ино ли, на сцене ли) — один из моторов шоу-бизнеса. Исторически же сложилось так, что века и века в сфере развлечений «работали» нагие или демонстративно сексуальные женщины. Такая женщина порою достигала изумительных вершин, выводивших ее за круг просто игрушки. Вспомним гетер Эллады, гейш Японии, баядер Индии… Мужчина же, демонстрирующий свою плоть, — это Ванька-холуй, фигляр, объект презрения и насмешек. И, возможно, поэтому, а, точнее говоря, в том числе и поэтому, публичное обнажение мужских гениталий воспринимается как нарушение всякой меры… Не отсюда ли и возможный взрыв эмоций при бесконтрольной демонстрации такой наготы?
Может быть… По крайней мере, здесь есть над чем поразмыслить. Мы же последуем туда, где чувство собственности и страх волшбы (и что еще?), взявшись за руки, идут не только к чувству стыда, но и к перерастанию постыдного в безобразное, будь то какие-то части тела или сцены…
Совершенно замечательный пример такого рода эстетического неприятия «непристойности» дает история одного из самых первых фильмов «Поцелуй Мэй Ирвин и Джона Райса». В этом фильме впервые был применен крупный план, и когда незатейливую ленту показали на экране, а это произошло в 1896 году, разразился настоящий скандал. Один из чикагских журналов так отзывался о демонстрации этого фильма (в котором, кстати, оба актера были сняты до пояса, причем одетыми): «Антрепренеры спектакля храбро превысили меру пошлости, на которую когда-либо осмеливались до сих пор… Вспомните поцелуй, которым обмениваются Мэй Ирвин и некий Джон Райс. Ни один из партнеров физически не привлекателен, и зрелище этого взаимного скотства трудно переносимо. Натуральная величина была бы сама по себе отвратительна своей животностью, но это еще цветочки по сравнению с впечатлением, которое производит подобный акт, увеличенный в пропорциях и повторенный три раза подряд. Это совершенно отвратительно… Подобные поступки требуют вмешательства полиции». Сегодня этот фонтан эмоций, связанных с каким-то заурядным поцелуем, кажется забавным. От подобных всплесков «праведного негодования» было бы проще всего отмахнуться, сославшись на то, что моралисты-зануды были всегда и везде. Даже в Америке, осененной статуей Свободы. Но вот перед нами уже не какой-то фанатик или религиозный ортодокс, и не заурядный обыватель, а ученый. Причем не поборник ислама (на который Запад привык поглядывать свысока), а сформировавшийся в лоне западной цивилизации. Этот ученый пишет: «В последнее время появилось несколько отвратительных крикунов, которые назойливо рекламируют красоту половых органов женщины… Но, оставив в стороне этих субъектов, мы со всей решимостью утверждаем, что ни один мужчина не находит женские половые органы красивыми, он скорее видит в них нечто отвратительное».
Обратите внимание, оба приведенных высказывания не. просто осуждают нечто недостойное, а буквально дышат отвращением. Не стану вдаваться в дебаты о красоте или уродливости упомянутых частей тела, либо кинопоцелуев и прочего. Хочу заметить только, что в работе ученого мы, по сути, видим такую же пульсацию чувств, как и в статье из чикагского журнала. Чувств, идущих не от осознания чего-то и не от анализа собственно научных данных, а из глубин души, таких же темных и не рациональных по самой своей природе, как и те глубины, которые в других случаях приводили в неистовство целые толпы.
В чем же дело? А дело в том, что здесь уже постыдное стало и отвратительным, неприятным для созерцания, подобно тому, как бранные слова могут быть неприятны для слуха.
Можно сколько угодно говорить об устарелости воззрений Вейнингера и тех, кто смотрит на мир так же, как он. Можно выискивать раннехристианские корни в отвращении к самым интимным частям тела и соответствующим актам близости мужчины и женщины. Можно энергично внедрять в язык «нестандартную» лексику и стремиться к тому, чтобы слово «ж…» стало таким же нормальным, как и «роза». И все это даст свой эффект. Но… В том-то и весь фокус, что здесь мы имеем дело не просто с «отсталостью взглядов», а с целой Вселенной эмоций — целым Океаном, который не расплескать пригоршнями слов о «духе времени» и т. д. Поэтому-то когда телевидение не в специальных передачах, не в ночных программах, а походя, в «Новостях» и между ними и рекламными роликами, демонстрирует иные «откровенные» сцены, смакует беспомощность раненых и незащищенность мертвых, оно может восприниматься какой-то частью зрителей как кулинар, заставляющий глотать змей, лягушек, а то и зерна, втоптанные в навоз. И бессмысленно разглагольствовать о том, что где-то лягушки и змеи — деликатес. Лава эмоций, вздымающаяся из глубиннейших недр, таким доводам не подвластна.
Очень важно и то, что столь же отвратительными и неприятными, вплоть до физического отторжения и настоящей бури в душе, могут быть и манеры, и речевые обороты, не соответствующие установкам класса, либо социальной группы той или иной эпохи в той или другой стране. Установкам, превращающимся в хворост, из которого возгорается нешуточное пламя эмоций.
Вслушайтесь только в несущийся к нам из средневековья монолог японской придворной дамы: «Как ни возмутиться, если с тобой разговаривают бесцеремонно, не соблюдая правил учтивости? А уж тем более гнев берет, если так осмеливаются говорить о высокопоставленных лицах!..»
Ох, уж эта бесцеремонность! Сколько кровушки она стоила! И не только в переносном, но и в самом прямом смысле слова! Сколько стычек, сколько дуэлей были не просто данью этикету, а итогом вспышек неуемных чувств, буйные игры которых мы видим и в русских былинах, и в киргизском «Манасе».
Ее жертвы не только в прошлом. Сколько людей уходят из жизни раньше срока из-за недолжного обращения! Приведу один только штришок. Как-то в прессе промелькнуло сообщение об одном профессоре с Кавказа (дело было еще при Союзе), который умер от сердечного приступа после того, как его довольно бесцеремонно попросили освободить гостиничный номер. Для ученого нашего столетия всплеск чувств стал таким же смертельным, как и для турецкого султана пять столетий назад.
Конечно же, «должное» у разных групп людей, разных народов и в разные времена было различным. Но при всей своей условности оно — не выдумка, а часть той реальности, в которой живут люди. И нарушение должного может для кого-то оказаться не только болезненным, а и смертельным.
Некоторые же, особенно «физиологические» моменты уродливого, «не должного» поведения вообще никак не укладываются в рамки отдельных эпох и культур. Попробуйте, например, угадать: когда и кем это было написано: «А иной упьется… водкой и шумит вовсю. Обтирая неверной рукой рот и поглаживая бороденку, если она у него имеется, сует чарку соседу в руки — до чего противное зрелище!
— Пей, — орет он, подзадоривая других.
Посмотришь, дрожит всем телом, голова качается, нижняя губа отвисла… А потом еще затянет ребячью песенку…»
Вы думаете, что здесь живописуются иные наши соплеменники? Что же, возможно, у вас есть на то основания. Но надо признаться, что перед нами все та же Сэй-Сенагон, жившая в XI веке в Японии! Как видим, некоторые эмоциональные реакции на «красивое» и «безобразное» достаточно устойчивы.
К счастью, от созерцания многих прелестей застолий и «тусовок» (то бишь ассамблей) былых времен наш современник уже избавлен. Равно как избавлен от необходимости запоминать правила, подобные тем, что можно было встретить в сатирическом «Корабле дураков» С. Бранта или грозном указе Петра I. Произведение С. Бранта впервые было опубликовано в Базеле в 1492 году, в том самом, когда Колумб открыл Америку, и рисует нам колоритнейшие сцены того, что не должно делать в часы застолья.
Так что же, по мнению автора, глупо и некрасиво? Тянуться к еде, «не прошептав молитвы небу». Дуть на кашу так, будто вы решили тушить пламя пожара. Вести одному застольный разговор, не давая другим вставить ни слова. Пока идет все достаточно знакомое. Но вскоре всплывает и экзотика:
А вот еще закон приличья:
За шестиногой серой дичью,
Что расплодилась в волосах,
Нельзя за трапезой в гостях
Охотиться и то и дело
Казнить ее в тарелке белой,
Купая ноготь свой в подливе,
Чтоб стало вкусом прихотливей,
Потом сморкаться, после сморка
Нос вытирая о скатерку…
А то еще, избави Боже,
На стол положат ноги тоже,
Как та злосчастная невеста,
Что на пол шлепнулась не к месту,
Издав такой при этом звук,
Что онемели все вокруг.
Стихи явно шутливы. Но, как говорится, в каждой шутке есть доля правды. Монарший же указ Петра I издан на полном серьезе тем, кто почитал воспитание чувства прекрасного делом государственным. «Замечено, — гласил указ, — что жены и девицы, на ассамблеях являющиеся, не зная политесу и правил одежды иностранной, яко кикиморы одеты бывают. Одев робы и фижмы из атласу белого на грязное исподнее, потеют гораздо, отчего зело гнусный запах распространяется, приводя в смятение гостей иностранных. (Опять подрыв престижа великой державы! — Ю. Б.)
Указую, впредь перед ассамблеей мыться в бане с мылом со тщением и не только за чистотой верхней робы, но и за исподним также следить усердно, дабы гнусным видом своим не позорить жен российских».
Сегодня документы подобного рода воспринимаются с «веселым оживлением». Но, по сути, речь в них идет о таких «некрасивостях» поведения и быта, которые способны вызвать такое же омерзение, отвращение, как иные физические уродства, и т. д.
Правда, нетрудно заметить, что во многих местах земного шара считалась и считается постыдной демонстрация не только гениталий и низких, «уродливых» манер, способных вызвать брезгливость человека с «тонким вкусом», но и женских лиц, фигур и т. д., то есть всего того, что вовсе не кажется некрасивым даже тем, у кого такая демонстрация вызывает искреннее возмущение. Ведь ни сказочная царевна Будур, ни мисс Эротика из молодежной газеты сами по себе не могли бы быть названы некрасивыми. Как раз наоборот. Но это уже другие грани проблемы сочетания красивого, пре