Как кофе с молоком, только другого цвета. Сумерки, но светлые, ранние, и фонари еще не жарят на полную мощность, а только мерцают, только начинают гореть на фоне еще не потухшего неба. Этот воздух, как кипучая фанта, искусственный, синтетический напиток химической природы, бодрит, возбуждает, и его, как и фанту, пьешь охлажденным.
Нужно научиться все стирать отдельно, в смысле wash separatly, чтобы одно не полиняло на другое, чтобы не было испорчено светлое, чтобы не было мазни, ведь, даже стирая ластиком, можно все размазать, и картинка будет испорчена.
Сможешь ли ты заслужить почести, обзавестись наградами? Умно слушаться, подавать надежды, командовать во весь голос? Ставлю вопрос ребром: сможешь ли ты после головокружительного взлета удалиться тихо, мягко улыбнувшись в ответ? Если нет, то я прощаюсь с тобой.
Я начинаю отвечать на вопрос: «Ну как дела? Как поживаешь?» Я говорю и чувствую, что ты все время сопоставляешь: кому из нас лучше? Я знаю, что тебе лучше, поэтому говорю без всякого энтузиазма, да и ты уже не слушаешь меня. Приходит очередь моего вопроса. Я задаю его и отвечать начинаешь ты, с жаром, образно, ярко. Я слушаю, но мне не очень-то приятно все это слушать. Я вижу, к чему ты клонишь, ты хочешь вызвать во мне зависть. Но я не завидую, я раздражаюсь.
Я смотрю в сторону, ты смотришь на меня и, не опуская подробностей, все рассказываешь и рассказываешь. Мне вдруг вспомнилась моя тетка. Она живет в Сочи и каждое лето приглашает меня отдохнуть, в море покупаться, фруктов поесть. Я задаю вопрос об общих знакомых. Оказывается, что тебе о них тоже ничего не известно.
Пора разбегаться. Обниматься или не обниматься? Крепко жать руку или так, рассеянно? Я делаю первый шаг, чтобы ты не подумал, что у меня плохое настроение. Мне ничего не остается, как многозначительно и в подозрительной форме передать привет твоей подружке, мол, пусть звякнет вечерком, хотя все это бесполезно, поскольку ты знаешь не хуже меня, что мои шансы равны нулю.
Утром мир наполняется разными шумами и звуками, а голова – мыслями. Сравнение, конечно, так себе, но все же часто, когда утром открываешь глаза, либо соловей в душе поет, либо бульдозер землю роет. Вокруг стоят полупьяные рабочие в оранжевых касках и все время матерятся и сплевывают. Встаешь весь оплеванный этими хамами, даже еще не пожелав никому доброго утра. Или иногда цветут ландыши, ручей журчит. Лежишь в постели, наслаждаешься. А бывает сваю вбивают, асфальт перед домом отбойным молотком вскрывают, мол, опять авария, и ты откидываешь одеяло со злобой и сразу ищешь глазами, на кого бы с утра пораньше обрушиться.
Выползаешь из своей комнаты, как экскаватор, извергая проклятия, и, если у кого-нибудь в это время сирень в душе цветет, раздавливаешь весь куст, свирепо порыкивая. Что может зеленый побег против опускающегося на него тяжелого копыта?!
Лежишь в постели, как футбольный мяч на поле, и ждешь, когда кто-нибудь из игроков подбежит и наподдаст тебе изо всей силы.
Животный мир в душе твоей. Скребут кошки, воют собаки, поют соловьи, птицы улетают в жаркие страны. Муравьи строят огромные города, соединенные широкими магистралями, обочины которых усажены красивыми ухоженными деревьями. Пчелы собирают нектар, и умудренный опытом пчеловод дымит из специальной жестянки, чтобы подобраться к заветным ульям. Крокодил лениво разевает утыканную зубами пасть и хватает за хвост зазевавшуюся макаку, в общем звуки, цвета, запахи, формы все время меняются, создавая каждый раз новое ощущение от этого бесконечного, происходящего внутри тебя праздника, на котором ты гость, но не хозяин. А потом, все-таки жарковато становится!
Мир растений внутри нас. Колосок тянется к солнцу, бутон засыпает под легким покрывалом вечерней прохлады, ромашки и подсолнухи жадно глотают серебряную росу, и жук, которого тоже можно при желании считать растением, застенчиво продвигается вверх по гибкому с нежным пушком стебельку.
Радуйся! Потому, что и радость где-то внутри нас. Мы сами внутри нас, и планеты, и звезды, и кубы, и квадраты, и чернильные пятна на белой скатерти. И, наевшись досыта всем, чем только можно, я чувствую, что лопну от обжорства, я захлебнусь в тот самый момент, когда квадратное синее солнце наконец закатится мне за шиворот, и это будет той последней точкой, которую очень немногие люди умеют поставить вовремя.
Часть IV
Столько прицеливаться, прижимать приклад к щеке, затаиваться, замирать и выслеживать, и так и не позволить себе лишнего? Дождаться, когда собеседник раскрепостится, снимет защитные очки, и не обрушиться на него со всей обезоруживающей откровенностью, не признаться ему во всем? Таковы правила: стой и слушай, смотри на то, как перед тобой выворачиваются наизнанку, бесстыдно демонстрируя свои разноцветные потроха!
– Я знаю, она страдает, хотя виду не подает. Не хочет, наверное, чтобы другие догадывались…
Ты кидаешься в огнедышащий поезд, набиваешь топку углем, мечтая только о том, чтобы поскорее превратиться в крошечную точку на горизонте.
– А как бы вы поступили на моем месте? Скрипят тормоза, и синеватый дым одевает кабину.
Ты тащишься по синим тротуарам, спотыкаясь, пропускаешь вперед синие троллейбусы, время от времени утыкаясь носом в неуютные синие витрины. Приехали. Вот мы и дома.
– Вы думаете, мне легко? Ведь не моя вина в том, что у меня ничего не получается! Это было бы так несправедливо меня винить. А? И дорога зовет в бега, и деревья, и дома, и, выбиваясь из сил на специальном покрытии ипподрома, так хочется наконец оторваться и лидировать долго и гордо, в полном одиночестве.
Царевна-лягушка поигрывает стрелами Иванушки-дурачка и так и дразнит, так и манит: «Что ж ты медлишь?! Дерзай!!» Ох, не спеши, ненаглядный мой, красивый мой, знанием жизни похваляться. Не спеши сдать экзамен первому встречному экзаменатору, который спит и видит, как бы тебя уличить и двойку поставить. Недоучил, проказник!
– А разрешение у вас есть?
– Есть, вот, пожалуйста.
– Здесь не хватает печати, спуститесь на первый этаж.
Они каждый вечер обсуждают по телефону покупки. А потом бабушка, шаркая ногами, идет ставить чайник, оранжевый, с белыми круглыми пятнами. Летом – осы, мы гоняемся за ними с газетой в руках, и, когда кто-нибудь наконец ловит одну из них, бабушка говорит: «Смотри, укусит».
Тревожные голоса, крики. Их спугнула собака, рыжий коккер-спаниель с вечно измазанными кончиками ушей. Вслед за ним показался охотник в маленькой шляпе с металлическим перышком. Они взмыли в небо и, не дождавшись выстрела, замахали своими напряженными крыльями.
Все-таки интересно, как эти гуси-лебеди каждый раз умудряются смыться?! Загадка, да?
Восемь, половина девятого – детское время.
Танцы вокруг елки, детская сказка, оставь все, с чем тебе удалось сблизиться за день, – пора спать. Ты лежишь, с трудом удерживая глаза закрытыми, и мысленно продолжаешь строить из пластмассовых бледно-красных кубиков королевский дворец.
Вот она – жизнь. Это значит, хорошего понемножку, а плохого – сразу и много. Первое знакомство с житейскими правилами, каждый, сам того не подозревая, начинает с Макиавелли. Ты должен жить так, как будто живешь в огромном царстве, которым управляет превзошедший все науки Государь.
Смелость? Вот что такое смелость. Поступаешь так, как велят законы стратегии, не боясь, что потом сомнения, как бешеные собаки, нагонят тебя и искусают своими огромными клыками, измажут ядовитой слюной. А они побегут так быстро, поджав хвосты и шарахаясь от каждой лужи, что не убежишь и не спрячешься, они найдут по запаху, который всегда с тобой, твой неповторимый, пахнущий именно твоим страхом, дух.
Коккеры и доги, борзые и пудели, дворняжки, маленькие и пушистые, жалкие с виду и грозные, сенбернары и гончие, гончие – моя порода, они бегут, извиваясь, как плеть, рассекая воздух, как молнии, они находят первыми и стерегут до тех пор, пока не придет хозяин. И никому не придет в голову охотиться на своих же собак, только если какому-нибудь сумасшедшему или злодею.
Параграф, тире, скобка, кавычки, двоеточие, запятая, пляшущий апостроф – соус к словам, горчица, перец и соль, которыми оттеняешь вкус, подсознательно стремясь к симметрии и завершенности. Половина строки верхнего ряда машинки, я расшифровываю, чтобы было понятно тем, кто не догадался. Кокетничаю, говорю о простом сложно, приплетаю всякую бахрому и кисть к выеденному изнутри яйцу, вожу напильником по звучащей пустоте, которая бывает так чарующа, так неуловимо прекрасна, что черт его знает, чего еще хочется?! Пустого звука, который бы ласкал ухо, а не раздражал его, цветка, вензеля, закорючки, ни о чем не напоминающих линий, переплетающихся и замыкающихся, запаха, не привязанного ни к какой сущности, а парящего независимо, наподобие сытой птички, порхающей просто так, для собственного удовольствия.
Смысл источает оттенки, истекает призвуками, смысл, как античная театральная маска, с одновременно смеющимся и плачущим обличием, проклятая Богом и благословленная дьяволом чертовщина, рядящаяся, словно престарелая кокетка, в разные яркие тона. То нагой изголодавшийся скиталец, то чуткий слуга, дамский угодник, заложник розового листа бумаги, то полководец несметного легиона.
Защекочет до смерти, заморочит голову, предскажет и оправдает эта трясущая по-цыганочьи плечами и приплясывающая под звуки гитары суть, никогда не вившая гнезд и не жившая на чердаках, ночующая в безумном взгляде попавшего к ней в плен маньяка. И если я ошибаюсь, пусть старшие товарищи поправят меня.
Высокий прыщавый парень в военной форме надвинул фуражку на глаза и не переставая плюет на тротуар сквозь щелочку между двумя передними зубами. На щеках отвратительная рыжая поросль, отчего агрессивность его вида угнетает еще больше. Мимо проплывает девушка в черной куртке, узких, черных, белую полоску брюках и с несусветной копной крашеных волос на голове. Меня передергивает, когда я пытаюсь представить себе, как она курит, оставляя на фильтре отвратительный жирный след от помады. Иногда такие фифы курят стайками, оставляя целую горку измазанных окурков в блюдце из-под кофейной чашечки.