Итак, в Евангелии от Матфея волхвы во сне получают весть: «И весть приемше во мне» (2.12) — не возвращаться к Ироду. В синодальном тексте они получают не менее чем «откровение» (2.12). Надо ли объяснять, что это разные вещи, что речь идет именно о «вести», т. е. предупреждении, а слово «откровение» лучше приберечь до лучших времен? Мы ведь помним, что содержится, скажем, в «Откровении» Иоанна Богослова.
Но вот примеры еще более важных смысловых потерь. Иоанн Креститель предвещает, что идущий за ним соберет пшеницу, а плевелы сожжет: «плевы же сожжет огнем негасающим» (Мф. 3.12). В синодальном варианте плевелы превратились в солому: «а солому сожжет огнем неугасимым». Но «плевелы» — не солома, это слово часто встречается в Писании (см., например, Мф. 13.25; «исплевем», т. е. вырвем плевелы, 13.28, и др.). Плевелы (а речь идет, как свидетельствует «Полный церк. — слав. словарь», о lolium temulentum) — это дурман, опьяняющий куколь, очень ядовитый, вызывающий тошноту, конвульсии и даже смерть. Сжечь «огнем неугасимым» дурман — имеет очень большое и даже символическое значение. А вот на солому излишне тратить «огонь неугасимый», достаточно обычного, она и так быстро сгорит. Так снижен высокий философский смысл и пафос важнейшего фрагмента.
Аналогичное ослабление смысла видим и в пророчестве Иисуса, что «сыны царства» «изгнани будут во тму кромешную» (Мф. 8.12). В синодальном — проще и непонятней: «извержены будут во тьму внешнюю». Мало того, что «внешней» тьмы не может быть физически (если нет специальной материальной границы), но еще и ослаблен смысл важного определения: «кромешная» тьма — это сплошная, густая, непроглядная, адская, наконец. И это, конечно, куда боле страшно, чем какая-то «вне нас» находящаяся «внешняя» тьма.
Далее там, где в синодальном тексте перевод формально правилен, нередко утрачиваются важные оттенки значений, которые налицо в церковнославянском варианте. Кто не знает знаменитых слов «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22.39; ср. Мф. 19.19)? А в церковнославянском тексте это звучит так: «возлюбиши искренняго твоего яко сам себе». Этот смысл («искренности») — утерян, а ведь не всякий ближний — искренен, иногда прямо у сердца, так сказать, находится враг, но ни в одном Евангелии не говорится «возлюби врага твоего, как самого себя», — речь может идти, как известно, лишь о прощении.
Зато всякий «искренний» — несомненно, и ближний. Замена одного слова другим тем более непонятна, что авторам библейского изложения на церковнославянском хорошо знакомы оба слова, а «ближний» встречается уже в первой книге Писания (Быт. 11.3; 11.7 и другие места), то же и со словом «искренний» (напр., Сир. 28.7; 28.2 и др.).
В заповеди Моисея эти слова вообще стоят рядом: «Не пожелай жены искренняго твоего, не пожелай дома ближняго твоего» (Исх. 20.17). Само собой разумеется, в синодальном тексте это различие исчезает. Чем-то слово «искренний» не устроило переводчиков.
Стирание оттенков в применении этих слов может привести к появлению такого смысла, какого вряд ли хотели авторы изложения. Вспомним знаменитое «Моисеево побоище», в котором было убито «до трех тысящ мужей» (Исх. 32.28). Кого приказывает убить благочестивый Моисей, раздосадованный поклонением его соплеменников отлитому Аароном золотому тельцу? «И убийте кийждо брата своего и кийждо ближняго своего и кийждо соседа своего». Ясно, что под «ближним» здесь подразумевается чисто физическая близость (соседство), а не какие-то моральные качества, о которых говорит слово «искренний», почему его здесь авторы изложения, чувствуя дух языка, и не применяют.
В церковнославянском тексте острее ощущаешь, что речь идет о вещах необычайных, часто сверхъестественных, божественных, потому и люди там ведут себя часто с повышенной энергией.
Так, двое слепых «возописта», услышав, что мимо идет Иисус (Мф. 20.30), и когда народ пытался заставить их замолчать, они принялись за дело еще сильнее — «паче вопияста» (там же). В синодальном тексте они всего лишь «начали кричать» (Мф. 20.30). И «громче стали кричать» (там же). Я думаю, они вообще не кричали. Они сначала «возописта», а потом — «вопияста».
Тем более, что переводчики синодального текста иногда правильно делают, оставляя по сути без перевода церковнославянские выражения (напр., «возлежащих» — «возлежащими» (Мф. 22.10), или даже усиливая современный русский славянизмами. Так, когда книжники и архиереи при виде чудес, творимых Иисусом, «негодоваша» (Мф. 21.15), в переводе синодальном это слово даже усилено: «вознегодовали» (там же).
Но чаще в синодальном варианте текст выглядит каким-то обесцвеченным и вялым. Если в церковнославянском тексте «вопросите» (Мф. 21.22), то в синодальном — «попросите». А речь ведь идет о молитве с верою. Какое же слово лучше выражает смысл этого действия? «Вопросите» или «попросите»? Вопрос — риторический.
В Евангелии от Марка — те же процессы.
Знаменитое место «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу» (Мк. 4.22).
В церковнославянском тексте мысль эта выражена короче, а значит энергичнее и заканчивается понятием, которому в философии суждена долгая и славная жизнь: «но да приидет в явление» (там же). «Явление», конечно, лучше, чем бытовое «наружу».
Или, скажем, что лучше (говорится о теще Симона), что она «огнем жегома» (Мк. 1.30) или «лежала в горячке» (в синодальном тексте)? «Окаменение сердец» (ц. — сл., Мк. 3.5) или «ожесточение» (синодальное)? Конечно, первое, тем более что поздние переводчики синодального варианта правильно оставили слово «окаменено» (сердце их) (Мк. 6.52) — без перевода на современный литературный (часто уже стертый и выветрившийся) язык, понимая, что лучше не скажешь.
В Евангелии от Луки — знаменитое место, когда Иисуса уже привели на лобное место, распинают и делят его одежду.
«Иисус же глаголаше: Отче, отпусти им: не ведят бо, что творят» (Лк. 23.34). Эти потрясающие слова в синодальном варианте приобретают такой вид: «Отче! Прости им; ибо не знают, что делают» (там же).
Возвышенный, абсолютно понятный любому славянину текст низведен до прозаического рассказа о каком-то случае. «Знать» можно таблицу умножения, «делать» табуретку, какую-то вещь; «знает» — ум, а «ведает» — душа. «Знать не знаю, ведать не ведаю», — божились когда-то наши крестьяне. И то, что делали с Иисусом, заслуживает глагола «творят», с дополнительным оттенком вины «творящих» за содеянное.
«Евангелие от Иоанна», как известно, наиболее философское из всех Евангелий: в нем речь идет в большей степени о божественной природе Христа. Здесь особенно недопустимы небрежности, двусмысленности, снижение философского слога до приземленного бытового рассказа. А между тем примеров именно этого — достаточно.
Иисус говорит: «Аз есмь хлеб животный» (Ин. 6.48). В синодальном варианте совсем иной смысл: «Я есмь хлеб жизни» (там же). Но зачем же было заменять прилагательное «животный» на существительное «жизнь»? Тем более что ниже верно переведено «А? есмь хлеб животный» как «Я — хлеб живый» (Ин. 6.51). «Есмь» — оставили (в первом случае), а «животтшй» — заменили! А ведь слово ответственное по смыслу. «Живой хлеб» — точнее и понятней, чем загадочный «хлеб жизни».
Аналогичная подмена смысла произведена и в самом начале Библии. В книге «Бытие» говорится, что Творец дал в пищу «зелень травную» всем животным, птицам и пресмыкающимся, у которых имеется «душа живота» (Быт. 1.30). Это последнее выражение в синодальном тексте выглядит так: в котором «душа живая» (там же). Думается, это слишком сильно сказано. У «зверей земных», «птиц небесных» и «гадов пресмыкающихся», о которых повествует церковнославянский текст, строго говоря, нет души, тем более живой, а вот «душа жизни» — есть. «Душу живую» оставим лучше человеку, да не всякому, а сравнительно безгрешному, или, лучше сказать, малогрешному, ибо можно иметь все признаки жизни, но быть мертвым. Сказано же в «Откровении» Св. Иоанна Богослова: «имя имаши яко жив, а мертв еси» (Откр.; Апок. 3.1).
Однако вернемся к Евангелию от Иоанна.
Иисуса спрашивают: «Кто ты?», он отвечает: «начаток, яко и глаголю вам» (Ин. 8.25). В «Полном церк. — слав. словаре» «начатки» переводятся как «первые плоды, все первое». «В начатке» — в начале. Стало быть, перед нами — «начало», классическая философская категория. Но в синодальном варианте ее категориальное значение ослаблено: «от начала Сущий» (Ин. 8.25). Это гораздо уже по смыслу, чем просто «начало». А ведь Иисус — именно начало: «В начале бе слово, и слово бе к Богу, и Бог бе слово» (Ии. 1.1) («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»). А в выражении «от начала Сущий» Бог подчинен какому-то неведомому Началу, соподчинен ему. С точки зрения и философии, и самого Евангелия совершена смысловая, т. е. недопустимая подмена.
Далее. «И слово плоть бысть и вселися в ны…» (Ин. 1.14), что, как очевидно, означает: и слово стало плотью и вселилось в нас. В синодальном же варианте читаем: «И слово стало плотию и обитало с нами» (Ин. 1.14). Так «вселилось» или «обитало»? Это — разные вещи.
В ряде случаев в синодальном тексте ослаблен драматизм события.
Ученики, например, говорят о проповеди Иисуса (в частности, о словах — «Ядый мою плоть и пияй мою кровь во мне пребывает, и аз в нем», Ин. 6.56): «жестоко есть слово сие» (Ин. 6.60). И ведь действительно жестоко звучит. А в синодальном тексте обстановка гораздо спокойнее. Ученики говорят всего лишь: «Какие странные слова!» (там же). Но нужна ли такая смягчающая редактура текстов, восходящая к самим Кириллу и Мефодию?
Во 2-й главе Евангелия от Иоанна Иисус, увидев плачущих иудеев, —