«пантеру», лег на нее и все дух переводил, — все–таки возраст, и кровь сильно из головы текла. Так мы «пантеру» и увели. А почти исправная машина.
— Гарбуз, — раздался с реки голос Костюшко, — давай трос!
Гарбуз, подхватив с земли тяжелый конец витого стального каната, побежал к реке.
В середине дня четыре трактора, запряженные цугом, вытащили затонувший танк из реки.
Путешествуя по фронтовым дорогам, я увидел однажды широкую борозду глубоко вспаханной земли. Борозда эта проходила через линию фронта, сужаясь где–то далеко на западе.
Я спросил моего спутника, что это за борозда.
— Танк, наверное, подбитый тащили эвакуаторы, — объяснил он равнодушно. — Тяжелый труд. Но сколько машин они этим трудом спасают — танкистов спросите, они скажут.
И перед моими глазами встали картины этого труда. Часто в поврежденную машину одновременно вцеплялись немецкие и наши, русские тракторы, — обе стороны пытались утянуть подбитую машину к себе. Возле туго натянутых тросов бились врукопашную, чтобы не дать перерубить их. И побеждала та сторона, на чьей было больше упорства и мастерства. А разве наш народ не прославил себя ныне своим упорством и мастерством тружеников несравненных?
Я часто видел на фронте эти борозды, идущие по целине через десятки мостов, бревенчатых настилов, видел сотни кубометров вынутой земли, по которой эвакуационные отряды солдат–тружеников танковых частей с неслыханным терпением волокли тяжкие, неподвижные машины.
И мне хочется сказать всем, кто делал эти танки, что труд их здесь, на фронте, продолжался с великой, умноженной доблестью, неся врагу смерть, а нашему народу славу.
1944
Катя Петлюк
Все отравлено стужей, и сухой снег — ее яд, и ветер кружит этот белый яд и жжет намертво.
— Катя, закройте люк.
— Мне не холодно.
— Катя, закройте люк.
— У меня нет соли.
— Чего нет?
— Соли нет. Триплекс протереть нечем.
— Товарищ Петлюк!
— Я не могу.
— А я вам приказываю.
— У меня руки отморожены.
— Как же вы танк ведете?
— Не знаю.
— Тогда закройте люк.
— Вслепую машину вести нельзя.
— Остановитесь.
Танк Т-60, негромко лязгая гусеницами, скатился в узкую лощину и стал. Светящаяся очередь из крупнокалиберного пулемета сбила снежную пыль с края откоса, откуда только что съехала машина. Крышка башни поднялась, лейтенант поспешно спрыгнул на землю и подошел к открытому люку механика–водителя.
— Вы что, не видели, по нас все время огонь вели?
— Видела.
— Почему не закрывали люк?
— Чтоб видеть и лавировать.
— Накидали бы они вам в форточку.
— Ну, это как сказать.
— Ладно, теперь вот сидите.
Лейтенант пошел в темноту.
Катя вылезла из танка и стала ломать ветви деревьев, чтоб замаскировать ими машину. Ветви ломались легко и звонко. Но потом она подумала: «Лучше отвести танк под деревья» — и пошла искать место.
Но деревья всюду были маленькие и посажены в линейку. Это был питомник, нечто вроде лесного огорода. Здесь когда–то выращивали деревья для улиц города, который был позади и сейчас гремел от взрывов и горел огнями пожарищ.
Катя увидела на опушке «тридцатьчетверку». Танк стоял под деревом, и орудие его было наведено в сторону врагов. Она пошла к танку. Но, странно, она не находила следов гусениц. Неужели танк стоит давно и следы уже успела замести метель? И почему он безо всякой маскировки? И вон еще один дальше, за ним второй, третий.
Нет, ближе подходить не нужно. Все ясно. Танки сколочены из фанеры. Она слышала о таких танках и знала, зачем их ставят.
Плохое место она выбрала для стоянки. Хотя почему же? Не бомбили же их раньше. Но, может, все–таки лучше увести свою машину подальше? А как же тогда лейтенант? Где он ее будет искать?
Она вернулась в свою машину. Ветер задувал внутрь острый, как размолотое стекло, снег. Она закрыла люк. В танке стало темно, и от этого казалось еще холоднее. Может, зажечь свет? Нет, не надо разряжать аккумулятор. Стартер и так тянет с трудом.
Она откинулась на спинку сиденья. Хорошо бы примус — и греться. Нет, нельзя. А то засмеют за примус. Неужели другие мерзнут меньше или устают меньше? Нет, они просто об этом не говорят. Или стараются не показывать виду. Все дело в этом. И все–таки, когда кто–нибудь едет с ней, он держит себя иначе, чем если бы машину вел мужчина. Ну зачем лейтенанту вылезать из люка и шагать впереди танка, когда они заблудились? Искать дорогу — это обязанность водителя. И потом — почему командир всегда строго подчеркивает, что она подчиненная? С другими механиками ведь он дружит. «Товарищ Петлюк, закройте люк». Это даже не команда, а просто смешно звучит. Закрыть люк — это значит снова заблудиться, потом он будет опять идти впереди танка и показывать дорогу. Если его ранят, скажут: виновата она.
Разве командир должен искать дорогу? Нет, не должен. Но все–таки трудно представить себе, чтоб лейтенант согласился сидеть в танке, а она пошла бы искать дорогу. Никто из всей бригады не позволил бы себе так сделать.
Какие они все хорошие!
Когда жили в землянках, насквозь промерзших, они отгородили ее койку плащ–палаткой, но было очень холодно, и она стала накрываться этой плащ–палаткой. Когда нужно, она говорила: «Закройте глаза», и все закрывали глаза. И как скоро все привыкли к ней! Вот Мельников сказал как–то:
— Петлюк, пошли в деревню, там, говорят, девчата интересные. — И тут же рассердился на себя и назвал ее недоразумением.
А она вовсе не недоразумение. Только ей труднее всех. У каждого из них есть приятель, друг. Только у нее никого нет. Она не может ничего сказать одному, чтобы этого не слышали все другие. Она должна быть или одна, или со всеми. И когда к ней кто–нибудь относился со всей искренней добротой и заботливостью, просто по–человечески свойственной ему, она пугалась этого, как зла, и грубо отталкивала. Потом ей было очень тяжело, но еще тяжелее могло быть, если б она хоть раз поступила иначе.
…Она перестала думать и прислушалась.
В небе возник бормочущий, задыхающийся звук. Он становился все громче и громче. Но не приближался по горизонтали, а, казалось, спускался, словно на ниточке, откуда–то сверху, гудя, как гигантский волчок.
Падающая бомба визжит, как страдающее животное. Разрыв — мгновение, когда ты, настигнутый страшным толчком, словно уходишь из самого себя и потом медленно возвращаешься, замирая от сознания, что тело твое стало другим и, может быть, уже никуда не годится. Можно быть очень храбрым человеком, но никогда не привыкнуть к этому, и с каждым разом переживать все заново. Но это ощущение имеет начало и конец. Однако сейчас тянущемуся вою бомбы, казалось, не было ни начала, ни конца.
Сначала Катя сидела, сжав голову ладонями. Потом вдруг вцепилась в ручки люка и стала открывать его. Она понимала, что делает то, чего делать нельзя. Она понимала: нельзя открывать люк, потому что броня предохраняет ее от мелких осколков и тяжелых ударов каменно смерзшейся земли. Но она не смогла сидеть и ждать, когда все вокруг сомкнется, и ее сдавит в исковерканных листах стали, и она будет умирать в удушающей тесноте. Чтоб отделаться от ожидания этого удушья, она стала открывать люк, стремясь видеть хотя бы снег, хотя бы кусты и пространство.
Она толкнула ногой педаль стартера вперед, дала газ и, когда мотор заработал, прислушалась к его спокойному живому голосу и обрела силы. Она изо всех сил нажимала ладонью на рычаг сигнала. И клокочущий голос танка вызывающе пел навстречу падающей бомбе.
Потом все кончилось, и самолеты ушли. Она почувствовала себя безмерно уставшей и вдруг счастливой.
А лейтенанта все не было. Если б он пришел сейчас, она сказала бы ему все. Нет, не все. Просто она объяснила бы ему, что обрадовалась, потому что очень замерзла. Нет, зачем врать? Лучше сказать, как трусила и как нажимала сигнал, чтобы не трусить.
И поймет ли он, что она ждала его на этом месте, хотя знала — здесь выставлены макеты танков для приманки немецких самолетов и гитлеровцы должны были бомбить это место, а она все–таки ждала, потому что не хотела, чтоб он, усталый, ходил по полю и искал ее танк?
А если он не скоро придет? И самолеты прилетят снова… Может, все–таки лучше отвести машину? Нет, лучше ждать. Пускай налетают. Пускай он увидит, в какой обстановке она его ждала.
Но как холодно! Если б хоть чуточку согреться. Нужно не думать, что холодно: нужно думать о чем–нибудь теплом.
И она стала думать о доме, о родных своих.
Железнодорожная насыпь, солнце, желтый теплый песок. Отец идет и постукивает по рельсам молотком на длинной деревянной ручке. Отец работает обходчиком пути на станции Слободка, Кадомского района, Одесской области. Дед тоже обходчик соседнего участка. Каждое утро они встречаются на 261‑м километре. Закуривают. Дед начинает хвастать. Отец молчит, улыбается, слушает. Потом дед говорит Кате:
— Ну, многоуважатый, значит, летать хочешь?
— Да, летать, — говорит Катя.
— А на паровозе ездить больше гордость не позволяет?
— Ничего, пускай летает, — говорит отец.
— А я не возражаю! — сердится дед. — Пускай, она девка легкая.
Вот Одесса, горячая, вся в солнце. На одной окраине города метеостанция, где Катя работает, на другой — аэроклуб, где она учится. Она ездит в аэроклуб на трамвае. Люся Песис — ее подруга. Люся говорит с гордостью:
— Я как Сара Бернар: некрасивая, но зато с богатым внутренним содержанием.
Катя не знает, кто такая Сара Бернар, и она просит Люсю составить ей список книг, которые она прочла бы — и стала культурной.
После выпускных экзаменов Катя пошла в Управление гражданского воздушного флота наниматься на работу. Надела туфли на самых высоких каблуках, какие были у Люси, не для красоты, а для того, чтобы казаться выше. Начальник отдела кадров сказал с сожалением:
— Нет, не могу, пассажиры будут бояться. Уж очень у вас фигура не авторитетная.