Впрочем, в последнее время Брюно сильно изменился. Я чувствовал, что он заставляет себя сохранять унылый вид лишь из солидарное™ с нами. Я был уверен, в его жизни произошли какие-то перемены. Может, встретил кого-нибудь или нашел работу и решил пока никому об этом не говорить, но теперь он с жалостью смотрел и на меня, бездельника в тренировочном костюме, и на Жана-Батиста в пиджаке не по сезону, неудачника, перемешивающего в остывшем кофе собственную жизнь, наблюдая за тем, как тает сахар. В наших отношениях сразу что-то разладилось, теперь уже двое из троих оставляли чаевые.
Сегодня утром Жан-Батист покинул компанию первым, как всегда по средам. Попрощался, взял свой пустой портфель и пошел отметиться у психолога, где, как правило, молчал в течение часа и врач продлевал ему больничный. Вот тогда-то Брюно наклонился ко мне и сказал: «Мне пора на работу». Банальность этой фразы как-то не вязалась с интонацией, с которой он ее произнес; в ней слышалась не просто гордость за то, что он снова при деле, тут было что-то еще — непонятное, вызывающее. Он предложил пойти с ним, если у меня нет других дел, посмотреть, где он работает. Я согласился. Он добавил: «Тебе будет полезно, отвлечешься».
Вот так я и очутился на съемочной площадке. Сидел в углу на каком-то кубе, слева от прожектора. Брюно весь так и светился, посматривая на меня, радовался, что я вижу его в другой обстановке, где его знают, ценят, где он нужен. В перерыве между дублями он подходил ко мне и, красуясь, спрашивал: «Ну, как я выгляжу? Натурально?» Брюно играл роль почтальона, который приносит посылку. Звонит в дверь, ему отвечают: «Войдите». Он входит. Получательница уже сидит верхом на другом почтовом служащем. Он здоровается и говорит, что нужно расписаться за посылку. Она благодарит его и просит не стесняться — одна дырка свободна. Тогда Брюно снимает фуражку и вручает ей «посылку» по полной.
Тут появляется агент по недвижимости — приводит клиентов, чтобы показать квартиру. Эту роль играет Талья. Она спрашивает у тех, с кем пришла, — девушки в поясе для чулок и мужика с седой гривой, — понравилось ли им то, что они увидели. Они говорят: «Да» — и начинают ее раздевать, воодушевившись примером почтовой троицы, и вот уже две команды пыхтят на одной кровати.
Происходящее не помогало мне отвлечься, скорее даже наоборот. Я возбудился, но в этом было что-то ностальгическое, не более того. Приехав во Францию, я спал со всеми женщинами, которые меня хотели, однако по мере того, как падали мои акции, это случалось все реже и реже. А сидеть и смотреть, как играют другие, — это как раз то, что я делаю профессионально на протяжении каждого матча. Брюно подмигивал мне, впечатывая получательнице. Я улыбался в ответ, давая понять, что болею за него и горжусь, не хотел его огорчать, пусть даже для меня в положении наблюдателя ничего нового не было.
И тут с типом, который пришел смотреть квартиру, что-то случилось, режиссер скомандовал: «Стоп». Талья прекратила свои страстные стоны и глянула украдкой, как ее партнер вынимает свой обмякший агрегат. Актер попросил сделать перерыв, уточнив, что все в порядке.
И исчез в своей гримерной. Тем временем гримерша освежила Талье макияж. Через пять минут он вернулся, бодрый, зрачки расширены, прибор в превосходном состоянии, но, как только возобновили съемку, снова сдулся. Режиссер взбеленился, сказал, что актер слишком стар и слаб для такой роли и что ему пора на пенсию. Тот парировал, что он звезда. Кто-то из осветителей предупредил, что, несмотря на перерывы, задержек сегодня не будет. Режиссер поставил актеру ультиматум, тот попросил всех замолчать, оттолкнул участливо тянущиеся к нему руки, проглотил какую-то таблетку и закрыл глаза. Троица Брюно продолжала заниматься любовью вхолостую, косясь по сторонам и ожидая возобновления процесса. Через три минуты звезда развернулась и, сжав зубы, покинула площадку — член так и не встал.
Так как съемочный день нужно было заканчивать, Талья предложила попробовать «того парня в черном». Прошло несколько секунд, прежде чем я догадался, что речь идет обо мне. Режиссер критически окинул меня взглядом.
— Ты в любительском снимался? Свингом балуешься? Справка есть?
Брюно был очень рад за меня. Он растолковывал мне вопросы и сам же на них отвечал: да, да, я тот еще любитель этого дела, групповухи обожаю, справка есть, но я не взял с собой, не знал, что понадобится. Талья заявила: есть у меня справка или нет, а с любителем без презерватива она сниматься не будет. Режиссер заартачился: резинка бликует. Осветитель подтвердил, что придется менять свет. Помощница возразила: по правилам страховой компании я должен быть в презервативе. Режиссер завопил, что работать в таких условиях совершенно невозможно. Сверху спустился какой-то толстяк в пиджаке и начал орать, что он снимает порно, чтобы люди могли расслабиться, а если ему будут морочить голову всякими капризами, то он уволит всех к чертовой матери.
Пока они ругались, Брюно шепнул мне на ухо, что все утрясется: обычные разборки, люди они милые, настоящая семья, и, если я им понравлюсь, то легко смогу, как и он, получать «в черную» в три раза больше пособия. Я плохо представлял, сколько это, но изобразил очень заинтересованный вид. Он был так счастлив, что может поделиться своей удачей. Все разочарования и перенесенные в клубе унижения улетучивались при виде добродушной улыбки безработного, у которого подходил к концу срок выплаты пособия и которому удалось вернуться к нормальной жизни только благодаря тому, что у него получалось возбуждаться по команде.
— Скажете, когда будете готовы, — произнесла растянувшаяся на кровати Талья, прикуривая сигарету.
Все повернулись к ней. Получательница посылки закричала, что во Франции закон запрещает курить на рабочем месте. Талья затянулась и посоветовала ей вернуться на родину. Брюно воспользовался сменой темы, чтобы спустить с меня штаны и показать режиссеру мою «машину», напомнив о времени. Воцарилась тишина. Я старался ни на кого не смотреть, пока они оценивали мои данные. Странно было вновь стать центром внимания, да еще таким вот образом. С другой стороны, это оказалось так легко, что я почувствовал себя отмщенным. Помощница разрешила ситуацию: в любом случае, попробовав меня, они ничего не теряют, всегда можно вырезать, если у меня ничего не получится, а иначе весь день пойдет коту под хвост. Одно было ясно: сбой Максимо страховка не покроет, у него на этот случай по контракту три дня в запасе.
По всей видимости, этот аргумент оказался решающим. Режиссер закричал: «Грим!» — и все сразу стали очень ласковы со мной. Ассистентка режиссера объяснила, что мне делать, дала листок со словами в этом эпизоде, Брюно отрепетировал их со мной, актрисы помогли раздеться и принялись осыпать льстивыми похвалами и ласкать, чтобы я был в форме, пока осветители переставляли прожекторы. Я уже так привык, что на меня никто не обращает внимания, что сейчас почти готов был расплакаться. Потом гримерша прогнала девушек и с суровой дотошностью принялась охаживать меня своей кисточкой. Я чувствовал себя цыпленком, которого обмазывают перед тем, как поставить в духовку. Единственной, кто не двинулся с места, была Талья, она лежала на постели и в ожидании продолжения съемок играла в геймбой, а когда наши взгляды встречались, мило мне улыбалась.
— У вас есть вид на жительство? — спросила меня помощница.
Это меня огорчило — значит, мой французский не так хорош, как я думал. Восемь лет упорных занятий, чтобы научиться говорить без акцента на родном языке отца: я думал, это поможет нам сблизиться. Но все обернулось самым большим провалом в моей жизни. Он виноградарь из Франшхока, неподалеку от Мыса. На этикетках производимого им вина «Шато-Мулина-Эстат» написано, что его семья родом из Бордо, но они эмигрировали еще в 1694 году, поэтому, когда на Салоне вин я подошел к нему и представился на французском, он не понял ни единого слова. Дома мать принялась утешать меня: он не виноват, а я, по крайней мере, выучил хоть один иностранный язык.
— К съемке готов, — заявила гримерша, закончив расчесывать мою растительность.
— Так что с видом на жительство? — снова спросила ассистентка. — С ним все в порядке?
— Да… думаю, да. Ну в общем, есть люди, которые этим занимаются…
— Это вам же нужно, — перебила она, разрывая обертку презерватива. — Мы единственная студия, которая заключает контракты и предоставляет расчетную ведомость, но если вы предпочитаете черный нал — никаких проблем.
Она натянула мне «Дюрекс комфорт» по самые яйца, объяснила роль. Основное я уже понял, наблюдая за съемками эпизода: я заходил в квартиру вместе с женой, заинтересованно все оглядывал, прикидывая, что нужно будет сделать, а потом обнаруживал хозяйку, зажатую, как в бутерброде, между двумя почтальонами, и теперь уже я стягивал трусики с девушки из агентства по недвижимости и платил ей комиссионные натурой. Немного удивленная помощница выслушала меня, похвалила за то, что я внимательно следил за событиями, но уточнила, что вовсе не обязательно все это изображать: меня будут брать только крупным планом, ведь я всего лишь запасной член.
— При монтаже он не состыкуется по длине, — предупредила ассистентка.
— Я начну снимать, когда он будет уже внутри, — успокоил ее оператор.
— Супер, — сказала она, чиркая что-то в сценарии. — Тогда можно будет смонтировать с Максимо в первой сцене.
— О да, гениально! — заскрежетал режиссер. — А презерватив? Я его потом сверху приклею что ли?!
— Ах ну да, точно, — устало вздохнула помощница и откусила от шоколадного батончика.
— Приготовиться! — закричал режиссер.
И я очутился в теле незнакомки, которая спросила, как меня зовут.
— Руа.
— Это уменьшительное от какого?
— Ни от какого.
Она немного поизвивалась подо мной, чтобы довести меня до кондиции к началу съемки. Нельзя сказать, что это было неприятно, но особого возбуждения я не испытывал, у меня стоял сам по себе. Наверное, из-за стеснения, стремления доказать, что я чувствую себя раскованно, не волнуюсь, не нервничаю, расслаблен и на меня можно положиться. На самом деле именно такого состояния раньше я всегда добивался перед выходом на поле. В голове звучал голос Чаки Натзулу, моего старого тренера из «Солт Ривер», — он в красках рассказывал о матчах, сидя в инвалидном кресле. Окружающие считали его старым маразматиком, который любит повыпендриваться, но именно он научил меня всему, когда я пришел к нему девятилетним пацаном. Три года под его руководством я учился концентрироваться, мысленно проигрывать ситуацию, нейтрализовывать других игроков, предугадывая развитие событий… «Ты сам все решаешь: за вратаря, защитников, товарищей по команде — и бьешь по воротам, в которые мысленно уже забил. Если засомневаешься, ничего не выйдет. Если веришь в свои силы, никто не сможет остановить твой мяч». За пятнадцать лет карьеры у Натзулу ни разу не было осечки, когда он готовил удар таким образом. В кейптаунском «Аяксе» у меня получалось три таких удара из пяти. Он говорил, что большего мне не достичь, потому что я белый, мне не хватает чувства несправедливости, неба в клеточку, воспоминаний о цепях, передававшихся на генетическом уровне из поколения в поколение, — всего того, что дает банту их магическую силу.