обстановки не обращал внимания. Юноша здесь жил.
Князь Семен Семенович решил устроить каникулы своему крестнику, сыну ближайшего друга Николая Алексеевича Шувалова, и вывез пятнадцатилетнего Ивана в Италию. А теперь рассказывал гостям историю, к которой Иван имел отношение не меньшее, чем сам князь Абамелек. Точнее, не сам Иван и князь, а их предки.
— Прабабка Ивана Николаевича, — князь кивнул в сторону юнца, и головы всех обедавших повернулись к нему, — Елизавета Ардалионовна, царство ей небесное, благополучно добралась до Кронштадта. Убедилась, что Сухтелен свое слово сдержал, бумаги персидскому сундуктару оформлены так, что назад в Россию ему хода нет. И только тогда обменяла переданную моей бабкой Екатериной Мануиловной восточную погремушку на положенный ей кошель с золотом и долговыми расписками. На глазах пограничного капитана проверять начинку погремушки персу было не с руки.
— И что же было начинкой, СимСим? — юный Иван с неким бахвальством, подчеркивая собственное положение «более чем гостя», назвал хозяина дома не князем, не Семеном Семеновичем, а домашним именем, как привык звать крестного с раннего детства.
— Камень. Только не алмазный. Обыкновенный камешек, то ли с крымского, то ли с итальянского берега. К слову сказать, подаренный семилетней бабке Ивана Ленушке, Елене Николаевне, Семушкой Абамелеком, будущим моим отцом, которому в ту пору было четырнадцать лет. Камень по форме оказался очень похож на почти идеально овальный фамильный лазаревский алмаз, вот и сыграл роль кота в мешке, стал, как нынче модно выражаться, дублером. Но отданное за него золото, по счастью, оказалось натуральным.
— А дальше? Что ж было дальше, князь? — графиня, коей молва приписывала недюжинные авантюрные способности, живо интересовалась подробностями интриги восьмидесятилетней давности.
— Прабабка Ивана Елизавета Ардалионовна выкупила оставшиеся закладные, обеспечив будущность детей своих, а бабка моя Екатерина Мануиловна, которой Господь долго не посылал детей, в день, когда отдала подруге персидскую погремушку, словно в награду узнала о долгожданной беременности.
— Вашей матушкой?
— Нет, то была моя тетушка Анна Христофоровна. Матушка родилась двумя годами позднее.
— Что же, наследника Лазаревы так и не дождались? — сердобольно поинтересовалась жена итальянского министра.
— И да и нет. Еще через двенадцать лет Бог послал деду Христофору с бабушкой Катериной наследника, названного в честь Ивана Лазарева Иваном. Но мальчик умер от воспаления мозга шести лет от роду. Странное, невесть откуда взявшееся проклятие, лежащее на лазаревском роду: дети не родятся, либо не рождаются мальчики, либо они быстро умирают. И единственными наследницами Лазаревых оставались две дочери.
— И тогда одну из девочек решили выдать замуж за кузена Абамелека, дабы лазаревские капиталы из семьи не ушли? — догадалась графиня-авантюристка.
— Через столько лет нам трудно предполагать, кто и как решал. Но даже при тех трогательных отношениях, которые связывали моих родителей до самого их конца, думаю, что расчет старших сыграл не последнюю роль. Так Семен Давыдович Абамелек и Елизавета Христофоровна Лазарева стали моими родителями.
— Но близкородственные браки не одобряются церковью! — важно произнес немецкий барон.
— На этот брак было дано особое разрешение армянского архиепископа.
— Но как же, будучи Абамелеком по отцу, вы стали вдруг Лазаревым? — поинтересовался генеалогическими тонкостями барон.
— Когда стало понятно, что род по мужской линии не продлится, последние из Лазаревых стали хлопотать о дозволении закрепить род по женской линии. И когда в 1873 году дозволение было получено, все наследственные титулы от деда Христофора перешли его племяннику и мужу дочери, Семену Абамелеку, и его внуку, то есть мне. Так и стал я Абамелеком-Лазаревым. Но боюсь, не передалось ли мне вместе с титулом и фамилией и странное проклятие рода Лазаревых, — глухо продолжил князь, взглянув на сидящую по левую руку княгиню. Детей и в этом браке не было. — Сыну думал фамилию и титул передать. Да вот доселе не судьба…
— Какие ваши годы! — молодцевато гаркнул барон, на фоне которого подтянутый и моложавый князь Абамелек-Лазарев и вправду смотрелся весьма выгодно.
— И княгиня в самом соку! — говоривший бросил в сторону Марии Павловны взгляд, вряд ли подобающий немецкому барону. — А уж у мужчин этот процесс возможен до бесконечности. Мой фатер в последний раз стал отцом и произвел меня на свет в семьдесят три года!
— Было бы чем гордиться! — вполголоса проговорила графиня-авантюристка так, чтоб было слышно всем, кроме сидящего на другом краю стола барона. Респектабельные гости, рассмеявшись лишь глазами, сдержали улыбку, только юный Иван прыснул.
— Вы что-то хотели сказать, юноша? — барон приподнял лохматые черно-белые брови. Брови эти и почти бутафорская борода делали его похожим на итальянского короля Виктора Эммануила II, изображенного на знаменитом фотографическом снимке братьев Алинари в день его вступления во второй брак с Розой Верцеллана. Не далее как вчера в фотографическом магазине синьора Пини Иван видел этот снимок, датированный 7 ноября 1868 года, днем королевского бракосочетания. У этого барона одно лицо с дедом нынешнего короля. Но говорить о сходстве прилюдно юноша все же не стал.
— Подумать, когда все эти истории происходили! — нашелся что сказать Иван. — Восемьдесят лет назад! Ни поездов тебе, ни телеграфов, ни телефонов, ни автомобилей, ни фотографий! Каменный век, да и только! А бабушка моя с папенькой СимСима… я хотел сказать, с папенькой князя, дружили. Может, и влюблены были, как знать. А вы, СимСим, с моим отцом сошлись. Поди, и с тетушкой Александрин между ног Толстого да Тургенева ползали, пока Левицкий портреты писателей «Современника» делал…
— Увы, не поспел. И я, и твой отец родились уже после этого события. А тетушка этого молодого господина в более чем юном возрасте случайно попала в фотоателье, где шла съемка великих писателей, и, прячась под столом, ползала у них между ног, — счел необходимым пояснить своим гостям князь. — И между каких ног! Толстой! Гончаров! Тургенев! Островский!
— Толстой ей тогда очень не понравился, — добавил Иван.
— Толстой умер, — графиня-авантюристка решила проявить осведомленность в литературных делах.
— Да, в прошлом году, графиня. Мне же довелось в 1891 году фотографировать Льва Николаевича в Ясной Поляне. Твоей тетушке, Иван, тогда в ателье Левицкого и в голову прийти не могло, что через неполных три десятка лет фотография достигнет такого прогресса, что все люди сами смогут легко делать портреты и фотографии. А теперь этот юноша большие успехи в фотографировании делает.
— История, как тетушка Ивана между ног писателей ползала, такой же семейный апокриф, как знаменитое предание Абамелеков о том, что Пушкин держал на руках сестру твоего отца, — тихим грудным голосом отозвалась Мария Павловна.
— А кто это Пушкин? — образованности графини-авантюристки хватило лишь на знание Толстого, о котором в газетах годом ранее писали, что он умер.
— Пушкин — это Толстой в российской поэзии. И даже больше! — пояснил графине Абамелек.
— Почему же этот «Толстой поэзии» держал на руках вашу тетушку? Разве это не моветон?
— Мою почтенную тетушку извиняет тот факт, что в ту пору ей был от роду год. После, когда тетушке исполнилось восемнадцать, Пушкин написал ей в альбом:
Когда-то (помню с умиленьем)
Я смел вас нянчить с восхищеньем,
Вы были дивное дитя…
Стихи на непонятном для собравшихся русском языке впечатления не произвели, лишь Иван в такт звучащим строфам шевелил губами, вспоминая, как читала ему это стихотворение бабушка Елена Николаевна, да сам князь улыбнулся, вспоминая тетушку Анну.
— Вот и тетушке Анне Давыдовне и мужу ее Ираклию Боратынскому, брату поэта Евгения Боратынского, детей Господь не послал.
— Но что же стало с другими алмазами Надир-шаха? — итальянского министра, чья жена родила уже семерых детей, более интересовали иные цветы жизни.
— Алмазная роза «Дери-а-нур» загадочным образом попала к армянскому купцу Шафрасу, была заложена им в Амстердамский банк, откуда ее выкупил брат моего прадеда Иван Лазарев.
— И «Дери-а-нур» стал вашим?! — воскликнула жена министра.
— Нет. Камень был обменян на графский титул и милость российской императрицы. Лазарев продал его графу Орлову, который подарил алмаз Екатерине Великой. Екатерина даровала Лазаревым дворянство, а тот алмаз второй век под именем «Орлов» украшает скипетр российских императоров.
— Желтый алмаз с вязью, названный «Шах», как мы уже поняли, достался русскому императору, — французский художник сделал вывод из рассказанной за обедом истории Хозрев-Мирзы.
— А овальный алмаз, который сам шах называл «Зеба», так и остался вашим родовым камнем, — не преминул выказать собственную осведомленность Иван.
— Что же два других алмаза? — подал голос доселе молчавший персидский посланник.
— «Гора света» — «Кох-и-нур» днями снова дал о себе знать.
Князь сделал едва уловимый жест, отделившийся от стены лакей почтительно склонился перед хозяином и, выслушав сделанное вполголоса приказание, с поклоном удалился. Князь тем временем продолжал:
— Сейчас принесут газету, и я прочту вам дословно. А след самого крупного алмаза, который Надир-шах в честь любимой наложницы назвал «Надирой», так и не найден. Сколь все Лазаревы всех поколений ни вели розыски, сколь ни нанимали сыщиков, сколь те ни разведывали и в Персии, и в России, след камня, боюсь, безнадежно утерян. А вот и «Таймс».
Князь взял с принесенного лакеем серебряного подноса, украшенного все той же затейливой монограммой «А» и «Л», доставленную из Лондона газету, развернул, пробегая глазами по прочитанным утром текстам:
— «…после откровенного неуспеха двух последних пьес-дискуссий для интеллектуалов „Getting Married“ и „Misalliance“ Джордж Бернард Шоу пошел на поводу у публики и выпустил откровенно кассовую безделицу „Fanny’s First Play“…» — не то.