– Ну, так.
– И я ну так. Думается мне нехорошее временами, вот и все.
– Про что думается? – не отставал я.
– А в твою гребаную голову это не приходит, а? – рявкнула она. – Рихальт, люди зовут меня «безносой». Думаешь, мне это приятно?
– Ты ж плюешь на то, как тебя зовут и что о тебе думают. А твой парень, Бетч, тебя и так любит.
– Ну, может быть. Только иногда мне кажется, что я для него – способ сделать карьеру. Не думай, что это я так просто. Я люблю хорошо потрахаться, и оно уже того стоит. Но так странно, что он выбрал именно меня, с откромсанным куском лица. Вокруг масса красивых баб. Им легко быть красивей той, у кого нет носа.
– Да ему наплевать. Ты ему нравишься как есть.
– Никому я не нравлюсь как есть, – зло и резко огрызнулась Ненн. – Даже мне самой. Я смотрю на людей со шрамами, и никакого сочувствия. Хочется отвернуться, вот и все. Я-то прячу свой под деревяшкой, но когда я с Бетчем, страх возвращается. А вдруг Бетчу противно? Вдруг он на самом-то деле хочет отвернуться?
– Сдается мне, тебя твои личные бесы одолевают, а Бетч тут вовсе не при чем, – заметил я.
Я подумал об израненной, покрытой шрамами Эзабет – и о том, что мне было все равно. Я бы мог рассказать Ненн, но моя Эзабет прятала лицо от всех, а открыла только мне. Пусть ее давно нет, она мертва – раскрывать ее тайну было бы предательством, даже если бы это помогло Ненн.
– Любовь нелегко вынести, – добавил я. – Из-за нее мы гнемся так, как и представить не могли. Ты не порть все только потому, что боишься быть счастливой.
– Откуда мне быть счастливой? У меня гребаная дыра на лице, – буркнула она и раздраженно потрясла головой. – Потому и думаю временами: может, отыскать приличного штопальщика, и пусть приклеит мне нос какой-нибудь мертвой бедняжки.
И что сказать на такое? А я вообще не слишком умею утешать. Потому я заказал еще бутыль вина и тем практически исчерпал свои утешительные возможности.
– Рихальт, а ты как держишься? – вовремя сменила тему Ненн. – Столько этих, из Светлого ордена, тащится в город. Наверное, тяжело тебе с ними.
– Не без того, – согласился я.
– Тебе еще снится Эзабет?
– Если сплю – да. А знаешь, что самое скверное? Мне так хочется поверить Светлому ордену. Пусть бац – и Эзабет явится среди грома и молний. Губернатор Тьерро верит в это. Иногда и я начинаю ему верить. А потом вспоминаю, что она пропустила сквозь себя весь заряд Машины и попросту стерла себя из яви. Эзабет ушла. Ее нет.
– Я знаю. Но ты-то есть.
– Пока еще есть, – согласился я.
12
День скатился к сумеркам, те превратились в ночь. Над городом зазвучала чудесная песня. Она началась издалека, едва слышная, но приблизилась, набрала силы, гортанная, тонкая, то затихающая, то вздымающаяся с новой мощью, лишенная слов, но выразительная – и закончилась грохотом. Похоже, взорвалось мощней, чем ярко любой виденной мною пушки.
От грохота я вывалился из кресла, где пытался задремать, смахнул бутыль чернил со стола и приземлился на пол в ворохе политой чернилами бумаги.
– Вот дрянное дерьмо! – заорал я и был почти прав с перепугу.
Но, к счастью, обошлось только чернилами.
Когда мозг включился снова, я на пару жутких мгновений решил, что кто-то задействовал Машину. Я лежал в чернильной луже, тяжело дышал и прислушивался к звукам нового апокалипсиса. Но за взрывом последовало только испуганное тявканье сотни псов. Наверное, я отключился, и призрачная мелодия приплыла из дремы – но была до жути реальной. Растирая шею и поеживаясь, я подошел к окну. Черт, ведь расслабился и едва не заснул.
Глубокая ночь. Над городом уселась толстая золотая Эала. В Валенграде никогда не бывает по-настоящему темно. Где-то в миле над коньками крыш и трубами каминов тянулся след странного зелено-пурпурно-желтого сияния, хорошо заметного на фоне дыма и языков пламени. Горят Стойла. Район торгашей и мастеровых.
Там сейчас кто-то умер.
Город проснулся. К тявканью добавились вопли младенцев, детский плач, крики – нестройный хор паники и страха. Двери распахнулись, и влетела изумленная, раскрасневшаяся от бега по лестнице Амайра. Это так трогательно! Она успела ко мне раньше часового.
– Капитан-сэр, что это за гребаное дерьмо?
– Следи за языком! – рявкнул я.
Ага, капитан-сэр, вымещаем стресс на ребенке? Но по нам, похоже, всерьез стреляют. Грохот, огни… дело дрянь. В висках медленно застучала боль. Слишком уж я загнался в последнюю неделю. Тело назойливо просило отдыха.
– Э-это д-драджи? – выговорила Амайра.
Я обнял ее. Странно – обычно я не скор на объятия, но что сделаешь, когда ребенок дрожит и готов заплакать? Зато я из-за чужого ужаса смог задавить свой.
– Я не знаю, что это. Но точно не драджи. Наверное, несчастный случай.
Она уставилась на меня круглыми от страха глазами. Прошло всего четыре года с тех пор, как драджи прорвались за стену и сделали Амайру сиротой. Мы вместе посмотрели на разноцветные вихри, поднимающиеся с дымом в небо.
– Наверное, мне стоит поехать и посмотреть, что там случилось, – решил я.
Амайре не пришлось давать поручений – она, довольная тем, что может помочь, тут же принесла перевязь с мечом. Я надел длинный форменный черный кафтан и перевязь поверх него.
– Ты знаешь, что я сотворил с сапогами? – осведомился я.
– Я отнесла их почистить.
– И когда же?
– Когда вы заснули.
Я почти напомнил ей, что ей самой надо в кровать, но уж точно не мне загонять ребенка в постель. Плюсом к этому, Амайра сделала полезное дело. И не будем спрашивать про то, как она узнала, что я в офисе и что заснул в кресле. Скандалить по этому поводу бесполезно. Лучший урок, усвоенный мной за всю жизнь, гласит: не ввязывайся в безнадежную драку. Не можешь выиграть – драпай.
Я нашел на кухне остывший кофе и силой залил себе в глотку, будто это могло унять колотье под глазами. Моего часового-привратника выбило из колеи. Он положил на конторку меч, будто в любой момент ожидал нападения, и уставился на мое длинное железо, прицепленное в довесок к стандартному тесаку. Я не ожидал драки, но подготовиться никогда не помешает.
По пути я завернул в свой дом, чтобы забрать сыночка. Домоправительница мне очень обрадовалась, а в особенности обрадовалась тому, что я забираю Малдона.
– В нем сидит демон, – пожаловалась она. – Он чересчур умный, а уж злобный – не передать.
– Тут уж нельзя не согласиться, – поддакнул я.
Моя домохозяйка чересчур прозорлива, хотя и не передать, насколько сама того не подозревает. Технически, демона-то из Малдона изгнали, но вот злобность осталась прежняя и даже усугубилась. Я попросил разбудить мелкого выродка, а сам решил передохнуть в фойе.
Таким домом я уже и не надеялся владеть снова: широкая лестница, ковры, комнат на целый батальон. В столовой стол на шестнадцать человек, но я никогда не использовал его. В фойе на стойке – церемониальные доспехи. Мне их презентовали за подвиги по время Осады. Две сотни лет назад про такие доспехи сказали бы – самое то на поле битвы. Но как происходит со всем прекрасным, их время безнадежно прошло. В чем есть глубокий смысл. Однажды мы с Тнотой, напившись, вытащили доспехи во двор и стреляли по ним из пистолетов. Но, несмотря на вычурные украшения, сработавший доспехи кузнец постарался на славу. Пусть гравировка изысканная – но сталь лучшая в западных княжествах. Пули от нее рикошетили. В чем, по-видимому, тоже был глубокий смысл.
Малдон оказался не в назначенной ему в комнате, а в подвале, среди кучи хлама будущей мастерской. Паршивец спал и крайне скверно отнесся к попыткам его разбудить. И пусть людей Валенграда переполошили взрыв и странная песнь, до сих пор отдающаяся в ушах – Малдон безмятежно дрых. От него воняло блевотиной, рожа была перепачкана маслом. Может, позволять ему работать над опасными штуками и при том закладывать за галстук – не самая лучшая идея? С другой стороны, я постоянно совмещаю выпивку с драками и до сих пор еще жив.
– Я видел такой милый сон, – пожаловался Малдон с явным сожалением. – Помнишь тех девчонок над лавкой Энхауста?
– Не сейчас, – буркнул я.
Домоправительница посмотрела на нас укоризненно.
Мы с Малдоном двинулись на Соколе в Стойла. Сокол – животное злое, но его нисколько не раздражали люди, вываливающиеся из домов на улицу в ночных сорочках или пальто, гомонящие, бормочущие про ночную музыку. Она казалась им интересней взрыва, причем не единственного.
На его месте горело, суетились люди, в ряду доходных домов зияла дыра. Я видел, что делают тяжелые ядра с домами, какие выламывают куски. Но тут было похлеще самого тяжелого ядра. Здания не просто покалечило, их разнесло вдребезги, превратило в кучи щебня и дров, разметало по улице. Окна домов напротив вдавило внутрь зданий. У окружавших проломы зданий вынесло стены, обнажив скверный вкус прежних хозяев в мебели и декоре. Казалось, обломки слегка поблескивали, будто звезды решили побарахтаться среди разрушения.
Где-то неподалеку истошно выла женщина.
Жителей разрушенных домов убило мгновенно. В воздухе висела тонкая пыль, окрестные постройки горели. Квартальные, солдаты и местные выстроились в цепочки к насосам и передавали ведра с водой. Люди проворно и умело работали, пожары были невелики и быстро уступали слаженным усилиям, потому я проехал мимо, чтобы получше разглядеть место происшествия.
– Что за чертова мясорубка, – с чувством выговорил Малдон.
Проняло его. И где обычный цинизм?
Вблизи я не увидел цветных завихрений, которые наблюдал из окна. А может, все-таки чудовищный несчастный случай? Если бы я не слышал музыки, то подумал бы про взорвавшийся пороховой склад, разнесший четыре дома. Тела жителей остались под развалинами. Хотя чтобы учинить такое, нужно много пороху – а тут вполне себе мирный район.
Хм, странное дело: Малдон нюхает воздух, будто пес.
– Знакомый запашок, – наконец изрек он.