зменения и не в лучшую сторону, ставит данное предание в один ряд с еврейским и папагосским.
Наконец, в этой связи нельзя не отметить, что по представлениям индейцев майя, нынешнему, послепотопному веку предшествовали четыре мировых периода, полностью уничтоженных катастрофами. И каждый из этих периодов назывался «Солнце», только с разным порядковым номером. Видимо, «солнца» прежних лет были неподвижны. Так как нынешний век отмечен особым названием века «солнцедвижения» и, надо полагать, все эти упоминания солнца в катастрофическом контексте не случайны и связаны с давней попыткой увязать легенду о потопе с образами нарождающихся светил из третьего дня «шестоднева».
В дальнейшем эволюция образа допотопного солнца в мифе пошла следующим путем. Сначала мифографы поставили солнце в позу обиженного, т. е. в качестве причины бедствия выдвинули обиду на людей ни какого-либо другого, а именно солнечного божества. Пример египетского мифа «Уничтожение людей», в котором бог солнца Ра выступает инициатором душегубства, наиболее нагляден для данного случая.
Потом в согласии с мыслью Библии, что солнце создано «для знамений», допотопное солнце стали изображать предвестником катастрофы. Например, бразильские индейцы рассказывали, что перед потопом солнце меняло цвета и даже делалось синим, а талмудическая традиция иудеев сообщала, будто, в предвестии бедствия, солнце целую неделю всходило на западе и заходило на востоке.
Финал эволюции образа допотопного солнца можно назвать тот момент, когда зараженные эвгемеризмом, наиболее склонные к рассудочности сказители, обытовляя, приземляя сказочное, мистическое, отказались от самой идеи, будто с солнцем может происходить нечто против установленных от века правил, и стали говорить, что потопу предшествовала засуха, естественно, произошедшая по вине солнца, но не вопреки его природе. О засухе перед потопом сообщала ассирийская версия мифа и арабское предание о гибели народа ад. Предание филиппинского племени ифугао делало особый упор на то, что источником воды всемирного потопа явилась яма, выкопанная измученными засухой людьми.
Так как с включением в «потопный» миф описание засухи число бедствий в нем удвоилось, мифотворчество, вопреки распространенному мнению, отнюдь не склонное городить ужас на ужасе и вообще заниматься дублированием, стало в некоторых случаях делать упор на засуху и сокращать собственно потопный отдел, постепенно низводя его до рудимента, а иногда смело отбрасывая совсем. Таким образом, великое древо «потопной» мифологии произвело на свет ветвь «засушливых» легенд, как бы независимых от «потопных». Основой сюжета данного разряда легенд стало внезапное катастрофическое усиление жара солнца, едва не приведшего к последствиям, равным всемирному потопу.
Лучшей иллюстрацией в этом случае может послужить более чем известный греческий миф о Фаэтоне[4]. Кратко суть мифа такова: Фаэтон — сын бога солнца Гелиоса приходит к отцу и просит его на один день уступить ему место в солнечной колеснице. Гелиос поначалу отказывает, но после долгих просьб уступает. Фаэтон занимает место отца в колеснице, но солнечные кони, чувствуя слабость рук юноши, перестают ему повиноваться и несут без дороги, грозя дотла спалить то небо, то землю. Спасая космос от гибели, Зевс мечет в Фаэтона молнию и тело юноши падает в реку Эридан.
Может показаться, что в мифе о Фаэтоне ничего «потопного» нет. За вычетом самого факта катастрофы. Но это не так. Во-первых, название реки, в которую упало тело Фаэтона — Эридан, явно представляет собой вариант названия Иордана, на подобие «Урда» из скандинавских мифов. А так как Иордан — характерная метка Палестины, прародины «потопной» мифологии, то мысль о причастности к ней мифа о Фаэтоне, думаю, не должна казаться слишком дикой.
Во-вторых, сохранился дубликат мифа о Фаэтоне, в котором фигурирует ковчег — типичный элемент «потопного» мифа. У северозападных индейцев из племени квакиютлей Фаэтон звался Норком. Солнечное происхождение этого мифического персонажа не вызывает сомнений: земная женщина зачала его от небесного вождя с помощью солнечного луча. Однажды, навестив отца в его небесной обители, Норка взял и стащил солнце вниз. От близости солнца загорелась земля. Возмущенный отец отнял у Норки солнце, а его самого сбросил вниз. Но герой не погиб, он упал на водоросли и на них отправился в плавание. Такова основная схема мифа. Тождество его с мифом о Фаэтоне очевидно. Очевидна и связь с мифом о потопе. У соседних квакиютлям племен местный «Ной» (Эль) именно водоросли использовал в качестве ковчега. Комментируя миф о Норке, исследователь писал, что «мотив мирового пожара по вине Норки и вопреки разрешению небесного отца как бы дополнителен по отношению к мотиву потопа, созданного старым вождем и угрожающего герою; иными словами, здесь герой (и младший) является инициатором космического хаоса, но не «водяного», а «огневого». Полностью согласен, хочу только добавить, что и Норка, и Фаэтон, и множество других мифических организаторов «огневых» катастроф своими действиями именно дополняли миф о потопе. «Огненная» катастрофа не подмена «водяной», а прямое ее продолжение, она — финал эволюции образа солнца из третьего дня «шестоднева», прикрепленного к мифу о потопе.
Назвав миф о Фаэтоне финалом образа солнца из «шестоднева», мы, признаться, несколько переусердствовали. На этом заканчивается эволюция солнца в его допотопной ипостаси. Что касается послепотопного солнца, то развитие его образа шло своим, отличным от описанного выше путем.
Если читатель помнит, существовал такой шумеро-библейский вариант легенды, в котором на вопрос о поведении солнца, давался уклончивый ответ: мол, что делало солнце до потопа неизвестно, известно только, что появление его (или радуги) знаменовало конец потопа. Данная версия замечательна тем, что роль солнца как бы совпадала с ролью птицы, выпущенной из ковчега, — нести благую весть о конце потопа. Но дублирование, как уже говорилось, не в характере мифотворчества. Поэтому оно довольно скоро стало тяготиться данным спаренным мотивом. А потом выпуталось. Изящество, с которым это было проделано, не может не вызвать восхищения. Петух! Птица, возвещающая восход солнца, в одном лице представила обоих носителей благой вести: голубя и солнца.
Чтобы читатель мог представить себе, как выглядит такая «петушиная» версия мифа, приведу «потопную» легенду восточноазиатского племени банаров. Рассказывали, что «коршун когда-то поссорился с крабом и так ударил его клювом по черепу, что пробил в нем дыру, которая до сих пор еще видна. Чтобы отомстить за обиду, краб вздул море и реки до самого неба, и все живые существа погибли, кроме двух — брата и сестры, которые спаслись в огромном ящике. Они взяли с собой по паре каждого вида животных, плотно закрыли ящик крышкой и плавали по воде семь дней и семь ночей. Наконец, брат услышал пение петуха, которого послали возвестить нашим прародителям, что потоп прекратился и что они могут выйти из ящика. И вот брат выпустил на волю сперва всех птиц, потом остальных животных, а затем и сам с сестрой вышел на сушу».
О том, что в мифе о потопе фигурировала какая-то связанная с солнцем птица и что с ее появлением должно было нечто очень нужное «Ною» брошено и принесено, знали сказители многих других племен и народов. Ход их мысли можно представить следующим образом: птица что-то принесла или бросила «ною», но так как птица была солнечная, то и принести она должна была нечто, связанное с солнцем. Само солнце она принести не могла, потому что получилось бы дублирование катастроф в духе мифа о Фаэтоне. Может быть, она тогда принесла «Ною» частицу солнца — огонь? Конечно же, она принесла ему огонь! Ведь воды всемирного потопа залили все очаги, и огонь был первой потребностью уцелевших в катастрофе людей, потребностью, предшествующей жажде восстановить людской род.
Как думали, так и рассказывали. Например, индейцы племени натчи из Луизианы сообщали, что однажды пошел столь обильный дождь, что «земля была покрыта водой, кроме одной очень высокой горы. На которой спаслось несколько человек; а так как всякий огонь на земле потух, то маленькая красная птичка коуй-оуй, которую в Луизиане называют «кардиналом», принесла с неба огонь».
Конечно, образ птицы, таскающей в клюве огонь, не мог быть последним в эволюционном ряду элементов второго и третьего дня «шестоднева», прикрепленных к «потопной» легенде, и только до времени дозволялся строгой эвгемерической критикой. Настали времена других песен, и было решено, что птице горячо таскать с неба огонь, и лучше сделать ее посредницей при добывании огня. Именно к такому выводу пришли сказители Андаманских островов и сочинили следующую историю: «Все, что было живого на земле, люди и животные погибли в водах потопа, кроме двух мужчин и двух женщин, которые к счастью своему, находились в лодке, когда наступила катастрофа, и потому успели спастись. Когда наконец вода спала, эта горстка людей высадилась на берег, но положение их было печально, ибо все остальные живые существа утонули. Однако создатель, который носил имя Пулугу, милостиво пришел к ним на помощь и сотворил заново животных и птиц на пользу людям. Осталось только одно затруднение: нельзя было зажечь огонь, так как потоп погасил пламя в каждом очаге, все предметы, конечно, сильно отсырели. В это время весьма кстати явился на выручку к людям дух одного из их друзей, погибшего при потопе. При виде их беды он в образе зимородка улетел на небо и здесь нашел создателя, сидевшего около своего очага. Птица дотронулась было до горящей головни, намереваясь отнести ее в своем клюве друзьям, не имевшим огня, но впопыхах, а может быть, от волнения уронил головню на самого создателя, который вне себя от негодования и корчась от боли, швырнул пылающую головню в птицу. Но он промахнулся, и головня со свистом пролетела мимо птицы и шлепнулась с неба на землю как раз в то самое место, где четверо людей сидели, дрожа от холода. Так люди добы