; в этом очевидно отразилась концепция очищения истинного христианства от последующих искажений. Но есть предположение, что источником термина послужило французское catiers, буквально кошатники: считалось, что у этих опасных еретиков коты были священными животными и участвовали во множестве ритуалов, поэтому с тех самых пор именно кот является постоянным спутником любой сказочной ведьмы.
Взгляды катаров представляли собой сочетание дуализма, или двубожия, утверждающего присутствие в мире двух принципиально равных сил добра и зла, и характерного для гностицизма приоритета полноты знания о мироустройстве над усеченными церковными догмами, требующими принимать их алогичность на веру. Что-то из этого было очевидно заимствовано из идей раннего христианства, почти тысячу лет назад осужденных Церковью, что-то пришло от персидского манихейства III в. Характерные для манихейства идеи двубожия встречаются и в русском религиозно-культурном пространстве, например, у секты хлыстов или богомилов. Одновременно в Лионе возникает христианская община вальденсов, созданная местным купцом Пьером Вальдо, который проповедовал апостольскую простоту, отрицание церковных обрядов, право на самостоятельное толкование Библии, взаимопомощь и нестяжание, и подкрепил проповедь личным примером, раздав немалое состояние нуждающимся. На севере Италии похожие идеи исповедовала многочисленная община патаренов. В отличие от герметического философствования, эти христианские секты прямо посягали на абсолютное право Церкви обладать истиной в рамках христианской религии, а значит, и на идеологическое господство, что не могло не повлечь решительный и жестокий ответ.
Самая многочисленная община катаров находилась в провинции Лангедок; ее идейный центр располагался в городе Альби, вследствие чего французские катары получили название альбигойцы. К началу XIII века практически весь юг Франции оказался вне религиозного влияния католической Церкви, и в 1209 году начался так называемый Альбигойский крестовый поход, ставший еще одним важнейшим событием эпохи.
Это карательное мероприятие, инициированное Церковью под лозунгами освобождения Лангедока от власти еретиков и борьбы с самим сатаной, предсказуемо превратилось в истребительную войну и продолжалось более двадцати лет, до 1229 года. По самым сдержанным оценкам, оно стоило Франции не менее миллиона человеческих жизней и нанесло непоправимый ущерб культуре Окситании[87] и Прованса.
Для разорения и фактического уничтожения целой провинции одних профессиональных военных и рыцарей-крестоносцев было недостаточно. На борьбу с опасными вольнодумцами следовало привлечь широкие народные массы, а для того простому крестьянину требовалось объяснить, почему он должен поднять на вилы своего дружелюбного соседа-катара, а заодно и сжечь его дом вместе со стариками и малыми детьми. Прочно вошедший в массовую культуру образ злых колдунов и ведьм, заключающих договор с самим Сатаной — это первый и самый успешный в истории пример внутриполитической пропаганды, превратившей инакомыслящих во врагов человеческого рода.
Церкви удалось увязать понятие «еретик»[88] с колдунами и ведьмами, угрожающими своими злодействами всему самому ценному для простого народа: они похищали и убивали детей, принося их в жертву дьяволу, уничтожали посевы, губили и портили скот, а ведьмы, помимо прочего, соблазняли и уводили мужей. Эти сумрачные небылицы, как и истории про евреев, поедающих христианских младенцев, наделали неисчислимое множество бед в исторической перспективе. Пока же, в Провансе XIII века, катары, имевшие смелость верить иначе, стали настоящими и полностью расчеловеченными врагами народа. Добрым христианам предлагалось убивать не людей — конечно же, нет! — но сатанистов, детоубийц, вредителей народного хозяйства и совокупляющихся с козлами обольстительниц чужих мужиков.
Результат не заставил себя долго ждать.
При взятии города Безье в 1209 году, крестоносцами и примкнувшими к ним энтузиастами из числа простолюдинов, были перебиты без всякого разбора возраста, пола и веры двадцать тысяч жителей, о чем со сдержанным восхищением и гордостью сообщает в письме папский посланник, архиепископ Арнольд Амальрик — это ему приписана фраза о том, что убивать нужно всех, а Господь сам разберет, где добрый католик, а где еретик.
В 1210 году после штурма Минерва осаждавшие проявили выдающийся гуманизм, дав возможность выявленным катарам раскаяться и вернуться в католичество, так что дело обошлось только казнью полутора сотен самых упрямых, которых заживо сожгли на костре.
В 1211 году крестоносцы приступом взяли город Лавор и казнили пять сотен плененных рыцарей, в том числе легендарную даму Жеральду де Лорак, лично руководившую обороной: вдова рыцаря, погибшего в Третьем крестовом походе, она противостояла крестоносцам полгода; после падения города ее вместе с матерью и сестрой бросили в колодец и завалили камнями. На стороне катаров бились тысячи опытных воинов, участников Крестовых походов в Святую Землю, и, несмотря на подписанный в 1229 году мирный договор между французской короной и герцогом Тулузы, окончательно покорить Лангедок удалось только в 1255 году, после падения замка Керибюс; при этом зачистка Франции от катаров мечом и огнем продолжалась еще без малого сотню лет.
Наряду с катарами, изрядно досталось и прочим. В 1215 году папой Иннокентием III была учреждена инквизиция — своего рода церковная чрезвычайная комиссия, задачей которой было выявлять и обличать как ересь любое отклонение от мнения Церкви. Формально инквизиция только фиксировала факт ереси, но сращение властного и церковного аппарата было так сильно, что на заявление церкви о том, что она оскорблена еретиком, незамедлительно следовала реакция светских властей, заставлявших платить за оскорбление кровью и пеплом. Возможность дискуссии не предполагалась, поэтому под раздачу попадали и вовсе не стремившиеся к отделению от Церкви вальденсы, и патарены, за считанные годы физически истребленные все до единого.
К середине XIII века в Западной Европе окончательно установился режим идеологического абсолютизма католической Церкви. Католицизм приобрел характерные черты гражданской религии, для которой принципиально важным является публичная демонстрация лояльности через согласие с догмами и участие в установленных обрядах. Реальные личные убеждения оставались предметом частной жизни и не интересовали ни Церковь, ни ее чрезвычайную комиссию, пока не становились достоянием общественности. Чтобы вас оставили в покое, нужно было просто не высказываться против. Позднее такую форму будут принимать все тоталитарные государственные идеологии. В краткосрочной перспективе это сообщало системе устойчивость; насилие приводило к видимому послушанию, но не давало власти над человеческим разумом и душой. На это сетует кардинал Ламберто в третьей части фильма «Крестный отец», беседуя с Майклом Корлеоне во дворе у фонтана: «Взгляните на этот камень: он лежит в воде уже давно, но вода так и не просочилась вовнутрь. То же происходит и с людьми в Европе: веками они окружены христианством, но Христос не вошел в них».
Основной характеристикой любого тоталитарного режима является подавление человеческой личности. Невероятно, но именно в зрелом Средневековье, в эпоху духовного тоталитаризма, стало в полной мере проявляться личностное начало в искусстве. Церковь, занятая внешней агрессией и внутренним террором, совершенно упустила из виду светскую литературу, полагая ее лишь поверхностным развлечением. Более такой ошибки не допустит ни одна политическая и духовная диктатура в истории человечества, но в XI–XIII веках оставленное без навязчивого присмотра искусство слова развилось до первой и настоящей авторской литературы.
Не существует более яркого и смелого проявления личности, чем авторство. Это заявление о собственном праве не просто по-своему видеть и чувствовать мир, но и предлагать это видение и чувства другим как ценность, прекрасно осознавая тем большую уязвимость своего мнения, чем более оно является личным. Воистину, художника может обидеть каждый, и подписывать свое творение можно только «обиды не страшась»[89].
Мы уже говорили, что лирика первой достигла того, что автор может не просто рассказывать о своих личных чувствах, но и находить отклик им у читателя. Эпические жанры возникли из мифов о богах и героях, причем мифы принципиально воспринимаются как безусловная истина. С точки зрения рассказчика и слушателя миф — не вымысел, любой рассказ о богах и героях — правда, и анонимность, или имперсонализация автора подчеркивает истинность повествования. Это сродни заявлению: «Я не сам такое выдумал!», порой применяемое, чтобы подчеркнуть достоверность своих слов. «Беовульф» начинается с апелляции к старине как гарантии истины: «Истинно! Исстари слово мы слышим…», а господин N у Грибоедова подтверждает правдивость передаваемых слухов словами: «Не я сказал, другие говорят!».
Начальный этап развития авторства предполагает еще не фантазирование, но интерпретацию. Гомер — кем бы он ни был — предлагал свое изложение известных событий, не вызывающих в те времена сомнений в их достоверности. Античные критики бранили его за сниженные, слишком очеловеченные образы олимпийских богов, но не высказывали претензий к сюжету: для них он был реальностью, а не плодом вымысла автора. Эсхил, Софокл и Еврипид с разной долей успеха предлагали афинским зрителям собственное прочтение хорошо всем известных мифологических историй, но все равно оставались внутри общего культурного контекста.
Личное авторство — это заявка на право мыслить вне традиции, поддержанная читателями; это выход нового я за пределы архаичного мы. Такого не знала ни относительно демократическая языческая культура, ни тем более Церковь, настаивавшая на истинности каждого своего слова. Чтобы обрести жизнь, подлинно авторской, фантазийной литературе нужен не только создающий ее писатель, но и читатель, готовый благосклонно принять заведомый творческий вымысел. Средневековая литература вплотную подошла к той точке развития, когда такое стало возможно, хотя уверенно перешагнуть эту грань получилось только в следующую культурную эпоху.