Уэллс поспешил ответить еще более резко. Черчиллю, по его словам, должно быть, показалось «наглостью, что обычный человек, такой как я, рискует высказывать собственные суждения по вопросам государственного управления… Но Черчилль не просто изображает государственного деятеля; его таким принимают. Он — кровоточащая язва в нашем правительстве… Он затуманил свое видение человеческой кровью, и в том, чему он потворствует, замешаны мы все».
Впрочем, вскоре после этого шокирующего обмена «любезностями» они снова начали общаться и вполне дружески встречались на отдыхе на юге Франции и в пестром великолепии садов Чартвелл-хауса.
Золотой язычник. Руперт Брук, 1915 год
Когда в 1914 году в начале войны встал вопрос о защите от вторжения немецких войск бельгийского порта Антверпен, Черчилль — который возглавлял тогда Адмиралтейство — увидел возможность использовать тысячи военно-морских резервистов не на волнах Северного моря, а на суше. Эта сила стала Королевской военно-морской дивизией, и одна из ее главных целей заключалась в том, чтобы остановить немцев, приближавшихся к Кале и угрожавших вторжением в Британию (сюжетная линия многих романов ужасов эдвардианской эпохи). Черчилль сам участвовал в проверке Военно-морской дивизии, надев для этого случая почетный наряд старшего брата Тринити-хауса — военно-морскую фуражку и бушлат. Позже он снова облачился в свое широкое пальто с каракулевым воротником и, с толстой сигарой во рту, не обращая внимания на свистящие вокруг пули, разъезжал в автомобиле с открытым верхом. За несколько дней было убито более двух тысяч человек — многие из импровизированной дивизии Черчилля. И те, кто не доверял ему, увидели в этом свидетельство его катастрофической ошибки. Но он, не испугавшись, продолжил реализовывать еще более амбициозные военные планы, к которым готовился один уже известный военный поэт.
В первые недели 1915 года он сам тонул в «грязи, дожде и урагане» — только не на полях сражений Франции, а на открытых всем ветрам пустошах Дорсета. Будучи втянутым в круг Черчилля, этот поэт-красавец, чей прекрасный образ многих приводил в восторг, вернулся в Британию и с головой погрузился в подготовку к более мрачным пейзажам. Ранее Руперт Брук служил во флоте у побережья Бельгии и в Антверпене и написал сонеты, которые стали прообразом его эпитафий.
Военные сонеты Брука принесли ему мрачную славу. Это было новое ощущение морального статуса для парня двадцати семи лет от роду, чьи стихи (в том числе «Старый дом священника, Грантчестер») еще раньше указывали на исчезновение мира. В отличие от замыкавшего серию из его пяти военных сонетов «Солдата», первое стихотворение, «Мир», явно перекликается с довольно странным счастливым возбуждением, которое демонстрировал в самом начале войны Уинстон Черчилль.
Хвала Тебе, Господь, что нас призвал сейчас,
Застигнул наш расцвет и пробудил от сна,
Что твердой сделал длань, и острым сделал глаз,
И вдаль пустил, где чистота и глубина,
Избавив нас от мира немощных идей…[38]
Тут вам и великая честь, тут и ощущение войны как очищения, и упоминание о смерти как «худшем друге и враге». Разве мог Черчилль отказаться от идеи общения с воином, смотревшим в глаза смерти со столь удивительными эмоциями?
Брук являл собой любопытнейший идеал посреди кровожадности и насилия, и лондонское общество чтило и обожало поэта, в том числе и Черчилль. В начале 1915 года, перед отбытием на роковую Дарданелльскую операцию, которая должна была вскоре начаться, Брук находился в Лондоне; он болел гриппом и оставался на попечении секретаря Черчилля Эдди Марша. В честь Брука устроили грандиозный ужин в Адмиралтействе, но мероприятие не пошло на пользу его здоровью. И тогда, как пишет его биограф Найджел Джонс, Асквиты «предложили присмотреть за ним на Даунинг-стрит, 10».
Далее последовало способствовавшее выздоровлению Брука пребывание на побережье Кента, а по возвращении в столицу 14 февраля 1915 года он получил от Эдди Марша еще одно приглашение на ужин в Адмиралтействе. Маршу пришлось в тот вечер уйти немного раньше, но Черчилль и Брук разговаривали до глубокой ночи. По словам Джонса, «Брук сказал Черчиллю, что не рассчитывает пережить грядущую экспедицию». Черчилль не хотел этого даже слышать, он заявил поэту, что свято верит во флот, готовый начать штурм турецких фортов на Дарданеллах. Позже Брук признался их общему другу: «Он был довольно грустен из-за России, которая, как он выразился, “обожжет лапы”… но очень верил в военно-морской флот и в нашу часть Европы».
Потом Брук вернулся в Королевскую военно-морскую дивизию в Дорсете, а чуть позже Черчилль приехал туда для проверки. В тот день пустошь заливали проливные дожди сродни буре из «Короля Лира». Брук писал Вайолет Асквит: «Мы спешили на импровизированное представление, прыгая по рекам воды и болотам. Все было похоже на сон. В какой-то момент я со своим взводом вылез из грязи и оказался под колесами какой-то машины, в куче мусора. В машине были двое пассажиров, которые вели себя как дети; они прыгали, хлопали в ладоши, пронзительно кричали и указывали на нас. Присмотревшись, я увидел, что это Эдди [Марш] и Клемми (Клементина Черчилль. — С. М.). Ходят слухи, что Уинстон “весьма доволен” и впечатлен нашим превосходством над другими бригадами и тем, что мы выступим как бригада. Это дает нам больше шансов на выживание».
Несколько недель спустя Брук воевал уже в составе британского Средиземноморского экспедиционного корпуса. В Египте он получил пулевое ранение, но умер поэт не от этого, а от сепсиса. Случилось это в апреле 1915 года. Черчилль написал для The Times некролог, насквозь пропитанный осенне-золотой болью:
«В последние несколько месяцев своей жизни, месяцев подготовки в доблестном товариществе и на открытом воздухе, этот поэт-солдат рассказывал со всей простой силой своего гения о горести юности на пороге смерти и о триумфальных утешениях искреннего и отважного духа. Он знал, что умрет, но он хотел умереть за любимую Англию, ее красоту и величие. Он подошел к концу своей жизни с полным спокойствием, с сердцем, свободным от ненависти, и абсолютной уверенностью в правоте дела, за которое борется его страна.
Радостный, бесстрашный, разносторонний, глубоко просвещенный, прекрасный телом и духом, он был всем, чем хотели бы стать благородные сыны Англии в дни, когда неприемлема никакая иная жертва, кроме самой драгоценной, а драгоценнее всего то, что предлагается свободно».
Присутствующий в этом явный избыток эмоций — чувствуется едва ли не странная зависть к воину и его смерти, возведенная в ранг мифологии, — может показаться неуместным, однако Черчилль на протяжении всей своей жизни не раз плакал, и очень искренне. Среди ужасов массовой бойни Первой мировой войны Брук и его уход из жизни действительно могли казаться ему очищением, прославлением в духе Троила[39]или Зигфрида[40], а не очередной жертвой из многих миллионов.
Скоро Черчилль сам — изгнанный из внутреннего военного кабинета после катастрофической Дарданелльской военно-морской кампании и столь же ужасного кровопролития при высадке войск в Галлиполи — будет искать искупления в этих ледяных, убогих лабиринтах смерти. После кошмарной кампании 1915 года терпение окружавших его людей и их желание пробиваться к Константинополю исчерпались, и Черчилль, судя по всему, предложил себя в качестве чего-то вроде жертвенного искупления.
Полковая слава. Леди Гвендолин Черчилль и компания, 16 ноября 1915 года
Несмотря на горечь в оценках Уинстона Черчилля, одним из людей, наблюдавших за ним в 1915 году самым внимательным и объективным взглядом, была жена премьер-министра Герберта Генри Асквита. Сначала Антверпен; теперь на Черчилля во многом возложили вину за страшные потери в Дарданелльской кампании. Он взвалил на себя это бремя позора, хотя был лишь частью Кабинета министров, который коллективно, да еще и вместе с военными, согласовал это предприятие. Но ей предстояло наблюдать, как он перенесет и еще более суровое испытание.
«Уинстон был великолепен», — писала обычно скептически настроенная к нему Марго Асквит. Вероятно, настолько, насколько может быть великолепен мужчина средних лет, которому предстоит лицом к лицу встретиться с врагом на полях массового уничтожения. Черчиллю был почти сорок один год — гораздо старше среднего новобранца, отправлявшегося на бойню во Франции.
Накануне отъезда Уинстона в холодные окопы леди Гвендолин Черчилль — невестка Черчилля, близкие звали ее Гуни — устроила у себя дома в Южном Кенсингтоне званый обед. На нем присутствовала жена Черчилля Клементина, его близкая подруга Вайолет Асквит и менее близкая подруга, мачеха Вайолет Марго, которая и описала это событие в своем дневнике. Она рассказала, как они «прощались с Уинстоном. На следующий день он отбывал в свой полк во Франции. Мне было так грустно за Клемми — бедняжка, такая одинокая; муж потерял свое положение в правительстве, да еще вот-вот подвергнется смертельной опасности. Сердце мое разрывалось от сочувствия к ней… Уинстон был великолепен — веселый, разговорчивый и интересный, — да и Клемми держалась храбро, но никто, кроме Уинстона, не вносил никакого вклада в общее веселье».
После смещения с высокого поста, пребывание на котором было частью его сути, Черчилль, кажется, зациклился на некой форме мученичества; его решение надеть военную форму шло изнутри. Он хотел командовать людьми и вести их за собой. Он жаждал находиться среди них.
Звание подполковника считалось достаточным для того, чтобы он мог вернуться к тяготам военной службы. Его воображение, должно быть, по-прежнему было полно романтических представлений XIX века о героизме отдельного воина и мужественных ратных подвигах. Но он, безусловно, также отлично знал, что теперь смерть поставлена на конвейер, и ее, всем без разбора и без исключений, несут механизированное оружие и разъедающий плоть газ.