В трубке тишина, а затем Черчилль заявляет: “Сегодня субботний вечер. Найдите мне Гордона”.
Теперь его голос приобрел резкий, властный оттенок. Я еще раз извиняюсь и говорю, что найду Гордона тотчас же. Судя по всему, я вернулся из Рима даже позже, чем думал. Если сам Уинстон Черчилль говорит, что сегодня суббота, значит, сегодня суббота. Я бегу к кабинету Гордона, но там темно… В коридоре сталкиваюсь с ночным сторожем и спрашиваю его, какой сегодня день. Тот, явно уверенный, что я в подпитии завалился в редакцию из Пресс-клуба, смотрит на меня с жалостью и категорически заявляет, что сегодня пятница… Я спешу назад к своему столу, терзаясь после ругательств довольно глупыми сомнениями по поводу того, дипломатично ли будет сообщить самому Уинстону Черчиллю, что он путается в днях недели. Но когда я возвращаюсь к телефону, то слышу, что Черчилль уже повесил трубку…
На следующий день меня с самого утра вызывают к Бивербруку… Он спрашивает: “Кажется, у вас вчера состоялся любопытный разговор с Уинстоном Черчиллем?” Я киваю, и он продолжает: “Вы согласны, что это величайший из ныне живущих англичан?” Я снова киваю. “И что он опять займет пост премьер-министра?” Еще один кивок. “Вам же не хотелось бы, чтобы кому-то стало известно, что величайший из ныне живущих англичан и наш будущий премьер-министр путается в днях недели?” Я снова киваю. “Ему так много приходится держать в голове; даже такому великому человеку, как он, легко совершить маленькую ошибку — и для этого ему вовсе не обязательно перебрать после ужина с бренди. Пусть это будет наша государственная тайна. Строго между нами. И Уинстоном. Вы должны торжественно пообещать мне, что никогда никому об этом не расскажете”».
Справедливости ради надо упомянуть, что Гурли, скорее всего, проболтался о том случае только коллегам в «Эль Вино», баре на Флит-стрит, а опубликовал эту историю через несколько лет. Он блестяще сопроводил свой рассказ победным постскриптумом: «Одним из самых привлекательных качеств [Бивербрука] была самоирония. Черчилль тоже был ее не лишен. Однажды, много позже того неудачного разговора, мы встретились с ним в компании Бивербрука, и Черчилль сказал мне: “Ах, Гурли. Ну да, я вас помню. Не подскажете, какой сегодня день недели?”»
Как покажет время, ждать, когда Черчилль снова станет премьер-министром, оставалось недолго. Как и предсказывал Бивербрук, он вернулся на этот пост после всеобщих выборов 1951 года. В первый раз, в 1940 году, он пришел в кабинет премьер-министра на Даунинг-стрит не в результате демократического голосования, а скорее благодаря отставке Чемберлена и избранию его преемником. На этот раз он победил сам (хоть и с весьма скромным перевесом всего в семнадцать голосов). Жизнь его опять вернулась в верное русло: Даунинг-стрит, Чекерс и Чартвелл.
Будь верен себе. Лоуренс Оливье и Ричард Бёртон, 1951–1953 годы
Великие актеры часто славятся личными коллекциями остроумных театральных баек. В данном случае необычно то, что два знаменитых и поистине блестящих актера претендуют на один и тот же анекдот. Черчилль, давно восхищавшийся Вивьен Ли, женой Лоуренса Оливье, со временем довольно хорошо познакомился с ее мужем, великим шекспировцем мирового кинематографа. Но это был еще и век новых ярчайших природных талантов, и с жизнью Уинстона Черчилля тесно переплетается также профессиональная жизнь молодого валлийского актера Ричарда Бёртона. Анекдот, о котором идет речь, — его рассказывали и Оливье, и Бёртон, без привязки друг к другу, — очарователен в обеих версиях.
«Встреча и знакомство с нашим славным Уинстоном Черчиллем в 1951 году стала для нас невероятно волнующим событием», — пишет Лоуренс Оливье, и слова великого актера звучат как речь преданного поклонника, который подпрыгивает от восторга перед проходом за кулисы.
«Впервые мы поняли, какая честь нам оказана, на спектакле “Цезарь и Клеопатра” (пьеса Джорджа Бернарда Шоу. — С. М.). В антракте я слонялся по гримерке, гадая, что думает о нас этот великий человек, как вдруг дверь открылась, и я увидел эти удивительные голубые глаза. Я остолбенел и потерял дар речи, но он сразу сказал: “Ой, извините, я просто искал укромный уголок”. (Тут явно имелась в виду уборная. — С. М.) Поняв, что ему нужно, я провел его обратно через приемную и указал, куда идти и как снова спуститься по лестнице, где его кто-то ждал, чтобы провести через заднюю дверь на его место в зале.
Он всегда позволял себе некоторую экстравагантность, покупая три места: одно для себя, одно для своей горячо любимой дочери Мэри и еще одно для его шляпы и пальто. Я всегда считал это одной из самых разумных экстравагантностей, о которых когда-либо слышал. Позже Мэри рассказала мне, что тогда, вернувшись на свое место и усевшись рядом с ней, он сказал: “Я тут искал лулу[139], и угадай, с кем столкнулся? С Джулу (Юлием Цезарем. — С. М.)”».
Был и еще один любопытный театральный эпизод.
«Мы давали “Ричарда III”, и я слышал, как кто-то из третьего или четвертого ряда потихоньку мне вторит. Потом мне рассказали, что он произносил в унисон со мной все слова моего персонажа. Когда я сказал ему, что завидую его замечательной памяти, он ответил: “Ну а вы сами — разве в вашем мозге не упакованы мириады слов? Должно быть, это тяжкое бремя”. Мне пришлось честно признаться, что через три недели после того, как перестаю играть ту или иную роль, я не процитирую из нее ни слова; но он и тут с ловкостью опытного отбивающего умудрился в мгновение ока превратить мое признание в еще один комплимент. Сделав вежливый кивок в знак явного одобрения этого моего особого дара, он сказал: “Ах, это для вас, должно быть, величайшее благословение”.
Очевидно, ему очень нравилась Вивьен, и, когда мы приехали на воскресный обед в [Чартвелл], он подарил ей одну из своих картин; нас заверяли, что это единственная работа его кисти, которую он когда-либо кому-либо дарил. После обеда Кристофер Сомс был приговорен к проведению нам экскурсии по образцовой ферме с отличными представителями рогатого скота гордой галловейской породы.
Там был очень ценный бык, который издавал самые тревожащие звуки, какие я когда-либо слышал, эдакая мучительная смесь боли и горя; его голова была плотно прижата к стене, дикие глаза закатились. Сомс рассказал нам, что бык бешеный и очень опасен, что он убил человека; и теперь, чтобы вычистить его стойло, приходится загонять в соседний загон корову, готовую к осеменению; потом открывают железную дверь между загонами, и, пока бык был занят любовными утехами, дверь закрывают и проводят уборку…
Вернувшись к дому, мы нашли нашего хозяина, до того кормившего рыб в верхней части сада, на ведущих наверх ступенях; он явно намеревался вздремнуть после обеда… Я выпалил: “Сэр, мы ужасно беспокоимся за вашего быка!” Он отмахнулся, сказав: “О, с ним все в порядке”. Потом он шагнул еще на ступеньку вверх; а затем, словно в оправдание моего идиотизма, подарил очередной чудный черчиллизм, отчеканенный специально для меня. Повернувшись, он картинным жестом положил руку на одну из балясин и произнес: “Даже если… жизнь его и правда кошмарно тосклива, в ней случаются… моменты сильнейшего возбуждения”».
Позже и без того явно чрезмерное очарование Оливье Черчиллем усилилось после приглашения на «ужин» в лондонский дом в Кенсингтоне, в Гайд-парк Гейт.
«Меню для ужина оказалось обильным, больше похожим на обед, требующим полного набора алкоголя: красного и белого вин, шампанского и портвейна. Когда подали портвейн, дамы под предводительством Клемми оставили мужчин одних. Мы втроем вернулись к столу и расселись, и мне показалось, что я ненадолго вернулся в старые добрые дни школы Харроу; Черчилль с каким-то юношеским энтузиазмом восхищался Вивьен: “Клянусь Юпитером, — сказал он, — ей-богу, она…” (Далее последовало жаргонное словечко, обозначающее высшую степень женской привлекательности; по-видимому, родом из Ирландии. — С. М.)
Потом он пододвинул ко мне графин с виски — и я, слегка содрогнувшись от смешения такого количества напитков, послушно налил себе: какого черта, живем один раз. Я подтолкнул графин Сомсу и потянулся за водой. Сомс передал графин Уинстону, который налил себе виски, а когда он тянулся за сифоном с содовой, я… ох уж эта моя ужасная, рождаемая неуверенностью в себе тяга к подшучиванию: “Простите, сэр, а вы не пробовали виски с простой водой? Как по мне, эта газировка на следующее утро ползет вверх по затылку”. — “Ну, раз вы так говорите…” — произнес он со своим обычным вежливым интересом и послушно налил в стакан простой воды.
Когда пришло время для следующего раунда виски, он автоматически потянулся за содовой — и я, конечно, не смог опять не влезть с тем же своим проклятым шутливым тоном: “О, сэр, кажется, вы кое о чем забыли”. — “Что вы, я помню и уверен, что вы совершенно правы; но, кажется, мне все же больше по душе моя маленькая…”» (Логично предположить, что последовавший далее жаргонный неологизм авторства Черчилля обозначал шипучку. — С. М.)
С этой историей ярко контрастирует рассказ молодого актера Ричарда Бёртона, у которого, судя по всему, на подобные телячьи нежности развилась аллергия. Впрочем, его воспоминания о Черчилле и отношение к этому человеку в разные годы довольно сильно разнятся. Их первая встреча — опять, кстати, давали Шекспира — удивительно схожа с историей Оливье. Возможно, это случилось с Бёртоном, а Оливье потом что-то напутал? Кто знает. Единственное, что можно сказать наверняка, — с обоими актерами такого случиться не могло.
Итак, Бёртон утверждал, что в 1953 году, когда он играл свою эпическую роль Гамлета в театре «Олд Вик», однажды вечером менеджер сказал ему, что «старик» в здании. «Стариком в Англии могли называть только одного человека», — вспоминал Бёртон. И действительно, в первом ряду сидел Уинстон Черчилль. И Бёртон, как и Оливье до него, произнося свою роль, услышал странный «рокочущий» звук. Он быстро понял, что Черчилль вместе с ним читает слова Гамлета.