На следующий вечер он, определив самый смертоносный для себя вид алкоголя, вежливо отказался от портвейна. Черчилль вместо него предложил немного мадеры. С тех пор при каждом очередном появлении юного гостя в Чартвелл-хаусе Черчилль шутливо, но изысканно преподносил ему бокал этого напитка.
Подобно Джонатану Харкеру, попавшему в замок Дракулы в Трансильвании, Эшли быстро обнаружил, что график Черчилля ненормированный. Утром он завтракал в постели, читал газеты и занимался перепиской при помощи одного из двух секретарей, которые работали у него по вахтовой схеме. Позже он отправлялся на территорию Чартвелл-хауса строить стены из кирпича или выманивать рыбу на поверхность озера (с помощью техники, которая, как мы увидим позже на примере его зятя, могла сбивать людей с толку). В полдень начиналась работа над жизнеописанием Мальборо. Эшли знакомил Черчилля с пачками добытых им документов и записями из множества самых разных источников.
К полудню Черчилль возвращался в сад, к любимому ручному труду. А потом шел в дом, где сразу удалялся наверх, чтобы принять ванну и одеться к ужину.
Эшли заметил, что, несмотря на невероятные объемы и потрясающий диапазон предлагавшихся в доме алкогольных напитков, Черчилль не был таким уж безудержным пьяницей, как гласила легенда. Он пил постоянно, но в основном предпочитал не слишком крепкий алкоголь. В обед употреблял пиво, вечером виски, сильно разбавленный содовой; ну и извечный вездесущий мотив — шампанское во всей его сверкающей невинности.
У мистера и миссис Черчилль был ритуал для позднего вечера после ужина — они играли в нарды. А потом, уже после десяти вечера, рабочий день Черчилля вдруг начинался, что называется, всерьез.
Происходило все в спальне Черчилля (супруга спала в другой комнате), и, кроме Мориса Эшли, там обычно присутствовала его главная секретарша, Вайолет Пирман. Зрелище было поистине гипнотическое: Черчилль шагал по комнате и на ходу диктовал книгу — по части главы за вечер. Это, безусловно, был процесс, основанный на методе проб и ошибок. Молодой историк то и дело сверялся со своими записями и указывал на фактические неточности. На первый взгляд могло показаться, будто Черчилль его замечания игнорирует: ничто не могло прервать лившийся потоком текст. Однако Черчилль учитывал все замечания и в последующие вечера вносил в рукопись необходимые коррективы.
Примерно так же, как юный Джонатан Харкер из романа про Дракулу засиживался до рассвета, слыша волков, Эшли пришлось приспосабливаться к новому графику работы до глубокой ночи. Пирман к этому давно привыкла, и Черчилль всегда следил за тем, чтобы в два часа ночи, когда его красноречие наконец иссякало, секретаршу ждала арендованная машина, которая отвозила ее домой. Но и после того, как Вайолет удалялась из будуара, Эшли приходилось задержаться еще ненадолго, чтобы просмотреть записи и обсудить все зафиксированное за вечер. В своей комнате он обычно оказывался только часам к трем ночи.
Если у Черчилля когда-то и возникали подозрения, что он пустил не только под свою крышу, но и в собственную спальню убежденного социалиста, то он был достаточно вежлив, чтобы держать их при себе. В сущности, Эшли всегда считал его самым тактичным и внимательным из своих работодателей. Отчасти это могло быть данью уважения к академическим успехам Эшли в университете: этот молодой человек олицетворял научную жизнь, которой у Черчилля никогда не было, и Эшли знал, что тот относится к нему со всем почтением. Они часто говорили о том, как тот пропустил университет; Черчилль призвался помощнику, что после Африки у него были мысли пойти учиться, но его пугала необходимость погружаться в латынь. Детский ужас перед спряжениями латинских глаголов никогда его не покидал.
Позже Эшли также вспоминал, насколько внимательным был Черчилль к своим секретарям; как в мрачной тишине предрассветных часов, когда он шагал по комнате взад и вперед, Вайолет Пирманс терпеливо прощала ему те странные, раздражающие моменты, когда он что-то рычал себе под нос или, казалось, выходил из себя из-за теснившихся в голове мыслей. Молодой человек тоже скоро понял, что Черчилль не такой уж злодей-губитель Всеобщей стачки. Много лет спустя доктор Эшли признал в теплой речи о своем бывшем работодателе, что «на самом деле, как нам теперь известно, Черчилль с пониманием относился к требованиям шахтеров, которым тогда платили мизерную зарплату, но не пекся об интересах владельцев угольных шахт».
А вот друзья Черчилля категорически не нравились Эшли. Брендан Брэкен, с которым мы уже встречались, был, по его мнению, «тщеславен и скверно воспитан». Фредерик Линдеманн, с которым мы скоро познакомимся, «питался исключительно яичными белками и печеными яблоками» — иными словами, был вегетарианцем — и выставлял напоказ свое унаследованное богатство. Он был единственным преподавателем в Оксфордском университете, который приезжал туда на авто с личным водителем.
В последующие годы карьера Мориса Эшли шла по гибридной траектории и, по сути, мало чем отличалась от карьеры самого Черчилля: он занимался журналистикой, но при этом писал на стороне возвышенные исторические труды. Через несколько лет после войны он стал редактором уважаемого в те времена журнала Listener (и с огромным удовольствием читал военные мемуары, в которых рассказывалось, как Черчилль сводил с ума своих генералов, шагая по комнате и упражняясь в красноречии до трех часов ночи).
С Черчиллем Эшли поработал действительно на славу: результатом тех ночных бдений стало четырехтомное жизнеописание семейства Мальборо, которое неплохо продавалось. Можно сказать, Эшли помог отогнать волков от двери Черчилля.
Атомы и роботы. Фредерик Линдеманн, 1931 год
Пытливый и неустанный разум Черчилля — когда он не был занят поглощением и усвоением великой литературы, истории и искусства — часто загорался при виде научных открытий (не путать с тем, что он называл «светом извращенной науки» Гитлера). Технические инновации очаровывали его, и не только с чисто материальной или военной точки зрения. Да, он всегда старался понять, как ту или иную новую идею можно применить на поле боя, но его очаровывал и философский аспект научных открытий.
«Мне нужен мой профессор, — сказал как-то Черчилль о Фредерике Линдеманне (позже лорде Черуэлле). — Он моя гадюка». Но потом, наверное решив, что образ ядовитой змеи слишком уж суров, добавил: «Нет. Я могу добавить: он мой хищник».
Впрочем, он вполне мог ничего не добавлять и не смягчать: все вокруг считали жутковатого Линдеманна змееподобным. И все недоумевали, как Уинстон Черчилль умудрился так подружиться с физиком, известным как «великий ненавистник» (тот не скрывал своего отвращения к большинству окружающих). Но мир уверенно приближался к атомному веку, и Черчилль искренне наслаждался общением с ученым, обладавшим несравненной редкой способностью максимально кратко и точно доносить сложнейшие технические идеи.
В последующие годы, когда небеса потемнеют от фашистских бомбардировщиков, эта способность станет поистине неоценимой. Но и в тревожные 1930-е, когда Линдеманн и Черчилль делились своими опасениями о перевооружении Германии, их застольные беседы в Чартвелле были на редкость оживленными.
Линдеманну, человеку аристократического происхождения из немцев, любителю шляп-котелков, было всего тридцать три года, когда его назначили профессором экспериментальной философии (физики) в Оксфордском университете. Внешность его была настолько отталкивающей, что некоторые называли его Дракулой, утверждая, будто при его появлении в помещении якобы сразу падает температура.
Линдеманн был истинным пионером в сфере исследований солнечного ветра, эффектов сверхнизких температур и использования фотоэлектрических элементов для астрономических съемок. И даже еще большим пионером — вплоть до риска собственной жизнью — в относительно новой области воздухоплавания в годы Первой мировой войны. Он сам научился летать на биплане, решив лично — из кабины пилота — изучить смертельную физику нисходящих спиралей, погубивших многих летчиков. В его смелости никто никогда не сомневался — в отличие от его способности к состраданию.
С теми, кто ему не нравился, — а к этой категории относилось абсолютное большинство людей, начиная с рабочего класса и далее вверх по социальной лестнице, — Линдеманн был откровенно груб и пренебрежителен. Но те немногие, кто пользовался его благосклонностью, грелись в лучах его эксцентричной теплоты: среди этих редких счастливчиков были Клементина, а чуть позже и Уинстон Черчилли.
Линдеманн, которого коллеги считали «социальным альпинистом», да еще и прозвали Паромом за то, что он переплывал «от коллеги к коллеге», чтобы не упустить своей выгоды, и дружил с такими умными людьми, как Дафф Купер и Ивлин Во, познакомился с Клементиной Черчилль на благотворительном теннисном матче (он был великолепным теннисистом). Со временем это знакомство привело его к Уинстону — к немедленному взаимному восхищению обоих. Черчилль не только наслаждался обществом ученого, он жаждал при каждой удобной возможности прикоснуться к его знаниям и интеллекту.
Его детское увлечение научной фантастикой Герберта Уэллса с годами переросло в истинную зацикленность на реалиях современной науки и на том, как она будет формировать грядущий мир. В 1931 году — Черчилль в то время бродил по политическим пустошам — Линдеманн в соавторстве с бывшим канцлером написал замечательную статью об этом грядущем мире. Называлась она «Пятьдесят лет спустя». В ней прямо слышится слияние этих двух незаурядных умов и зарождение некоторых общих для них демонов.
«Высокие авторитеты говорят нам, что непременно будут обнаружены новые источники энергии, гораздо более важные, чем все, что мы знаем сегодня, — сообщал Черчилль своим читателям (не раскрывая, однако, что этим высоким авторитетом был Линдеманн). — Ядерная энергия несравнимо мощнее молекулярной, которой мы пользуемся сегодня. Уголь, который человек может извлечь из недр земли за один день, способен легко выполнить в пятьсот раз больше работы, чем сам человек. А атомная энергия как минимум в миллион раз мощнее… Все ученые согласны, что такой гигантский источник энергии существует. Нам не хватает всего лишь спички, чтобы зажечь этот костер, или, может, детонатора, чтобы подорвать динамит. Ученые их уже ищут».