23
Ночью мы видели, как огромные куски хрусталя несутся сквозь небо, будто падающие звезды. Их песня казалась дальше и тише, чем в городе. Нам ничего не грозило, и мне их мерцающий огонь показался странно красивым. Мы с Ненн лежали, смотрели на расщелины в небе и считали огни. В лагере было тихо – как обычно в Мороке. Я слыхал, что на обычной войне солдаты на отдыхе поют или играют на чем-нибудь, смеются, рассказывают истории. Но я воевал почти только в Мороке, а здесь ни у кого не хватало духу разразиться песней или пошутить.
– Ты когда-нибудь задумывался над тем, отчего не двигаются трещины? – спросила Ненн.
– Нет. Думаю, они просто напоминание. Отпечаток того, что здесь произошло.
– Штуки, которые на нас швыряют драджи, кажутся такими жалкими в сравнении с разбитым небом.
– Ну, это зависит от того, попало в тебя или нет, – проворчал я.
Ненн умолкла. Наверху пульсировала яростным бронзово-белым сиянием паутина заткавших небо трещин – угловатых, безжалостных. Между трещинами светили яркие звезды – редкие проблески прекрасного, которые еще можно отыскать в отравленной пустыне Морока. Здесь их блеск не портили городские огни, а мы на привале не разводили костра. Костер привлекал тех, кого лучше не привлекать.
Мы с Ненн лежали на камне голова к голове. Она повернулась посмотреть, где ее парень, и тихо сказала:
– Бетч хочет, чтобы я перестала принимать бабий чай.
Ничего себе поворот темы! Наверное, Ненн уже долго обдумывала, как сказать, и наконец, решилась. Я мало знаю женщин, но тут уж я понял: надо ступать очень осторожно и внимательно, как по гнезду сквемов.
– И что ты? – осведомился я.
– Да не знаю. Испугалась немного.
– Есть чего пугаться, – согласился я. – Как давно ты его пьешь?
Мы с Ненн про такое не разговаривали, но я принимал как само собой разумеющееся, что каждая женщина с мечом пару раз в месяц заваривает себе бабий чай. Его легко достать, он позволяет женщине свободно распоряжаться своей жизнью. Но есть последствия.
– С шестнадцати лет. А это значит, я могу и не доносить, если что. Слишком уж долго я на чае. Но я и не представляла, что захочу детей.
– А теперь ты счастлива со своим парнем и уже не уверена, хочешь или нет?
– Ну да, не уверена, – согласилась Ненн. – Знаешь, годы идут. Я не представляю, что будет, если вдруг у меня появится малыш. Те, кто занимается карьерой, обычно не обзаводятся детьми.
Я не знал, что тут и сказать, потому держал свою большую пасть прикрытой. Папаша из меня вышел скверный. Морок частенько напоминал мне об этом. Я всегда буду жалеть о своих. Не хочу забывать. Наверное, если скину эту вину с плеч, во мне останется меньше человеческого. Вина держит душу так же, как и гордость.
– А Бетч хочет детей?
– Да, – ответила Ненн. – Но если я не смогу? Если попробуем, и я окажусь порожней?
Да, голосок у самой заядлой армейской задиры, злой на язык, как гадюка, заметно подрагивает.
– Эх, не знаю. Боишься, что он уйдет?
Ненн промолчала. Мы лежали и смотрели на звезды. Хоть ты рожай, убивай, решай и свирепствуй, они все так же холодно поблескивают над головой, неизменные и равнодушные. Но законы нашего мира действуют и на них. А значит у бедных звезд по уши проблем, и им просто недосуг обращать внимание на глазеющих человеков.
– А ты их хочешь?
– Я не знаю. В моей жизни не было смысла, пока я не встретила тебя. А точнее, жизнь моя была первостатейным дерьмом. Поганое детство, семья, не стоящая этого названия. А когда у меня выросли сиськи, жизнь стала еще дерьмовее. Я учинила скверное дело, и меня бы повесили за него. Потому я убежала, встретила тебя и подумала, что с тобой жизнь тоже хреновая, но зато свободная. Мне кажется, я все время с кем-нибудь дралась. Где тут место для детей?
Трудный вопрос. Хотя для большинства он – проще некуда. Люди видят перед собой тупое пустое будущее, и думают, что, если завести детишек, жизнь на ферме станет разнообразнее. Иногда дети получаются по ошибке, иногда люди решают завести кого-то, кто переймет дело у состарившихся родителей. А временами люди просто хотят кого-нибудь любить. В общем, нелегко выбрать ответ. А Ненн все не унималась.
– А потом я построила карьеру, о которой и не мечтал никто из моей родни. Мне что, отказаться от чина? Бросать Морок, драки, выпивку?
– Решать тебе самой, – с трудом выговорил я.
Ну к черту! Не хватало еще лезть в их с Бетчем жизнь. Они и сами дров наломают, без моей бесценной помощи.
Из Морока вышел и направился к нам призрак. Эх, мой. Я сел и уставился на него.
– Вот же дерьмо, – сообщил я. – Никогда б не подумал, что опять увижу это лицо.
– Симпатичный парень, – равнодушно заметила Ненн, не обращавшая особого внимания на призраков.
К ней лишь однажды приходил кряжистый мужчина с торчащим в голове топором. У мужчины глаза были очень похожи на глаза Ненн. А ко мне приходили толпы призраков. Может, каждый – всего лишь грань моей вины, ожог на совести? Моя бабушка умерла за много лет до моего бесчестья, но не раз являлась и отчитывала меня за грязные сапоги. Всегда надо чистить сапоги перед тем, как встречаешься с бабушкой. Вина с ноготок, но и это пятно на совести, больной клочок памяти об ушедших.
– Он был симпатичным, – сказал я. – И моим хорошим другом, честно – до того, как все покатилось к чертям.
– Тороло Манконо, – не глядя на меня, сказал Тьерро.
Он познакомился с Тороло еще в свою бытность на Границе.
Призрак был высокий, всего на пару дюймов ниже меня, худощавый, хорошо сложенный, с яркими глазами и зачесанными назад гладкие волосы, в фехтовальных брюках и рубашке, как в том день, когда я убил Тороло Манконо. Тихо позвякивали бубенчики на туфлях. Тьерро со Свидетелем Валентией стояли немного поодаль. Они наблюдали за бесцельно слоняющимся призраком, причем Валентии явно было не по себе. Призрак зажимал рукой горло.
– Говорили, он победил вас, – сказала Валентия. – Он был лучшим фехтовальщиком Дортмарка. Он вызвал вас на поединок из-за вашего бегства с Адрогорска.
– Адрогорск вам был не летняя ярмарка, – огрызнулся я. – Тьерро подтвердит. Манконо вызвал меня из гордыни. А я из гордыни же принял вызов.
– Он вызвал вас, потому что вы послали людей на смерть ради безопасности вашего личного отступления!
– Не так было, – возразил ей Тьерро. – Не стоит верить дурным слухам.
Он потер грудь, будто она болела. Может, вид Тороло напомнил ему о медленном буром облаке посланной «малышом» отравы – и о горящих легких. Тьерро – храбрый человек, раз снова решился встать против «малышей».
Но Морок уже залез в него. Я же вижу, как потихоньку сползает маска безупречного бизнесмена и проступает раздражение. Тьерро не было на Границе, когда я убил Манконо – но он, однако, счел нужным высказаться в мою защиту. Вряд ли Тьерро так уж симпатизирует мне, но я нужен для его цели, и он защищает меня, пусть и злясь.
Нас весь день преследовала сбивающая с ног вонь гнилого мяса. Теперь она казалась как никогда к месту.
Призрак прошел мимо меня. Из распяленного призрачного рта капала призрачная кровь, кружевная рубашка набрякла и покраснела. Призрак совершенно не обратил на меня внимания, но остановился перед Тьерро, беззвучно произнес что-то и свалился наземь. Мгновение, и его не стало.
– Знаешь, он же меня спас, – горестно сказал Тьерро, так и не осмелившийся заглянуть призраку в глаза. – В Адрогорске он вытащил меня из яда.
И Тьерро снова поскреб себе грудь.
– Тьерро, Маконо не было в Адрогорске, – тихо произнес я. – Тебя вытащил Пеп. Морок водит тебя, морочит рассудок.
Тьерро странно посмотрел на меня, тряхнул головой, словно пытался выбросить из головы наваждение.
– Его что, и вправду не было? А я бы поклялся, что был… впрочем, ты прав.
– Вы вырвали ему глотку, – с отвращением выговорила Свидетель Валентия.
– Это жуткое, страшное место, – глядя туда, где лежал труп-призрак, сказал Тьерро.
И он был прав.
– Как ты вообще? – спросил я.
– Выживаю, – ответил он, достал флакон одеколона, щедро плеснул на шею и грудь, затем тускло улыбнулся.
Впервые я ощутил благодарность за несносную вонь парфюмерии – она забивала мясную гниль.
– Если уж меня съедят, так пусть им будет вкусно, – пробормотал он.
– Горше этого уже ничего не может быть, – отчаянно прошептала Свидетель Валентия.
Мы с Ненн одновременно рассмеялись. Хотя смеяться тут, в общем-то, было не с чего.
– Леди, все еще только начинается, – утешила ее Ненн.
– Огонь! – крикнула она.
Грохнуло. Светострелы заревели, метнули языки белого света. Сквем вздыбился, вырванные куски панциря посыпались, будто конфетти. Тварь сухо, по-насекомьи завыла, скорчилась, ошеломленная болью.
– Огонь! – снова скомандовала Ненн.
Грохнули мушкеты. В сквема со скоростью в тысячу миль в час полетели свинцовые шары. Восемь черных задних ног глубоко впились в песок, передними сквем забил в воздухе, словно отмахивался от жалящих насекомых. Но в воздухе – ничего. Тварь уставилась на шеренгу людей.
Из двух дюжин ран сочилась голубоватая лимфа. Тварь раскрыла пасть и испустила дьявольский вой.
– Вперед! – заорал я и побежал с алебардой наперевес.
Я рубанул так, как ничего и никогда не рубил. Лопнул хитин. Ноги-косы выбили искры из моих доспехов.
Мы потеряли троих.
Я никогда раньше не видел настолько огромного сквема.
– Он говорит, ты начал, – сказал я «драню».
– Я прямо здесь оставил свою порцию рома, а этот говнюк ее вылакал! – процедил «дрань».
Рядом стоял орденский стрелок с расквашенным носом и красным отпечатком кулака на скуле. Отпечаток быстро превращался в синяк.
– Майор! Вы нужны здесь! – заорал я.
Приковыляла Ненн, вытирающая на ходу кровь с ладоней. Ненн обрабатывала рану одному из своих. Нога у нее выглядела так, будто по ней хряснули поленом. Наколенник не дал клешне твари рассечь ногу, но синяк там остался чудовищный.