Случилось это в самый разгар имперской авантюры, когда британская армия поклялась отомстить за убийство генерала Гордона в Хартуме примерно тринадцатилетней давности, погибшего от рук Махди (в переводе «Избранный»). В сущности, это скорее было трагедией, чем авантюрой. Махди, Мухаммад Ахмад, в 1885 году со своими солдатами сражался против египетского правления в Судане (Египет стал тогда союзником Британской империи). Они осадили войска генерала Гордона в Хартуме. К тому времени, когда подоспела помощь, противник уничтожил весь гарнизон, включая генерала.
Этот инцидент глубоко запечатлелся в сознании британцев. Даже после смерти Мухаммада Ахмада, скончавшегося от тифа всего через несколько месяцев после убийства Гордона, его силы — махдисты — продолжали сражаться в Судане, и к 1898 году общественный интерес к расплате, подогреваемый прессой, неуклонно рос.
Не стоит также забывать, что на дворе была новая эпоха влияния газет. Закон о начальном образовании 1870 года привел к резкому повышению уровня грамотности населения, и патриотические прелести популярной прессы стали доступны огромному числу новых читателей. Это был век литературы для мальчиков: еженедельные журналы вроде Boys of England кишели захватывающими имперскими приключенческими рассказами, описывавшими происходящее в самых разных уголках мира. Благодаря СМИ, огромным подспорьем для которых стал телеграф, барабанный бой суданской кампании усилился стократно.
«Специальные корреспонденты» — журналисты, путешествовавшие с армией и готовившие репортажи о сражениях с точки зрения очевидцев, — писали свои ежедневные материалы максимально захватывающе, так что они вызывали у публики не меньшее привыкание, чем увлекательный сериал. Это были журналисты новой породы: они работали под своим именем и не беспристрастно, а с адреналином очевидца, — и Черчилль стал одним из первых мастеров этого жанра.
Популярная культура тех времен была буквально пропитана Суданом. В газете Daily Graphic печатали ставшую знаменитой рекламу: «Суданская кампания 1898 года — это кладезь Pimm’s number 1 для фронта!» В рекламе действительно имелся в виду известный летний напиток на основе джина, который сегодня ассоциируется в первую очередь с Уимблдонским турниром и английским летом, но в 1898 году к нему примешивался флер колониального триумфа. «Pimm’s number 1 прибывает на фронт, — гласила реклама. — Заметьте, что сказал доблестный майор (см. London Morning Paper от 2 августа): “Майор поклялся, что сохранит его, чтобы выпить в память о Гордоне при захвате Хартума”».
Тут стоит отметить, что генерал Китченер был против не одного только Черчилля. Он не хотел видеть рядом со своей кампанией никаких популярных журналистов и делал все от него зависящее, чтобы лишить их этой возможности. (В своем романе «Свет погас» Редьярд Киплинг пишет о спецкорах следующее: «Когда начинается война, вас посылают обслуживать слепую, жестокую, звериную жажду крови британского общества».)
Хотя Черчилля к этому времени и считали одним из главных «джинго» (так называли английских воинствующих шовинистов), его репортаж о битве при Омдурмане 2 сентября 1898 года — и ее ужасающих, кровавых последствиях — был гораздо более морально обоснованным, чем репортажи многих его современников.
Его первые материалы из Северной Африки походили на поэтические послания с берегов Нила с рассуждениями и воспоминаниями о древних исторических сражениях на этих живописных землях. Однако по мере того, как становилось все более очевидно, насколько серьезными будут боевые действия против «дервишей» в Омдурмане, тональность статей Черчилля менялась. Это все еще был авантюрный, приключенческий рассказ в духе журнала Boys of England, но автор явно осознавал, насколько неравны силы сторон — задействованной британской военной машины и легковооруженных махдистов.
«Я находился всего в трехстах метрах, — писал он, — и, будучи в отличных очках, почти видел лица дервишей, попавших под страшный огонь. Около двадцати снарядов поразили их на первой же минуте. Некоторые разрывались высоко в воздухе, другие попадали им прямо в лица. А третьи врезались в песок и, взрываясь, окутывали все облаками красной пыли, осколков и пуль в рядах дервишей».
У Черчилля-солдата был шанс на то, что он считал более благородным сражением, на бой по старинке: он воевал верхом на коне, со своей ротой 21-го Уланского полка, вступившей в более равную конфронтацию с мятежным противником. Это была кавалерийская атака, которая могла бы состояться и век назад. Все мучительно и кроваво, но, возможно, Черчиллю это казалось более честным.
«Дервиши бились мужественно, — писал он в своем репортаже для Morning Post. — Они пытались подрезать нашим лошадям подколенные сухожилия. Они стреляли из винтовок, вжимая дула в тела противников… Они кололи нас кинжалами и рубили топорами с диким упорством… Всадники, зацепившись за седла, свисали, беспомощно покачиваясь, и кровь струилась, наверное, из дюжин ран… вся эта сцена мерцала, словно картинка в синематографе; а еще я не помню ни звука. Казалось, все происходит в абсолютной тишине».
После битвы генерал Китченер — его называли «сирдаром», термином, обозначающим высшее командное звание в контролируемой британцами египетской армии, — не проявил к повстанцам ни толики великодушия, и этого Черчилль не мог ему простить. Генерал приказал провести серию показательных казней. По его приказу была разрушена гробница Махди — что Черчилль счел святотатством. Позже он написал своему кузену, герцогу Мальборо, известному как Санни:
«Я стараюсь быть справедливым и не позволять чувствам влиять на мое суждение — но, дорогой мой Санни, полнейшее равнодушие сирдара к страданиям собственных раненых, его жестокие приказы и обращение с ранеными дервишами, бессовестные казни после победы и бессердечность в целом, проявленная им неоднократно, вызвали у меня отвращение. Я видел больше войны, чем большинство юношей моего возраста, возможно, больше, чем все. Я не брезглив, но я наблюдал в Омдурмане акты величайшего варварства, и теперь я пресыщен видом человеческой крови.
Я всегда буду рад, что был одним из тех, кто победил этих храбрецов оружием, немногим лучшим, чем их собственное, притом что их численности мы могли противопоставить только свою дисциплину. А вся остальная армия просто кормила смерть машинерией.
Интересно, верите ли вы в ценность моего мнения, когда я говорю вам, что [Китченер] ненавидит меня и не раз высказывался по этому поводу максимально открыто — что он всеми силами отказывался принять меня в свою египетскую армию; как он был в ярости из-за того, что сэр Эвелин Вуд послал меня туда, несмотря на его возражения; что мои замечания по поводу состояния наших раненых офицеров и солдат и обращения с ними были ему переданы, а в ответ я получил каждую мелкую неприятность, какую только способен придумать изобретательный разум».
Наши друзья c севера. Джон Роберт Клайнс, 1900 год
В 1899 году Черчилль был всего в нескольких месяцах от события, которое подарит ему ликование публики: участия в англо-бурской войне. Раньше он предпринял первую попытку получить место в парламенте — в Олдеме, графство Ланкашир. Она оказалась неудачной. Однако теперь, по следам военных южноафриканских подвигов, Черчилль вдруг стал буквально иконой, его образ использовался на политических плакатах. В следующем году он вновь сделал попытку начать парламентскую карьеру. На этот раз все прошло гораздо лучше. В недавно сформированной Лейбористской партии были люди, которые внимательно наблюдали за восхождением Черчилля. Одного из них — Джона Клайнса — сегодня помнят разве что историки этой партии. А между тем это была замечательная, поистине потрясающая личность с не меньшими, чем у Черчилля, способностями к самообразованию. Его путь от грохочущего заводского цеха до поста министра внутренних дел был, возможно, еще более удивительным, чем у человека, за чьими успехами он внимательно следил.
Скрежещущий грохот крушения африканского бронепоезда в 1899 году — рельсы повредили бурские диверсанты — застал Черчилля на пике бурного увлечения как военной службой, так и журналистикой. Под огнем буров они с соратниками бросились помогать раненым и попытались поставить на рельсы локомотив. «Два нежных поцелуя всосали воздух», — написал он в книге «Мои ранние годы» о пулях, просвистевших тогда рядом с его головой. Уж не считал ли этот человек себя неуязвимым для ружейных выстрелов?
Некоторые солдаты бежали. Черчилль сознательно остался вместе с остальными смельчаками и вступил в бой с захватчиками. Далее был короткий период тюремного заключения в здании образцовой школы Staats в Претории. Именно «бесплодный пепел даром прожитой жизни» — такие чувства он испытал в плену — вдохновил Черчилля, как он утверждал позже, предложить реформу внутренней пенитенциарной системы.
Затем был блестящий побег (благодаря точному расчету радиуса кругов электрического света на открытых дворах темной ночью, глубины теней вокруг них и высоты стен, окружавших школьный комплекс) и необычный период, прожитый Черчиллем в качестве преследуемого. Он то тайком пробирался по заросшей кустарником местности, то изображал беззаботного прохожего, то прятался у английских фермеров. А потом пришло спасение — и громкая журналистская слава, когда эту историю рассказали британцам.
К 1900 году, уже дома, он мечтал улучшить жизнь трудящихся в стране — колыбели парламентаризма. Он уже пробовал сделать это годом ранее, к чему некоторые трудящиеся с самого начала отнеслись с крайним скептицизмом. «Черчилль был и остался солдатом в штатском, — заявил Клайнс, в прошлом фабричный рабочий из Ланкашира, ставший заместителем лидера Лейбористской партии, а затем лордом-хранителем печати. — Вот сто лет назад он, возможно, мог серьезно повлиять на историю нашей страны».
Справедливости ради надо сказать, что Клайнс написал это в своих мемуарах в 1937 году, когда голос Черчилля эхом разносился с диких пустошей Эссекса, а новая война еще казалась многим немыслимой. Но замечание это, безусловно, основывалось на тщательных наблюдениях длиной в жизнь: Клайнс впервые встретился с Черчиллем под индустриальными небесами, во времена, когда молодой политик только начинал свою парламентскую карьеру.