— Он не знает английского и немецкого.
— Возьмите на его место человека знающего. На основной пляжный сезон это может быть даже студент. Он обойдется вам немного дороже, зато вы освободите свой день. Отпадет необходимость опекать постояльцев, вы будете отвечать только за условия проживания.
Мы с мамой молчали, глядя на папу. А папа смотрел на Георгия и думал… Потом встал и пожал ему руку.
— А чего это я не сообразил?
— Потому, что так здесь принято. Считается, что такое… утрированное гостеприимство привлекает клиентов. Доход же от этого… чаевые, так? Но только от новых, незнакомых постояльцев. У своих вы не возьмете и копейки, даже если предложат, а они у вас основной контингент.
— Согласен. Во что это нам обойдется? Сколько запросили?
— Почти бесплатно… за саму идею, — широко улыбнулся Георгий.
Мы тоже улыбались, мама смотрела на него заинтересовано, папа — с одобрением. А он смотрел и ждал одобрения от меня. Я и выразила его от всей души:
— Здорово. Раньше папа был один, и ему нужно было чем-то занять себя — вот он и занимался. А сейчас его внимание нужно нам — все верно. Давай, папка, с тебя теперь развлекательная программа. Спасибо… Георгий. Это классно.
Это действительно было классно — теперь папе не придется опекать разных «Эвов». За новую идею выпили по бокалу вина и закусили творениями местной кухни — щадящими и не переперченными. Мама успокоила меня — период протертых супов для нее прошел. А я понимала, что для шашлыка тоже еще не время. Мы нашли компромисс и вкусно поужинали прямо в нашем номере. Он был просторным — почти в два раза шире папиного личного. Потом мама попросилась спать, а я тоже прилегла, дожидаясь, когда она уснет.
До меня доносились отголоски негромких разговоров — папа и Георгий общались с немцами, которые, похоже, уже достаточно отдохнули, чтобы найти в себе силы на это. Потом как будто на террасе остались одни наши. И я решила выйти к ним. При Георгии я могу задать некоторые вопросы, но только некоторые. Но могу…
Искать длинную юбку или что-то другое из вечерней одежды я не стала — боялась разбудить маму, роясь в чемодане. Я так и не выложила из него свои вещи. Поэтому просто накинула на плечи простыню — нежно-голубого цвета с розовыми облаками и осторожно рассоединила магниты противомоскитной завесы. Выглянула наружу и сделала шажок за порог — папа и Георгий действительно были одни и сидели возле своего номера. Очевидно, волонтер отчитывался о проделанной работе. Я развернулась, тихонько возвращая назад магнитики — чтобы без стука, и вздрогнула, внезапно услышав за спиной негромкий музыкальный аккорд. Оглянулась — Георгий держал в руках гитару и тихонько перебирал струны. Это не могло помешать моему разговору с папой — наоборот.
Пройдя к ним, я осторожно поставила на пол свое кресло и села ближе к папе, улыбнувшись Георгию. И он улыбался, глядя на меня, но глядя немножко непривычно, чуточку странно… Потом я поняла — он настраивался на пение. Вслед за тихим струнным перебором раздался такой же негромкий голос. От его тембра и выражения лица мужчины у меня стали дыбом волоски на руках и я зачаровано задержала дыхание… Он смотрел на меня и говорил со мной, и это был романс:
В себе сомнений нет. Но так хочу я быть… уверен,
Что ты — как я, и все по-взрослому… всерьез.
Я биться и стучаться мог бы в запертые двери,
Но вот — как долго, да и нужно ли? Вопрос…
Любить тебя вдали мне будет трудно… это больно,
Но разлюбить в разы труднее и больней.
Прошу шажок навстречу — этого довольно,
Чтоб пустоту ночей занять потом и серость дней.
Воспоминания согреют нежной… женской лаской,
Твоей рукой пройдутся по вихрам моих волос.
И, замерев, проникнусь ускользающею сказкой,
Но вот надолго ли… и нужно ли? Вопрос…
Шажок один вперед, согласное движение… навстречу,
Порыв, паденье в омут глаз, любви слагая гимн…
Зачем тогда мы врозь в прекрасный этот вечер?
Что соблюдаем, что поддерживаем, чтим…?
В себе сомнений нет…
Звуки музыки стихли уже, как и голос, и вдруг, тихо кашлянув, папа спросил:
— Кому… нужно?
— Им, — тихо ответил Георгий, откладывая в сторону гитару.
— Папа… — неловко и тихо начала я, только чтобы не молчать. К Георгию обращаться было нельзя — сейчас нужно было только и как-то… сильно. Пойти прогуляться вдвоем хотя бы? Предложить сейчас это самой? Я решительно вздохнула и уже открыла рот, глядя на него, но меня отвлек шум и звуки женских голосов в соседней комнате — вернулись австриячки. Царапнуло внутри…, и я отвела взгляд. Балконная дверь открылась, одна из них выглянула наружу и увидела нашу компанию и гитару, прислоненную к креслу. А я подумала тоскливо — нет, ну надо же! Как по заказу…
Обе подходили к нам уже с бокалами и бутылкой в руках. Того самого коньяка, что не принял от них Георгий? И с улыбками, само собой — теми самыми. Меня, по-домашнему завернутую в простыню, они вообще, казалось, не видели. А когда Эва только открыла свой рот, папа показал ей, прислонив палец к губам, что нужно говорить тише. И она с готовностью наклонилась и торопливо зашептала ему что-то таким… интимным шепотом. Папа вежливо и отстраненно улыбался, глядя в сторону, а меня охватила тоска-а…
Резкая, лающая немецкая речь, будто из старых кино про войну, заставила вздрогнуть и опять поднять глаза на Георгия. Я поняла только два слова из того, что он сказал Эве — секс и прайс-лист. Она замерла, вскинув на него глаза и ответила так же — резко и коротко. Георгий согласно кивнул, вольготно откинувшись в кресле и это его движение… трудно объяснить… Он словно вышел из тени, раскрывшись и перестав маскироваться под обычного мужчину. Это была та самая непередаваемая грация сильного и опасного зверя — во всем: свободном развороте плеч, руках, легших на подлокотники расслабленно и спокойно, свободно вытянутых длинных ногах, в его уверенном и даже вызывающем взгляде на папу…
Но меня потрясло не это — уже виденное раньше, а взгляд этой женщины на него — она тоже сейчас рассмотрела все это. А я вдруг поняла, что все, что она предпринимала до, было несерьезно. Это действительно было несущественно и неважно, как он и говорил, а «серьезно» наступит только теперь…
Что же он сказал ей — билось у меня в голове, скручивая низ живота сладкой судорогой страха и странного возбуждения. Я сейчас потеряла его или — наоборот? Она отвела глаза, криво улыбнувшись и обе австриячки сразу же ушли. На террасе стало очень тихо, а потом папа спросил:
— Что на тебя нашло?
— Я верну вам эти деньги, — опять напрягся Георгий, подобравшись в кресле, — они, кажется, собирались пробыть здесь еще неделю.
— Ну… — зашевелился и папа, — Бог с ними — деньгами. А что случилось — достали?
— Утомили, — подтвердил Георгий, — но без вас я не имел права попросить их на выход. Вы сейчас можете все отменить, если не согласны.
Они замолчали, а я кашлянула, решив послать все… вдаль и решить, как и собиралась, вопрос очень важный для меня, можно даже сказать — первостепенный:
— Папа, как ты мог? Привезти ее сюда еле живую — в жару и на проходной двор? Сам переезд — уже стресс…
— Стресс. Онко-больным рекомендуют резко менять климат. По возможности, конечно. У нас эта возможность есть — куда уж резче? И здесь нет специализированных медучреждений — онко-клиник, о чем это говорит?
— Что для нее не будет помощи! — вскинулась я.
— Что в них здесь нет острой необходимости, Катя. Такая медицинская специализация хорошо развита там, где она особо востребована. У нашей мамы период ремиссии и хороший прогноз. Я сильно надеюсь, что помощь такого рода не понадобится. А наблюдаться пару раз в год можно и у нас. Квартиру пойдем смотреть завтра, я не собирался оставлять ее здесь.
— У тебя есть?
— У меня нет, Катя, но есть у тебя. Тогда, в телефоне… я убрал сообщение из банка о поступлении средств на твой счет, чтобы ты не нервничала. Она не истратила ни копейки из тех денег, что мы поделили — они были у нее… для тебя. Сейчас мы купим на них маленькую квартирку. Время плохое — сезон, но тут уж… Там останется много — тебе хватит, если что.
— Ага… — пришиблено пробормотала я, — у меня еще Каско там — за Жука, можно не сильно маленькую.
— Купишь Жука, значит, — ответил папа, думая о своем.
— Она собралась умирать? — прошептала я, не веря.
— Нет, но не очень хотела жить, похоже, — так же тихо ответил он.
— Папа, а тот мужчина… вы уже женаты? — что спросила, сама сообразила только после папиного ответа — он понял меня:
— Когда бы мы успели, Катя? Она еще замужем за ним, но это ненадолго — он сам подтолкнет развод.
— Так легко отпустил, нашу маму? — и пожалела, что спросила. Выражение лица у папы стало какое-то… беспомощное, но он быстро стер его.
— Я могу только догадываться, Катюш, он сказал тогда, что она три года почти не вылезала из больниц, — полушепотом объяснил он мне, с тревогой глядя в сторону комнаты, где спала мама. И добавил задумчиво:
— А я теперь уже и не знаю — кто я? Будущий муж или друг, товарищ и брат?
— Дашь повод — будешь враг, и я ее к себе заберу, — отрезала я, а папа уставился на меня изумленным взглядом.
— Ты только что улыбался этой…, а она откровенно клеилась к тебе, это не ясно? Я бы сама тебя придушила! — шипела я, — а она терпела годами…
— «Секс-услуги не входят в прайс-лист нашей гостиницы. Если вы до сих пор не приняли это, как факт, то считайте, что от этого дома вам отказано», — вспоминал папа, закатив глаза, — да тут страсти кипели.
— Пока ты не поймешь, что все очень и очень серьезно, у вас ничего не получится. Она не из-за Наденьки — она просто не выдержала всего этого, — кивнув на номер австриячек, встала я, чтобы уйти спать.
Папа молчал, пока я шла до своей двери, а потом тихо окликнул меня: