— А на что ты сейчас надеешься? Вот мне Катя за все время ни слова о тебе не сказала. У нее был Сергей, она ни в чем тебе не признавалась — ты сам говорил…
— Она смотрела, — упрямо выдохнул Георгий, а я вообще перестала дышать.
— Ты сам хоть понял — что сказал? Ну, не идиот ли ты полный, друг мой? — устало и безнадежно поинтересовался папа, — три года молча вздыхать и только стихи писать?
— Может и идиот. Только если сейчас не попытаюсь — смысл во всем этом?
— В чем это?
— В такой жизни. А про стихи вы зря… Рифму сложить может любой, даже машина, вот и я сначала просто рифмовал, это как… тренинг для ума. И подобие психотерапии, сброс эмоций — злые… а когда даже страшные и матерные тоже. Куда же без этого, если дерьмо в душе кипит? А потом Катя появилась и стихи стали настоящими — только о ней и для нее. Каждый вечер, каждую ночь… То, что было связано с самыми яркими переживаниями и запомнилось наутро — записывал. И оно помогало, очень сильно помогало… на удивление. Так что стихи это не блажь — в Кате и в них мое спасение было, если хотите…
— Не хочу. Философ хренов… пошлет она тебя завтра и будет права. Делать что-то нужно было, а не вздыхать!
— Я все объяснил! — повысил голос Георгий.
— Да херню ты все объяснил! Короче: если Сергей этот уже появился, значит — все, — подвел итог папа, а потом спросил как-то… участливо, что ли:
— Как ты вынес это?
— Не знаю, — глухо буркнул Георгий, — давайте уже спать.
— Я не из любопытства, — вздохнул папа, — ну, спать, так спать — рано утром за Катей ехать. Но ты с ходу не форсируй и на многое не рассчитывай. И вещи свои не разбирай.
— И вам доброй ночи… папа.
— Ну-ну… сынок, мне-то ты как раз нравишься.
— Взаимно.
Я почти не дышала, вставая. Под моей ногой не шевельнулся ни один камешек, не хрустнула ни одна веточка. Я даже сходила в кустики, чтобы не скрипнуть дверкой туалета и тихо вернулась в свой домик. Легла в постель и… провалилась в сон, как в спасение — в голове конкретно туманилось. Уже под утро, как всегда, проснулась от холода, но опять не думала ни о чем — просто подняла с ног приготовленный с вечера плед и набросила его дополнительно на одеяло, угрелась и опять уснула.
А проснувшись, сразу же все вспомнила — разум был кристально чистым, соображала я прекрасно и уже могла делать какие-то выводы. Про Лену я поняла, что она полюбила другого мужчину — Михаила, врача «там»… скорее всего — в Израиле, когда первый раз возила на операцию Сашу. Я не могла осуждать ее, у меня не было ни причин, ни желания делать это.
Эта женщина понравилась мне сразу же, как я увидела ее — красивую безо всяких ухищрений. Но дело было не только во внешности — тогда она показалась мне честной. Слезы дрожали в ее голосе — от огромного чувства благодарности. Она умела чувствовать благодарность — всей душой и очень искренне. И извинялась за беспокойство так же. А еще ее отчеты, письмо… в нем она писала о Михаиле — своем женском счастье, теперь-то я понимаю, а то уж…
Первое впечатление о людях часто бывает самым правильным. Прожив не так и много, я уже знала это, был и институтский опыт и на работе тоже… Например, в нашем КБ я почти не общалась с Олегом Колесниковым. Когда Сам-Сам представлял меня всем по очереди, тот прошелся по мне странным взглядом — не очень приятным. Что там было — насмешка, издевка или его можно было назвать оценивающим или снисходительным? Я тогда не ошиблась и потом еще не раз убеждалась в том, что этот человек неприятен мне — не мой.
Так и Лена… я начала завидовать ей, даже ревновала, но отвлеклась от этого вовремя — Сережей отвлеклась. Но она… потерять мужа, родить больного ребенка, в беде которого почему-то винила себя — это я тоже поняла из слов Георгия. Жить рядом с этим ребенком… и что там было — его боли или просто чувство безысходности и страха? Насколько все было ужасно, если она едва не решилась умереть вместе с ним? И да — муж помогал ей. Скорее всего, именно благодаря его поддержке и, будучи уверенной в ней, она и отказалась от безумного шага, а церковный звон просто отрезвил ее. Она нашла в себе силы жить дальше. И ему тоже было трудно, не могло не быть, но в его жизни была еще и Рита.
Насколько легче было бы Лене, если бы он обнимал, окутывал ее своей любовью, а не просто заботой из-за необходимости делать это? О, это разные вещи, очень разные. Я знала эту разницу и в моем случае как раз я выглядела не лучшим образом. Надеюсь, что когда-нибудь мне станет хоть немного легче после осознания своего предательства по отношению к Сереже. Я не ушла к другому мужчине, но бросила его в непростой период его жизни, хотя могла поддержать, понять, бороться за него, а я не стала, потому что не любила. Поступила честно, но подло. Так и Георгий — мог отдать жене всего себя, а давал жалкие крохи. Может, она чувствовала и подозревала, а то и знала об этом? И это усугубило то ее состояние, а потом и толкнуло на ответную измену?
На улице слышались мужские голоса, лилась в душе вода, папка фыркал — холодная же, остыла за ночь. Нужно было вставать. И поговорить. Я когда-то нашла в себе силы для разговора с Сергеем, пропадая от стыда, жалости и вины, найду и сейчас. Натянула джинсы, клетчатую рубашку с длинным рукавом, носки, кроссовки — утром было еще прохладно. Вот часам к десяти воздух сразу станет жарким и горячим — скала перестанет бросать тень на наш лагерь.
По дороге к двери водрузила на нос очки и провела по волосам расческой… все, я готова. Шагнула за порог и сразу уперлась взглядом в потрясенные мужские глаза. Повела плечами, как в ознобе… а-а-а, они же думали, что я осталась в селе. Не ожидал увидеть прямо сейчас…
Глава 38
— Георгий Артурович… здравствуйте. Вы… к нам? — вежливо бормотала я в тихой панике, внезапно тоже почувствовав себя застигнутой врасплох, бессовестно и бессердечно загнанной в угол. Ну, папа… Ну, папа!
— Катерина Николаевна… — ответил он на выдохе, замерев на месте.
Шум воды в душе разом прекратился, и папа позвал меня оттуда:
— Катюша?! Тебя подбросили или ты сама? Я сейчас… иду-иду, — вышел он почти сразу же уже в шортах, вытирая голову полотенцем.
— Вечером… вчера Горан через лес проводил, машина осталась там.
Георгий оторвал от меня взгляд и медленно повернул голову к папе.
— Пацан, пятнадцать лет, — отмахнулся тот, — а зачем вы в лес поперлись на ночь глядя? Что — опять Стеван объявился?
— А Стеван… — выдохнул гость.
— А вот Стеван на этот раз точно выпросил, — начал папа, бросая полотенце на стенку душа: — Что на этот раз, Катя? Я же его предупреждал!
— Он же не всерьез, Горан говорит — у него такой странный юмор.
— Ладно… не хочешь говорить — сам узнаю. Георгий, давай в машину! Поедем разбираться, сцепление заодно посмотрим, потом сядешь за руль «Фиата».
Тот посмотрел на меня, потом опять на папу, согласно кивнул и ответил прямо противоположно: — Я не могу.
— Я не поеду один, когда тебя тут колотит всего! — психанул папа.
— Я похож на идиота? — тихо возмутился Георгий.
— Уже обсуждали вчера… Катерина, отвари пока картошки. Мы часа на четыре… я так думаю, что справимся. Слегка перекусим у Миры. Посмотри там — в сумке-холодильнике мясо. Молочку привезу. Катя, так что он сделал?
— Да говорю же — ничего… ходил почти голым.
— Вот же! Ничего не боится — паразит, — странно восхитился папа.
— Пап, его уже побила Мира — полотенцем. Пожалуйста, не нужно скандалить на пустом месте, — с ужасом вспоминала я его прошлую встречу с нудистом.
— Когда это я скандалил, о чем ты? В морду получит и хватит с него, — уже спокойнее ответил папа и я выдохнула — только обещает, просто сердится. А потом они уехали.
А я стала делать то, что он велел — как сонная, вспоминая и стараясь понять самый потаенный смысл его слов, выражение лица, движений. Все, как тогда… Господи, все же, как тогда — опять я под влиянием его биополя, ауры, флюидов, химии, харизмы, очарования — что там еще? Всего разом! Привычка, стагнация! Я замерла в своем отношении к нему — ни туда, ни сюда! Ступор, бездействие, больше того — никакой фантазии, чтобы представить хоть какое-то мое движение — в любую из сторон. Хорошо получается только впадать в это чувство сладостного гипноза — как кролик перед удавом.
Я сейчас невыносимо, просто болезненно трусила, боялась непонятно чего — до ощущения онемения в кончиках пальцев! Боялась, не давая, не разрешая себе даже думать о причине его приезда, мне страшно было делать это — сразу нарастала паника и я… забубнила себе под нос первое, что пришло на ум. Господи, одно спасение — мычать песенку, насильно уводя мысли в сторону.
Проще всего было бы бежать от этого — мелькнула спасительная мысль. Чужой ведь, по сути, человек, что я о нем знаю? Даже внешне… он сейчас во всем светлом — в голубых джинсах и белой тенниске, когда такое было? Мое знание о нем раньше и сейчас полностью противоречат друг другу. Ну не стыкуется же, ничего не вырисовывается! Как с ним держаться — после всего… после марки, после того, что я услышала этой ночью? О чем говорить вообще, если я ничего не понимаю… не уверена, что понимаю? Делать вид, что ничего не было — всех этих лет, Лены, Риты, подслушанного разговора?
Да-а… это заманчиво. Было бы просто замечательно — они вернутся, а я уже где-то там далеко — в безопасности и спокойствии, в той же Будве, на песочке у моря. Классно-то как… замерла я, представляя себе… Можно записку оставить и…, но без машины здесь — никуда. А та легковушка, которая утренняя молочная, давно ушла и теперь на дороге пусто, и неизвестно — проедет по ней кто до вечера или нет?
Но все мои рассуждения на эту тему — просто трусливые мысли. Такой побег был бы не просто глупостью, это выглядело бы, как идиотизм чистейшей воды. Я убегаю, а они за мной гоняются — смешно… Я буду ждать — скоро уже приедут и… песенку мне, песенку срочно! И вывод напрашивается — я неврастеничка и сейчас у меня как раз обострение.