Частично проблема заключалась в том, что Черчилль предварительно не уведомил Трумэна о содержании своей речи. Начиналась Фултонская речь вполне безобидно: оратор пошутил, что, кажется, уже слышал о «Вестминстере». Он был одет в почетную академическую мантию, хотя на самом деле не имел права ее носить. Черчилля, казалось, никак не угнетало его недавнее изгнание с политического Олимпа; оно явно не сказалось ни на великолепном языке, ни на структуре его выступления. В любом случае в США его личный статус и слава значили, пожалуй, даже больше, чем влияние его родной страны.
Однако дальнейшие слова речи Черчилля породили в американских политических кругах сильнейшую турбулентность. Дело было не только в предупреждениях относительно агрессивных территориальных амбиций сталинского Советского Союза (хотя Черчилль и старался быть дипломатичным; он заявил, что испытывает «сильный восторг и уважение к храбрым русским людям и к моему боевому товарищу, Маршалу Сталину», и поприветствовал СССР «среди ведущих стран мира», добавив, что «это место занято по праву»).
Однако без явных дипломатических колкостей не обошлось. Оратор использовал не только новый для всех термин «железный занавес», но и словосочетание «особые отношения», говоря о США и Британии:
«Ни уверенность в предотвращение войны, ни непрерывное повышение уровня мировой организации не будет получено без братского объединения англоговорящих народов. Это означает особые отношения между Британским Содружеством наций и США.
Это не общие фразы, и я сейчас уточню. Братская ассоциация требует не только возрастающей дружбы и взаимного понимания между нашими двумя обширными, но родственными системами общества, но и близких отношений между нашими военными советниками, общего изучения потенциальных опасностей, оружия и инструкций и обмена чиновниками и студентами в технических колледжах, разработки средств обслуживания для взаимной безопасности, объединенного использования всех военно-морских и воздушных баз. Это, возможно, удвоило бы подвижность американских морской и воздушной сил. Это было бы усилением британских сил Империи, и это бы привело к экономии финансов…[129]»
С точки зрения ряда американских политиков и комментаторов, этот пожилой империалист призывал США стать партнером Великобритании по империи. Такая идея казалась многим отвратительной — хоть Черчилль и был прав, предсказывая, что силы США будут постоянно базироваться в Великобритании и по всему миру на различных островах и территориях, контролируемых Британией.
Ради спокойствия президент Трумэн запретил Дину Ачесону присутствовать на специальном приеме после выступления Черчилля в Фултоне, устроенном в его честь в Нью-Йорке. Но в Вашингтоне Ачесон и Черчилль нашли нейтральную неполитическую территорию, чтобы вместе отобедать и насладиться обществом друг друга. Впоследствии Ачесон вспоминал ту встречу в своих мемуарах «Присутствуя при создании»[130]:
«После речи Черчилля о “железном занавесе”… мы с женой обедали в британском посольстве с ним и его дочерью Сарой, послом и леди Фрэнкс. Моя жена всегда боготворила господина Черчилля и осыпала его обильной лестью, которой он явно наслаждался. Когда разговор зашел о живописи и он узнал, что она видела репродукции его работ и сама пишет, он попросил ее оценить его картины. Сделав это, он вышел за рамки области, в которой был хозяином мира, в ту, где моя жена не видела в нем никаких особых достоинств. Ей нравились его картины, но она без труда назвала моменты, нуждавшиеся в улучшении. Это было явно не то, чего он ожидал или хотел; но она не уступала. Он все сильнее затягивался сигарой и все яростнее спорил. Спор прекратила наша хозяйка, встав со стула. Когда мы выходили из столовой, Черчилль, хихикнув, сказал мне, что его критикесса — крепкий орешек; впрочем, об этом ее качестве мы и так были отлично осведомлены».
Далее в мемуарах следует извинительный постскриптум: «В 1950 году Черчилли развлекали нас за обедом, и жене показали оригиналы картин, которые она тогда так раскритиковала».
К явной симпатии примешивается ощущение некоторого восторга и даже недоумения по поводу Черчилля — военного лидера:
«Тут мы имеем дело с лидерством, поднятым на высшую ступень; лидерством, способным единолично породить в свободном народе то, чего не достичь никакими приказами. Для этого недостаточно ни смелости, ни правильных решений, ни верных слов. Искусство, великое искусство преображает все это в нечто иное и превосходное. То, что Черчилль сделал, было великолепно; то, как он это сделал, было не менее великолепно. Ни действия, ни стиль по отдельности не могли бы привести к столь великолепному результату. Необходимо было и то, и другое.
Не только содержание его речей было мудрым и правильным; они еще и готовились с той бесконечной трудоспособностью и стараниями, которые считают гениальными. Таким же был и его внешний вид; его позы и жесты, использование разных приемов и уловок, помогавших ему добиться нужного результата: все, от флирта и уговоров до мощной пропаганды, блефа и запугивания, тщательно корректировалось с учетом конкретных потребностей. Назвать это актерской игрой было бы неверно. Актерство — режим бесконечно варьируемый и приспособляемый. Мы же говорим о трансформации, росте и постоянном изменении личности».
Лошади и скачки. Кристофер Сомс, 1947 год
«В Сандхерсте наибольшим удовольствием для меня были лошади, — писал Черчилль о своих юношеских годах. — Мы устраивали забеги “точка-точка” и даже “стипль-чез” (бег с препятствиями) в парке одного из дружелюбных к нам местных аристократов и весело носились по окрестностям верхом». Кроме того, Черчилль неплохо играл в поло, и можно было видеть его на лошади в бою в Судане.
Любовь ко всему связанному с конным спортом никогда его не покидала. Пребывание в политической оппозиции — дело традиционно унылое. Среди руин послевоенной Британии лошади были для Черчилля жизненно важной формой бегства от безрадостной действительности. Они наполняли яркими красками его жизнь — как и жизнь многих других британцев.
«Конь вырвался вперед на старте, — вспоминал Кристофер (позже лорд) Сомс. — Когда он победил, толпа приветствовала его ликованием. Все бросились вперед, чтобы увидеть его финиш, и устроили ему потрясающий прием». Речь о крупном сером скакуне по кличке Колонист II, которого Уинстон Черчилль приобрел по настоянию Сомса. Этот красавец-конь и его участие в скачках произвели на бывшего премьер-министра поистине омолаживающий эффект. Это был не единственный аспект, в котором Кристофер Сомс, зять Уинстона Черчилля, повлиял на своего знаменитого тестя.
Когда у Сомса завязался роман с младшей дочерью Черчилля Мэри, он был 27-летним офицером Колдстримской гвардии. Внешне он походил на комика Терри Томаса в молодости: те же зачесанные назад волосы, та же широкая улыбка. Он служил помощником военного атташе в Париже — образец европейской утонченности, — когда пост посла занимал старый друг Черчилля Дафф Купер (он жил там со своей женой леди Дианой). Это обстоятельство значительно облегчило Черчиллю задачу принятия очередного предполагаемого зятя (его вторая дочь Сара в 1945 году уже успела развестись с комиком Виком Оливером).
В 1947 году молодожены Мэри и Кристофер переехали на ферму по соседству с Чартвелл-хаусом, купленную для них Черчиллем, и без промедления приступили к сплочению семьи. Кроме любви к кентским пейзажам (и умения играть в джин-рамми на деньги), молодого офицера Сомса связывал с тестем еще один чрезвычайно важный фактор: любовь к лошадям. Довольно скоро сельский житель Сомс превратил Чартвелл в процветающее сельскохозяйственное предприятие (как мы увидим позже, там имелся даже бешеный бык) и был готов к небольшому расширению.
Однажды знакомый по скачкам рассказал Сомсу о замечательном жеребенке и в 1949 году убедил его — и его тестя — купить красавца за две тысячи фунтов стерлингов. Скоро Колонист II попал в заголовки газет. Еще до участия в скачках в специализированной прессе всех оповестили, что бывший премьер-министр перерегистрировал скаковые цвета своего покойного отца: ярко-розовый камзол с шоколадными рукавами и кепкой.
Клементину такое развитие событий в духе комедии положений одновременно привело в ужас и возмутило. И не ее одну. Некоторые коллеги Черчилля по парламентской фракции консерваторов тоже порядком нервничали — перед предстоящими-то выборами — по поводу того, что лидера тори в эту новую технократическую эпоху будут видеть бесстыдно предающимся аристократическим удовольствиям.
Однако когда Колонист II начал один за другим выигрывать забеги — к бурному восторгу как букмекеров, так и игроков, — другие коллеги Черчилля, судя по всему, узрели в этом моменте некий политический капитал, очень полезный в послевоенном мире, в остальном довольно сером и безрадостном. «Консерваторы и Колонист!» — таким был один из предложенных для предвыборной кампании плакатов. На другом написали: «Винни побеждает!»
Колонист II одержал серию из тринадцати побед, существенно улучшив финансовое положение семейства Черчиллей. Дальновидный Кристофер Сомс — видя как материальную выгоду, так и огромное удовольствие, которое скачки приносили его пожилому тестю, — взялся за создание конного завода (не в Чартвелле). Там проходили выездку ухоженные скаковые лошади с именами вроде Вена и Цилиндр, а Черчилля — что неслыханно для послевоенного времени — избрали в члены «Жокейского клуба».
Стоит отметить, что впереди Кристофера Сомса ждала более серьезная и солидная карьера — сначала в политике, а затем в дипломатии. Одно время — в начале 1950-х — он постоянно находился на Даунинг-стрит в качестве помощника Черчилля, став при этом членом его семьи, причем довольно любопытным образом. Как мы увидим позже, эта роль поразительно расширится, когда Черчилль будет вынужден на время отойти от дел из-за серьезной болезни. Но статус Сомса рос и креп и независимо от тестя; этому человеку предстояло сделать поистине выдающуюся карьеру.