— Выписывают обычно после обхода, так же? Я буду здесь часам к десяти-одиннадцати. Но лучше ты сама отзвонись. Обещаешь мне?
— Да.
Он уходит, а Ваня идет к двери следом за ним и выходит, немного подождав. Возвращается минут через десять-пятнадцать. Уставившись на стену, я жду, когда он выключит свет и тяжело ворочаю в мозгу очередную мысль.
— Кто это был с ним? Что за девица странного вида? — по-деловому интересуется моя охрана- друг и брат.
— Это его воспитанница, родная сестра погибшего мотоциклиста. Она влюблена в Сергея, и я уже даже… хочу спать, — охотно и легко объясняю я, все путается в моей голове — слишком много на сегодня, слишком…
— Нет уж, поднимайся — нас гонят. Сейчас едем домой, — командует он, а я шепчу дрожащими губами:
— Ой, да делайте вы все, что хотите! Только дайте мне спокойно умереть здесь, пожалуйста. Я никогда еще столько не плакала.
— Не прокатит, Катерина Николаевна. Бабушка уже готовит блинчики. Я уточнил — с соленым топленым маслом и с земляникой, толченой с сахаром.
— Я сама собирала, — слабо улыбаюсь я.
— Круто, — отстраненно говорит он, и мы готовимся на выход. Ваня опять тащит меня до машины на руках. Нам повезло — дождь на улице прекратился, но воздух все еще густой от влаги и странно теплый. Наверное, скоро станет теплеть быстро, стремительно, и настанет настоящая весна — с пахучими древесными почками, первой травой и цветами. Хочется побыть на улице дольше, но никакой к этому возможности — Ваня спешит.
На блины он тоже не остается, как ни приглашает его бабушка. Отнекивается и по нему видно, что действительно куда-то очень торопится. И в этом нет ничего удивительного — он и так потратил на меня почти два дня своей жизни. Потому я и не поддерживаю бабушку в попытках заманить его и накормить, просто благодарю и отпускаю. Он оставляет меня на диване в большой комнате и уходит, еще какое-то время я слышу в прихожей разговор, а потом бабушка возвращается и смотрит на меня.
И не отмолчишься ведь, придется придумывать и врать что-то допустимое и щадящее, но только не сегодня — мозг не осилит. Я научилась притворяться и виртуозно врать собственной бабушке — вынуждено, потому что всей правды ей просто нельзя знать. Получилось само собой после моей истерики и так убедительно, что я заподозрила в себе нешуточный талант к этому. И совесть моя при этом молчала, потому что я знала о существовании такого понятия, как «ложь во благо». Но сейчас сочинять что-то и притворяться я не в состоянии, поэтому просто применяю отвлекающий прием — устало и торжественно объявляю ей:
— Дедовой марки у нас больше нет. Я отдала ее.
— Да и мать ее так, — просто отвечает она, — ты доковыляешь до кухни, или сюда все нести? Или сразу спать? На тебе лица нет.
— Достали, ба… я спать хочу, во мне укол со снотворным, плывет все.
— Это тебе, наверное, тройчатку жахнули, да… у меня тоже от него мозги набекрень и язык заплетается. Давай, помогу тебе…
Глава 28
Все наши проблемы относительны. Эту глубокую мысль как-то озвучила бабушка, но на тот момент я не готова была проникнуться ею и понять. А вот сейчас как-то вспомнилось и понялось, потому что у меня появился какой-никакой опыт и уже имелись собственные наблюдения на эту тему.
И вот лежу я пригожим весенним утром (в окно светит солнышко) в чистой мягкой постели, живая и относительно здоровая, рядом с родным человеком, не голодная и не безработная, и рефлексирую. И как будто бы это нормально для человека разумного, но вот выводы, которые напрашиваются в результате, неутешительны. Я оказалась существом глупо-нежно-ранимым и жизнью капитально избалованным, потому что все мои немыслимые страдания на данный момент из-за "дамских метаний".
Об относительности: я даже не о горе от потери близких, с которым сталкиваются люди и как-то справляются с этим. Я о самом простом — чего стоят мои неприятности по сравнению с той же ситуацией у Наденьки? Когда мужа забрали, а ей с ребенком стало не хватать денег даже на еду? И когда детские подгузники — немыслимая роскошь и воспринимаются, как самый дорогой подарок?
Или еще пример: когда твой ребенок — инвалид, а ты бессилен из-за невозможности отдать ему то, в чем он так остро нуждается — руку, ногу, печень, сердце… даже если готов сделать это. А ты готов. Да вот только твое сердце ему не подходит — вот в чем беда. Или нога? Я не знаю, в чем проблема маленького Саши, просто не стала выяснять, потому что это больно и страшно.
Я сейчас думаю, что люди, не бросающиеся стремглав на помощь чужим больным детям — они в большинстве своем не жадные, хотя есть и такие, и даже не безразличные. Просто кто-то не имеет возможности, а кто-то боится, как вот я. Потому что проникнуться чужой болью страшно. Страшно близко подпустить ее к себе, дать ей бросить тень на твою сравнительно благополучную жизнь, примерить на себя. Я трусливо откупилась от всего этого, не выясняя подробностей. И просто не понимала раньше, что по-настоящему страшно — это видеть Сашу каждый день, каждый день знать и чувствовать собственное бессилие. А если не дай Бог, есть еще и причина винить себя в его страданиях, то тогда легче всего — сдохнуть! Но и этого нельзя — ребенок зависим от тебя.
Вот еще один хороший пример — девочка, родившаяся уродливой и отстаивающая свое право на нормальную жизнь еще с… наверно все-таки — со школы. В детском саду дети еще не так хорошо все понимают, они еще не так жестоки. Отсюда и занятия самбо — не сумев абстрагироваться от насмешек, она научилась защищаться от них физически. И все бы ничего, но тут вдруг — любовь. А у нее никаких шансов ни на что, кроме жалости и она соглашается на эту жалость, которая обещает хотя бы внимание. Отсюда и нежелание даже частично исправить свою внешность, потому что там все слишком… глобально. Полумеры не помогут, потому что конкурировать с теми, кого она видела рядом с Сергеем, она все равно не сможет, а вот жалости станет меньше.
И я даже не могу ненавидеть ее, хотя вчера в голову пришла одна мысль… Одетта борется за свою любовь, как только может — всеми силами, а я вот больше не хочу бороться с ней за Сережу. У меня было это время — узнать его, оценить, полюбить, но полюбить не получилось. Я не собиралась обманывать его или использовать, просто надеялась, что любовь придет позже. Скорее всего, так и было бы, но Одетта не дала этому случиться.
А еще мне стыдно признаться самой себе, но, наверное, я боюсь ее. И еще — это было бы слишком тяжело и неприятно — борьба с ней. Для того чтобы решиться на такое, нужен очень мощный стимул, огромное желание быть рядом с ним, готовность терпеть ради него постоянный страх и Одетту рядом, а этого во мне нет.
Опять же — к самому началу моих размышлений: мои метания между двумя мужчинами относительно настоящих человеческих проблем выглядят просто смешно. И я, конечно же, справлюсь с этим, куда я на фиг денусь? Соберусь вот только, отосплюсь, отвлекусь… И отпущу — Георгия из сердца, а Сережу — из руки… Вот пороюсь еще в интернете, а там обязательно должны быть дельные советы профессионалов и просто людей натерпевшихся — как начать с чистого листа. Что нужно и можно сделать для этого? Уверена, что подходящих вариантов будет море.
А с бабушкой придется поговорить начистоту по максимуму, что-то последнее время я слишком глубоко забралась в свою раковину. Вот только про маму я ей не расскажу, нельзя вываливать на нее такое. А в остальном… в основном все как будто позади и особых переживаний вызвать не должно.
Я съела свою порцию разогретых блинов с соленым топленым маслом, а потом и с земляникой, допила крепкий утренний чай и начала:
— Там из-за марки, ба…
Бабушка выслушала меня очень внимательно, встала, чуть прикрыла штору, чтобы солнце не било мне в глаза. Постояла, глядя в окно и спросила:
— Ты ожидала этого — что он может отнять у тебя марку?
— Нет, не совсем, — подумав, честно ответила я, — но допускала, что человек в отчаянной ситуации может пойти на это, даже примеряла на себя… не знаю. Мысли были, я гнала их, как …
— Катя… я видела этого твоего Георгия Страшного.
— Где именно ты его видела? — уточнила я.
— Знакомство с Дикерами было предлогом, это уже потом мы подружились с Ириной, на самом деле первый раз я шла туда взглянуть на него — после того нашего разговора, после твоих слез. Сильно они меня расстроили, а еще любопытно было взглянуть на это чудо. Любовь с первого взгляда… это больше похоже на сказку. Все вроде слышали, что так бывает, но не особо верят и я в том числе. А тут так наглядно… Так вот, Катя, ты сейчас описала мне действия невротика — то он беззастенчиво грабит тебя, то после этого руки лобызает…
Я уставилась в потолок, подумала, потом спросила:
— И что? Я потом сказала ему, что отдаю марку добровольно.
— Нет, — вздохнула она, садясь ко мне на кровать: — Я даже могла бы допустить такой вариант — с отъемом. Может, там рецидив и ребенку стало совсем плохо. В тяжелых ситуациях родители много чего могут — под тем же роддомом насмотрелась за годы работы. Так что все могло быть так, как ты и подумала, да — могло…
— Но-о… бабушка, у тебя же есть «но»?
— Да, есть — я могу сказать тебе, что думать тут вредно — нужно знать. А мы с тобой просто не знаем — как там продвигается следствие? Ты сама говорила, что не понимаешь, зачем тот же Ваня торчал в твоей палате, ну не могли же, на самом деле, заявиться туда убивать тебя? Чего особо ради? Странно все с этой маркой — проще было бы пугать, требовать, но ведь даже не пытались, и сразу убивать? Ага, ты тоже так думала? — хлопнула она рукой по одеялу.
— Плохо получилось, как видишь, — покаялась я, — я тоже удивлялась но, кроме марки, других причин не видела.
— Разберутся… Но даже если дело в ней… он показал марку всем, Катюша, значит, так было нужно — отвести от тебя опасность. Может, так никого и не могут найти — прошло еще мало времени, а пришла пора выписки и потому решили обезопасить тебя…