религию, которую божественный Петр Апостол передал Римлянам» государственной, христианские писатели и мыслители начинают создавать новую парадигму культурных ценностей и отношений человека с Богом, которая во многом определит специфику развития словесности минимум на тысячу лет вперед.
Заметим в скобках, что формировать это новое видение отношений божественного и человеческого они начали через сотни лет после Христа. Вергилия, например, за это же время предание успело превратить из поэта в ясновидящего чернокнижника.
Любой автор рассказывает когда-то услышанные или прочитанные им истории; не только древний аэд или сказочник, что стараются как можно точнее передать миф или легенду, но и любой писатель от древности до современности — особенно современности. Все, что мы рассказываем, имеет истоки в других, более давних историях, из сюжетов, образов и впечатлений которых мы строим новые рассказы и смыслы. Античность дала нам первые архетипы этих историй, которые пережили века и живут до сих пор. Кроме того, в эпоху античности сформировалась академическая традиция, школа, которая установила стандарты и правила, как нам говорить и писать о событиях, мыслях и чувствах; это классическая база литературы, и другой у нас нет — во всяком случае, в культурном пространстве Европы. Как очень точно заметил Аверинцев: «гипноз классицистической исключительности имел в себе столько обаяния, что смог и в Новое время принудить европейские народы перечеркнуть свое же собственное средневековое прошлое».
Пока же средневековое настоящее стучалось в ворота Древнего Рима. 24 августа 410 года они распахнулись перед вестготами под предводительством Алариха, которые за два дня разграбили и сожгли «вечный город», оставив лишь голые камни и обнаженные статуи богов и героев. Многие жители подверглись насилию и были преданы смерти; настоящей бойни удалось избежать только лишь потому, что большому количеству граждан посчастливилось укрыться в храме св. Петра, который добрый христианин Аларих не стал ни грабить, ни жечь.
Мучительная агония Рима продолжалась еще несколько десятилетий. В 455 году вандалы короля Гейзериха, который к тому времени контролировал побережье северной Африки с Карфагеном и значительную часть Испании, подошли к Риму. В городе началась страшная паника и беспорядки, в ходе которых собственными рабами был зарезан император Максим, правивший к тому времени всего лишь три месяца. Рим снова сдался без боя; папа Лев I обратился к Гейзериху с просьбой обойтись без резни, и тот, будучи христианином не менее добрым, чем Аларих, согласился. Жителей действительно не убивали, но после двухнедельного обстоятельного грабежа города их тысячами угнали в плен, обратив в рабство, а скульптуры, мозаики, картины и особенно библиотеки с рукописными свитками были уничтожены с той необъяснимой жестокостью, что породила определение «вандализм». Гейзерих подчинил себе юг Италии, Сицилию, Корсику и Сардинию, после чего существование Римской империи сделалось символическим. Конец ему положил начальник отряда германских наемников по имени Одоакр — сейчас его бы назвали полевым командиром. В 476 году он прогнал последнего римского зиц-императора Ромула Августа, любезно отослал в Византию символы императорской власти и основал в Италии свое варварское королевство, поставив, сам того не предполагая, точку в истории целой эпохи.
На руинах империи некоторое время то появлялись, то исчезали, уничтожая друг друга, варварские квазигосударства — территории, которые контролировали племена вандалов, вестготов, франков, герулов, скиров и прочих. На развалины городов оседали пепел и снег: под ними чудом уцелевшие рукописи, герои и боги будут долго и терпеливо ждать, чтобы снова открыться миру. Пока же вместе с глобальным похолоданием[52] в Европу двигалась суровая зима Средневековья, чтобы продлиться без малого тысячу лет.
«Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий —
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите веселое поле
На месте тронного зала.
Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость во храме, —
Вы во всем неповинны, как дети!
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы,
В катакомбы, в пустыни, в пещеры.
И что, под бурей летучей.
Под этой грозой разрушений,
Сохранит играющий Случай
Из наших заветных творений?
Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном!».
Часть 2Средневековая литература
Ни один исторический период не является настолько дискуссионным в части оценки его значения, идейной сути, характера влияния на развитие культуры и искусства, как Средневековье. Античность не знает по отношению к себе полярных мнений; Средние века вызывают равно и отторжение, и восторг. Если эпоха античности всегда являлась источником неких эталонных художественных образцов, то Средневековье на протяжении последних трехсот лет было и остается своего рода маркером, с которым сравнивает себя условная Современность, или отвергая, или приветствуя свое видение этой тысячелетней эпохи в культурной истории человечества.
Я не помню, кто именно из российских философов и литературоведов выразился в том смысле, что «все, что делает западноевропейский субъект нового времени после эпохи Возрождения — ненавидит Средневековье». Не поручусь за буквальность цитаты, но совершенно уверен, что точно передал ее смысл. Для гуманистов итальянского Ренессанса, заявлявших возрождение культурных идеалов античности именно как антитезу предшествующей эпохе, Средние века однозначно были временем эстетического и духовного упадка. Философы-просветители переняли и закрепили этот взгляд, Средневековье стало для них символом столь враждебного Просвещению церковного тоталитаризма и религиозного диктата. Доминирование либерального индивидуализма и светского гуманизма сделало само понятие Средневековье именем нарицательным для всякого рода мракобесия, закрепив за ним определение мрачное. Стоит лишь произнести сочетание слов Средние века, как тут же послышится звон цепей в подвалах угрюмого замка, лязг пыточных инструментов, вопль заживо сжигаемых еретиков, замелькают бьющие по грязи копыта коней, упадет в эту грязь всадник с раскроенной ударом меча головой, потащатся под дождем по размытой дороге нищие бродяги и прокаженные. А если и представится вдруг что-то не настолько безрадостное — то лишь только турнир, где рыцари с яркими перьями на шлемах и опущенными забралами несутся вдоль барьера, чтобы проткнуть друга насквозь ради прекрасной дамы в высоком остроконечном колпаке с вуалеткой, что сидит в окружении пажей на грубо сколоченной деревянной трибуне.
Тем не менее, в начале XIX в. немецкие романтики, при всем своем ярком индивидуализме, увидели зачарованное Средневековье как гармоничный мир высокой одухотворенности творчества, стремления к трансцендентному идеалу и поэтизировали его во множестве собственных произведений. В целом, образ Средних веков и отношение к нему зависит от исторического времени и убеждений; сегодня, когда в обществе одновременно представлены самые разные типы сознания и мировоззрений, отношение к Средневековью маркирует не столько культурологическую, сколько мировоззренческую позицию: если публика более либеральных взглядов воспринимает эту эпоху как символ невежества и культурной деградации, то для тех, кто называет себя традиционалистом — что бы это ни значило — Средние века видятся неким утраченным идеалом целомудрия и гармоничного мироустройства.
Не меньше споров вызывает вопрос хронологических границ. В культурологии и литературоведении до сих пор нет по этому поводу единого мнения. Разночтения начинаются с того, что именно считать началом эпохи: то ли 476 год, когда варварский полевой командир Одоакр прекратил затянувшуюся агонию Западной Римской империи; то ли постепенный отказ от рабовладельческого общественного уклада в пользу феодализма на протяжении всего IV века; то ли 380 год, когда Фессалоникийский эдикт окончательно отменил полномочия олимпийских богов в пользу христианской религии и обозначил начало создания новой глобальной системы ценностей. Исходя из того, что литература всегда развивается на основе культуры и культа, лично мне последнее представляется наиболее верным. Средние века наступили, когда христианство из религии, преследуемой государством, само стало частью этого государства.
Однако установление любой из перечисленных границ справедливо для латинской и греческой областей Средиземноморья. Но и вдали от его благословенных солнечных берегов, в сумрачном краю гипербореев, среди диких скал, холодных морей и дремучих лесов жило литературное слово; там рассказывали истории, простые и сложные, о богах, и чудовищах, и героях, мало того — эти истории записывали знаками утерянных алфавитов на исчезнувших языках. У кельтов, кимвров, галлов, данов, гаутов, гуннов были и культура, и культы, но не было пока развитой околокультурной инфраструктуры, чтобы сохранить произведения искусства и литературы. Возможно, не было и осознания их ценности, и самого стремления сохранять: так Велимир Хлебников в начале 20-х годов колесил по молодой и голодной советской России с одной лишь наволочкой, которую постепенно наполнял листами и обрывками рукописей — а потом терял эту наволоч