Очень интересно и то, что притягивать может и нечто совсем иное — некая «порочная» красота и «лихость». Вероятно, поэтому Н. Михалкова в роли Соблазнителя в эльдаровском «Жестоком романсе» назвали одним из самых сексуальных киноактеров. Да и в иных, «отрицательных» ролях он выглядел чертовски притягательно. Недаром его назвали русским «плейбоем»…[10]
Так мы подошли к последнему и неожиданно крутому повороту нашего разговора о соотношении красоты — внешности — сексуального зова и его тени — взаимопритяжения полов: к ощущению затаенной опасности, кроющейся в эротически заряженной красоте, способной превратиться в мину замедленного действия, которая раньше или позже взорвется в руках того, кто не устоял перед соблазном соприкоснуться с нею. Жгучая красота может быть пагубна, как огонь для летящих на него мотыльков: «Как люблю я вас. Как боюсь я вас…»
Тонкий знаток человеческой души О. Бальзак писал: «Красота имеет власть над человеком. Всякая власть, не встречающая противовеса, власть без препон, ведет к злоупотреблениям, к безрассудству.
Произвол — это безумие власти. У женщины произвол — это безумие ее прихотей».
К тому же такая власть — дуумвират — женской красоты и капризов обычно хорошо замаскирована: «Превратив мужчину в ягненка, женщина вечно внушает ему, что он лев и что у него железный характер». Иными словами, женская красота — опасная штучка. Не случайно о той губительной красоте столько сказано и в песнях, и в романах, и в кинолентах, и в назидательных историях, и в проповедях.
Уже в «Притчах Соломоновых» звучат слова назидания, призывающие юношу не внимать «льстивой женщине» и не желать ее красоты, «… ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как мечь обоюдоострый; ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают преисподней…»
Как подметили древние, опьяняющая женская красота может быть опасна и не только для зеленых юнцов, но и для зрелых мужей и даже… для святых. Одна восточная история прямо рассказывает о таком исполненном добродетелей человеке, который благодаря своей святости попал на небо и (что естественно), обладая досугом, стал окидывать взором землю. К несчастью своему, он заметил стирающую женщину и загляделся на ее оголенные ноги. Хотя, как можно подумать, женскими ногами удобнее любоваться не с небес, а находясь в несколько ином положении, тем не менее заглядевшийся на соблазнительные ножки святой лишился святости и упал наземь.
В нашем все смешавшем XX веке изображение такого рода соблазнов и вытекающих из них злосчастий обретает иногда пародийную или почти пародийную форму, как в одной американской проповеди из серии с интригующим названием: «Только для мужчин». Проповедь очень стара, но настолько колоритна, что стоит воспроизвести ее фрагмент: «Я вам представляю, — обращался к слушателям пастор, — компанию хористок, голых и совсем неприличных. Они такие толстенькие, высокие, грудастые, с длинными ногами, соблазнительные до самых ногтей. Вот я назову их по именам: Безбожие, Лицемерие, Распутство. Распутство хуже всех. Простите за вульгарность, но кое у кого от такого обличения и слюнки потекут. И что может быть привязчивей порока?»
И все-таки… Сколько бы саркастических усмешек ни порождали подобные и куда более мощные обличения, нам не уйти от того, что неприятие «красоты порока» — сильнейшая струя в мировой культуре, начиная с Библии и, в частности, с уже упомянутых «Притч» и Нагорной проповеди Христа, идущей при всей своей мягкости куда дальше Ветхого завета, призывавшего карать блудодеек и тех, кто «ляжет» с чужой женой: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его… ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввержено в геену…»
Сегодня легко иронизировать над сказанным в Писании и отмахиваться от слов Христа — мало ли что можно было сказать две тысячи лет назад, будь то хоть сам Сын Божий! У нас-то, сколько бы мы ни говорили о духовности, в жизни все иначе.
Но хотелось бы, не морализуя, не защищая и не осуждая, обратить внимание на то, что позиция Христа — не некий «выверт», не иллюстрация выпадения из мировой культуры, а нечто несравненно куда более сложное и значительное.
Попробуем, для того чтобы подтвердить это, сделать шаг от сравнительно знакомой нам христианской культуры к культуре буддийской, где прослеживается та же драматическая коллизия Чувственности и Высших Ценностей, и очутимся в дремучем лесу, в день, когда Гаутама, ставший Буддой, твердо решил донести людям озарившую его живительную Истину.
Оставив жену и малютку-сына, отказавшись от власти, неги дворцов и околдовывающих танцев дивнобедрых прелестниц, чье обаяние не уступало чарам небесных дев — апсар, экс-принц долгие годы провел в поисках этой Истины, которая, наконец-то, засияла над ним своим светом, способным пронизать весь мир, Истину, которая была достойна, чтобы донести ее людям. Но все оказалось не так-то просто. Будде пришлось упорно сражаться за саму возможность нести людям свет Истинного Знания, и битва эта обрела подлинно космические масштабы.
Кому же была неугодна Истина, и кто стремился помешать ее победному шествию к умам и сердцам людей? Что ж, Истина всегда кому-то мешает. Так что Будда не стал исключением. Но, пожалуй, его противник был покрупнее прочих. Им оказался неутомимый в своем коварстве бог зла Мара. Бог, чье имя недаром созвучно таким словам, как «кикимора», «кошмар», «мрак». Но если первое — имя злой силы, родственной силам смерти — марухе и мору у древних славян, то второе — символ происков хулиганившего (да и ныне не оставившего своего ремесла) по ночам в самых разных уголках Европы злого духа Мары, способного сесть на грудь спящего и тем самым вызвать удушье и дурные сны — кошмары. Однако европейский Мара — лишь измельчавший потомок могущественного древнеиндийского Мары, чье имя в буквальном переводе означает «убивающий», «уничтожающий». Сей бог возглавлял бесчисленные сонмы злых божеств, скрупулезно разделенных на десять разрядов. Но самым мощным его оружием были дочери, воплотившие в себе необузданные сексуальные страсти, или, говоря языком наших дней, секс-бомбы, именовавшиеся Желание, Страстность и Похоть.
Этот Повелитель Зла давно приглядывался к Гаутаме, чуя в нем опасного противника. Когда царевич еще только хотел уйти из дома, чтобы отправиться в свои долгие поиски, Мара явился к нему во всей своей мощи. Подобно библейскому дьяволу, сулившему Христу все царства мира сего, он увещевал Гаутаму: «Остановись! И в награду за это всего лишь через семь дней ты станешь владыкой четырех великих материков». Но тщетно. Гаутама был тверд в своей решимости. Поэтому, как говорится в старинных книгах, с того часа Мара «следовал за ним, выжидая какой-либо ошибки, приросши к нему подобно тени» (Курсив мой. — Ю. Б.). Не дождавшись же, вступил в открытый бой.
Не сумев сокрушить Будду в битве и вывести его из душевного равновесия коварными речами о бедствиях, обрушившихся на дом искателя Истины, Мара пустил в ход свое самое неотразимое оружие — женские чары. В одном из буддийских текстов красочно рассказывается о том, как Мара искушал Гаутаму своими дочерьми — обладательницами самых манящих форм, владевшими всеми тонкостями искусства физической любви. К тому же красотки знали наперечет все слабости мужчины. Их обнаженные прелести, призывные телодвижения, колдовские взгляды и улыбки могли кого угодно свести с ума. Но только не Узревшего Истину. Будда оставался недвижим, и тщетно кружились вокруг него дочери злокозненного Мары, пытаясь задеть Озаренного то упруго-пышной грудью, то мягчайше-крутым бедром, то неутомимо колышащимся животом, покрытым соблазнительными капельками пота…
Минули тысячелетья, но и поныне в индийском штате Бихар, в местечке Бодхгайя, можно увидеть и дерево, считающееся прямым потомком того, под которым Гаутама постиг Истину, и храм, на фресках которого застыли «в зазывных позах три обнаженные красавицы», безуспешно пытающиеся совратить Познавшего Истину.
Итак, мы видим, что здесь вспенивающие мужскую кровь сладострастные танцы — это сети дочерей бога Смерти.
Перенесемся через века и страны и заметим близкие настроения в сочных проповедях христианского средневековья: «… о злое проклятое плясание! О лукавые жены многовертимое плясание! Пляшущи бо жена — любодейница диавола, супруга адова, невеста сатанина…» Те же, кто был склонен любоваться пляшущими чертовками, грозно предупреждались: «Многовертимое плясание отлучает человека от Бога и во дно адово влечет… не токмо сама будет пляшущая сведена во дно адово, но и те, иже с любовию позируют (глядят) и в сластех раздвизаются на ню с похотию… Пляшущая бо жена многим мужем жена есть, того дьявол прельстит во сне и наяву…»
Опять-таки не будем здесь ни полемизировать с моралистами прошлых лет, ни сетовать на нынешние нравы. Просто подметим то, что осуждалось в танцах и упоении чужой наготой такими разными вероучениями…
Японский монах Кэнко-хоси, свято следовавший Учению, вздохнул в пору далекого средневековья: «Среди всех желаний трудно преодолеть только одно — любовную страсть. Здесь, видно, недалеко ушли друг от друга и старый, и молодой, и мудрый, и глупый. Поэтому-то и говорится, что веревкой, свитой из женских волос, накрепко свяжешь большого слона, а свистком, вырезанным из подметок обуви, которую носит женщина, наверняка приманишь осеннего оленя».
… А если все-таки кто-то преодолевает любовную страсть? Что это — подвиг? Где та грань, что отделяет искусство самообладания от духовного самоубийства, от вытаптывания собственно человеческого в человеке? Но это, равно как и осмысление иных Эталонов Мужчин — от Дон-Жуана до Ромео и Марка Антония, — тема особого обсуждения. Да и отвечать на такие вопросы в конечном счете каждый должен сам: ведь дышать, есть и пить нам тоже приходится самим, сколько бы мы не прочли самых полезных советов. А пока перейдем к завершающей стадии нашего разговора, достойной не э