«В НАЧАЛЕ БЕ СЛОВО…»
Об авторе:
Лукьянов Б. Г. — доктор философских наук, профессор, член-корреспондент Академии художеств, заслуженный деятель искусств России.
О значимости церковно-славянского языка для русской культуры говорят уже давно, и многие в обществе поддерживают эту позицию. В то же время до сих пор бытует мнение, что удел этого языка — узкая сфера богослужения и богословия, в лучшем случае — ряда разделов филологии или истории. Остальная часть культуры, так сказать, в нем особенно не нуждается.
Некоторое время назад мне самому пришлось убедиться в ошибочности подобных взглядов. Как известно, в современной мировой культуре есть такие документы, тексты, произведения, без знания (и изучения) которых не может обойтись ни один гуманитарий, да и просто культурный человек. Например, Веды, Гомер, русские летописи, Библия…
Вот здесь-то я и получил весьма наглядный урок. Читая лекции по истории философии Средних веков и, следовательно, постоянно обращаясь к Священному Писанию, я вдруг обнаружил, что одни и те лее, хорошо знакомые мне места в цитатах западных авторов звучат совсем по-иному, чем на русском. Довольно долго я объяснял это двойным переводом, с языка на язык, и не особенно беспокоился о расхождениях.
Но однажды я решил посмотреть, как звучит это место в церковнославянском переводе. Результат получился неожиданным: текст не только не совпадал с западной трактовкой, но и с синодальным переводом «Септуагинты» на русский язык. «А как это может быть?» — спросил я себя. Ведь оба перевода — и «славянская» Библия (на церковнославянском языке) и синодальный текст (на современном русском) — пользуются заслуженным авторитетом не только в церковных кругах, но и среди широкой читающей публики.
Я стал сверять один за другим каждый из цитируемых мною в лекциях фрагментов с текстом на церковнославянском («Библия сиречь Книги Священного писания Ветхаго и Новаго завета. Тиснение второе». Санкт-Петербург, 1900), и в скором времени пришел к выводу, что качественное чтение лекций по истории культуры средних веков (и не только!) — невозможно без обращения к церковнославянскому тексту Библии. Расхождения порой столь значительны, что создается впечатление двух разных текстов, не говоря уже о силе, точности, своеобразии отдельных выражений.
Попробую подкрепить это наблюдение конкретными примерами. Но сразу оговорюсь, что я не затрагиваю проблемы перевода Септуагинты как такового, — это отдельная гема. Моя цель — более узкая: показать, что философское, идейное содержание славянской Библии нередко более богато, чем соответствующие места в синодальном варианте. Почему так получилось, не мне судить, но если в чем-то я прав, из этого следует, что текст, освященный именами Кирилла и Мефодия, к которым восходит, как утверждают все комментаторы, церковнославянский вариант Библии, — должен стать настольной книгой каждого философа и гуманитария, не говоря уже о верующей части нашего общества, интересующейся более общими мировоззренческими проблемами.
Обратимся же к нашим «первоисточникам».
В книге «Бытие» (гл. 1) читаем первую строку: «В начале сотворил Бог небо и землю». Точно так сказано и в славянской Библии, только окончания глаголов, естественно, иные. Но уже во второй строке встречаем существенное расхождение с синодальным текстом: «Земля, же была безвидна и пуста» (Быт. 1.2). По В. И. Далю, «безвидный» — это «невидный, неказистый, невзрачный». По «Словарю русского языка XI–XVII вв.», — «утративший настоящий вид» (т. 1, с. 97). По «Полному церковнославянскому словарю» прот. Г. Дьяченко, — «не имущий вида, образа, зрака» (с. 34). Ясно, что ни одно из этих значений в нашем случае не подходит: для них просто не пришло время. А как это звучит на церковнославянском? «Земля же была невидима и неустроена». Итак, «невидимая» (надо ли это вообще переводить или заменять?) земля стала «безвидной», а «неустроенность» — пустотой. Но земля в этот момент была именно «невидима» — не только потому, что значение этого слова хорошо известно «славянистам» (напр., Быт. 41.4, когда говорится, что худые коровы съели тучных), но и по смыслу: ведь еще не создан свет (а без света видеть невозможно!). Как раз «невидимость» земли и «тьма над бездной» побудили Бога на миг позже произнести знаменитые слова: «Да будет свет. И стал свет» (Быт. 1.3). Вот теперь только может случиться, что нечто окажется невзрачным, неказистым, «безвидным» или же потеряет свой вид, имевшийся до того. Но не ранее.
Какой же из двух предложенных текстов следует предпочесть по смыслу того, что повествуется? Конечно, церковно-славянский.
Мы привели этот пример не потому, что он имеет принципиальное значение, а потому, что находится в самом начале Библии, где речь идет, напоминаем, о сотворении мира. Тем более здесь надо выбирать наиболее точные выражения.
Во многих других случаях подлинное философское содержание, осмелимся сказать, сохраняется только в церковнославянском варианте. В книге пророка Исайи читаем: «И аще не уверите, ниже имати разумети» (Ис. 7.9), что означает, как легко понять даже не изучавшему церковно-славянский: «и если не поверите, не поймете». Это — одна из классических формулировок средневековых дискуссий о соотношении разума и веры, продолжающихся, кстати, и поныне. А в синодальном переводе видим нечто другое: «Если вы не верите, то потому, что вы не удостоверены» (Ис. 7.9), то есть, бессмысленную фразу, способную сбить с толку не только всех русско-говорящих, но и самих верующих.
В ряде случаев славянская Библия использует и более точные, и даже более современные понятия, чем синодальный перевод.
Так, в «Премудростях Соломона» говорится о Боге, что он — «красоты бо родоначальник» (Прем. 13.3), в синодальном переводе получаем: «виновник» красоты. Надо ли объяснять, что «родоначальник» — более точное понятие? Тем более, что Бога, кажется, никто не обвиняет в создании красоты. Далее Бог именуется «рододелателем» (13.5). В синодальном же варианте Бог опять воспринят «виновником бытия их» (Прем. 13.5). А ведь «рододелатель» — не только более емкое и точное понятие, но и многозначительное, — в связи со спорами о «теории» эволюции Дарвина о происхождении видов (то есть как раз «родов»).
В первом стихе этой главы на церковно-славянском Бог назван «хитрецом» (Прем. 13.1), что всеми старыми словарями толкуется как — «художник», «создатель», «искусник», «мудрец», «ловкий» и т. д. Выбирай любое значение! Но в синодальном переводе Бог по-прежнему воспринимается с точки зрения юриспруденции: «виновник» (Прем. 13.1). Нет сомнения, что это искажает суть дела.
В «Екклезиасте» на церковнославянском читаем: «Развращенное не может исправитися, и лишение не может изчислитися» (Еккл. 1.15), — этого, по-моему, вообще не надо переводить, понятно и так. Но в синодальном тексте читаем: «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать» (Еккл. 1.15). Более строгий и содержательный текст имеем в первом случае. Иисус Христос, как известно, охотно прибегал к притчам и образной речи и сам объяснил, почему это делает, но от переводчиков вовсе не требуется переходить на притчи.
В том же Екклезиасте (а это одна из наиболее философских и часто цитируемых книг) читаем (в синодальном варианте): «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все суета и томление духа» (Еккл. 1.14). У меня всегда вызывало некоторое сомнение это место, — что-то уж больно изысканно для той эпохи, — прямо «серебряный век»! Церковнославянский текст снимает все сомнения: «Видех всяческая сотворения сотворенная под солнцем: и се, вся суетство и произволение духа» (Еккл. 1.14). Но если «произволение», т. е. акт человеческой. воли, выводит нас на проблематику свободы и ответственности человека, — бесконечный повод для дискуссий во все времена, — то «томление» с его жеманно-декадентским оттенком переводит дело в сферу психологии и смутных ощущений.
Замена слова тем более не оправданна, что «произволение» — понятное и без перевода слова, почему его таковым и оставили переводчики синодального варианта в книге Сираха: «Он от начала сотворил человека и оставил его в руке произволения его» (Сир. 15.14).
Еще пример из Екклезиаста. Церковнославянский: «и сердце мое виде многая, премудрость и разум, притчи и хитрость…» (Еккл. 1.17). А что видит сердце проповедника в синодальном переводе? Вот что: «чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость» (Еккл. 1.17). Это просто разные тексты, не говоря уже о том, что потеряны «притчи», а «хитрость» — это совсем не «глупость», а ловкость, искусность, порой и злой ум. Снова мы видим более серьезное содержание именно в церковнославянском изложении.
Встречается и неоправданное осовременивание понятий. Во 2-й книге Царств говорится, что Давид, взяв город Равву, вывел оттуда людей и «положил» их под пилы, под железные топоры, бросил в обжигательные печи, и даже — «па трезубы железны» (2 Цар. 12.31), — нравы варварских племен, как известно, были грубы и просты: горе побежденным. Но в синодальном переводе, оказывается, он положил их не на «трезубы», а «под железные молотилки». Но были ли они в то время? При всем уважении к технической мысли древних, в этом приходится усомниться. Примешивается и этический момент. «Железные трезубы» как орудия пытки, — это, конечно, плохо, но мы не ждем гуманизма в эпоху варварства. А вот пыточные машины в виде «железных молотилок» — это уже слишком, ибо требует методичности и садистского воображения, до такого вряд ли могла дойти мысль хоть и жестоких, но по-своему простодушных варваров.
Примеры из Ветхого Завета можно множить и множить, но обратимся теперь к Новому Завету, точность понимания которого, как ясно каждому, особенно важна, учитывая место, которое занимает Православие в русской культуре. Здесь мы постараемся коснуться всех четырех Евангелий по очереди.