Разумеется, не обходится без характерных для фаблио сюжетах о половой распущенности священников и монахов. В первый же день Дионео радует публику историей о том, как и монах, и аббат монастыря согрешили с одной девицей, не скупясь при том на подробности:
«Заключив ее в объятия и вдоволь нацеловавшись, аббат взгромоздился на кровать монаха и, приняв в соображение свою весомость, соответствовавшую тому высокому сану, в каком он находился, а равно и нежный возраст девицы, боясь, по всей вероятности, задавить ее своим весом, не возлег на нее, а ее возложил на себя и так в течение долгого времени ею тешился».
Тот же Дионео, видимо, будучи мастером подобных историй, рассказал и о некоем монахе-пустыннике Рустико, который учил благочестивую девушку по имени Алибек загонять дьявола в ад:
Девушка спросила, как же нужно загонять дьявола. Рустико ей на это ответил: «Не в долгом времени ты это узнаешь, а пока делай то же, что буду делать я». И тут, сбросив с себя то немногое, что на нем было, разделся догола, а его примеру последовала девушка. Потом стал на колени, словно хотел молиться, а ей велел стать перед ним.
Итак, он стоял на коленях, и при виде ее прелестей похоть его все сильнее распалялась, следствием чего явилось вздымание плоти; Алибек же, в изумлении созерцая таковое явление, спросила:
«Что это у тебя торчит, Рустико? У меня такой штуки нет».
«Ах, дочь моя! — ответствовал Рустико. — Это и есть дьявол, о котором я тебе толковал. И — поверишь ли? — как раз сейчас он причиняет мне нестерпимые муки».
А девушка ему: «Слава богу, что у меня этого дьявола нет, — потому-то мне и легче».
«То правда, — согласился Рустико, — зато у тебя есть другая штука, а у меня ее нет».
«Какая штука?» — спросила Алибек.
Рустико же ей на это ответил:
«У тебя ад, и сдается мне, что господь послал тебя ради спасения моей души, ибо если дьявол начнет уж очень досаждать мне, а ты надо мною сжалишься и дашь мне снова загнать его в ад, то мне ты доставишь великую отраду и в то же время как нельзя лучше послужишь и угодишь богу, а ведь ты, сколько я могу уразуметь из твоих слов, для того сюда и пришла».
Девушка же в простоте души ему сказала:
«Отец мой! Коли ад во мне, то загоняйте дьявола, как скоро вам заблагорассудится».
«Будь же ты вовек благословенна, дочь моя! — воскликнул тут Рустико. — Итак, пойдем и загоним дьявола, чтобы он оставил меня в покое».
Вот она, порнография советских инженеров и любознательных старшеклассников!
В итоге девице так понравилось загонять дьявола в ад, что она довела пустынника до почти совершенного истощения: «от него кожа да кости остались и он мерз на солнцепеке». Ситуацию спасло только что, что родственники Алибек вернули ее обратно в родной город.
Этот рассказ Дионео имел огромный успех у жизнерадостных слушательниц. Цветущая Пампинея не отстает и со вкусом рассказывает об изобретательном монахе Альберте, сумевшем внушить недалекой венецианке, что в его обличии к ней является для соития сам архангел Гавриил:
«Брат Альберт был мужчина из себя видный, дюжий, крепыш и здоровяк, а потому, очутившись на одной постели с донной Лизеттой, свежей и сдобной, он принялся откалывать такие штуки — куда там ее муж! — и в течение ночи много раз летал без помощи крыльев, от чего она пришла в совершенный восторг, а в промежутках многое успел рассказать ей о славе небесной».
За откровенность в описании сексуальных похождений своих героев Боккаччо получал немало нареканий при жизни; собственно, их получает любой автор, решившийся ради достижения художественной цели рискнуть задеть чье-то ханжество. На подобного рода упреки Боккаччо ответил один раз, и на все времена:
«Натуры испорченные в каждом слове ищут грязный смысл, им и приличные слова не идут на пользу, а чистую душу слова не совсем приличные так же не способны отравить, как и грязь — испачкать солнечные лучи…».
Нужно отметить, что Боккаччо безусловно осуждает как тяжкий грех притворство, ложь и лицемерие, которым священнослужители прикрывают свой блуд, однако не считает греховным само сексуальное влечение, присущее человеку по его природе. Данте, как мы помним, тоже был наиболее снисходительным к тем, кто слишком увлекся любовной страстью. Попытка задавить естественное в человеке — больший порок, чем подчинение зову природы. Вот как говорит об этом Филострато в первой новелле третьего дня, повествующей о прикинувшемся немым пройдохе, устроившемся работником в женский монастырь с совершенно очевидными последствиями:
«Много есть на свете глупых мужчин и женщин, которые убеждены, что стоит надеть на голову юнице белую повязку, тело же ее облечь в черную рясу, как она перестает быть женщиной и женские страсти у нее отмирают, словно, приняв постриг, она превращается в камень. Когда же они узнают что-либо противоречащее их взглядам, то бывают так смущены, как будто в мире свершилось величайшее и гнуснейшее преступление против природы».
Пожалуй, ярче всего взгляды Боккаччо на церковь изложены милейшей и кроткой Нейфилой в новелле о купце-еврее Абраме, которого его друг Джанотто убеждал принять христианскую веру. Абрам, чтобы получше познакомиться с бытом и нравами католической церкви, отправляется в Рим. Приунывший Джанотто, прекрасно зная нравы церковных иерархов, не ждет от этой экскурсии ничего доброго, и действительно — Абрам возвращается с такими вот впечатлениями:
«По моим наблюдениям, ни одно из тамошних духовных лиц не отличается ни святостью, ни богобоязненностью, никто из них не благотворит, никто не подает доброго примера, а вот любострастие, алчность, чревоугодие, корыстолюбие, зависть, гордыня и тому подобные и еще худшие пороки, — если только могут быть худшие пороки — процветают, так что Рим показался мне горнилом адских козней, а не горнилом богоугодных дел».
Бедняга Джанотто совсем загрустил от этакой отповеди, но Абрам неожиданно продолжает:
«Сколько я понимаю, ваш владыка, а глядя на него, и все прочие стремятся свести на нет и стереть с лица земли веру христианскую, и делают это они необычайно старательно, необычайно хитроумно и необычайно искусно, меж тем, как им надлежит быть оплотом ее и опорой. А выходит-то не по-ихнему: ваша вера все шире распространяется и все ярче и призывней сияет, — вот почему для меня не подлежит сомнению, что оплотом ее и опорой является дух святой, ибо эта вера истиннее и святее всякой другой!»
Это разделение собственно христианского учения, гуманистического по своей сути, и церковного тоталитаризма принципиально важно в контексте дальнейшего развития культуры. Не зря Мартин Лютер пересказал ее в одной из своих «Застольных бесед», разъясняя необходимость религиозного обновления.
И еще одна важная черта религиозных воззрений Боккаччо: в новелле-притче о трех перстнях, рассказанной в первый день Филоменой, он иносказательно утверждает принципиальное равенство трех мировых религий, таким образом полностью исключая возможность монополии на истину у любого вероучения:
«Перстни были так похожи, что никто не мог определить, какой же из них подлинный, и вопрос о том, кто наследует отцу, остался открытым и таковым остается он даже до сего дня. То же самое, государь мой, да будет мне позволено сказать и о трех законах, которые бог-отец дал трем народам: каждый народ почитает себя наследником, обладателем и исполнителем истинного закона, открывающего перед ним путь правый, но кто из них им владеет — этот вопрос, подобно вопросу о трех перстнях, остается открытым».
Пройдет больше ста лет после написания «Декамерона», и волна Ренессанса затопит последний европейский островок Средневековья в Англии. Достойная героев Боккаччо страсть Ланселота и Гвиневеры отправит за пределы нашего мира и короля Артура, и всю связанную с ним восхитительную поэзию христианских и кельтских мифов. Наступило новое время. Можно предположить, что Джованни Боккаччо нашел бы общий язык с поставившим точку в истории средневековой литературы сэром Томасом Мэлори, задирой и отчаянным ловеласом, сбегавшем из заточения и возвращавшемся раз за разом к своей замужней любовнице. Думаю, в житейском плане им было бы о чем и поговорить, и посмеяться вместе. Но вот ностальгию Мэлори по временам высокого Средневековья, а главное, порицание страсти Ланселота и Гвиневеры автор «Декамерона» точно бы не разделил. В гуманистической этике Ренессанса любовь есть сила не разрушающая, но созидающая, побеждающая даже тогда, когда суровые обстоятельства предопределяют «у бурных чувств неистовый конец»[111].
В «Декамероне» достаточно подобных сюжетов. Король четвертого дня Филострато предлагает рассказывать «о тех, чья любовь имела несчастный исход», и первой звучит история Гисмонды и Гвискардо в исполнении прекрасной Фьяметты. Выбор рассказчицы неслучаен: новелла повествует о любви дочери салернского правителя Танкреда Гисмонды, и молодого слуги Гвискардо, а о препятствиях, противостоящих влюбленным в столь неравных союзах, Боккаччо было известно не понаслышке. В новелле Фьяметты влюбленные обмениваются записками, спрятанными в тростинку, пользуются потайными ходами, веревочной лестницей, и через заброшенную пещеру пробираются в девичью спальню Гисмонды. Эти трогательные любовные хлопоты заканчиваются бедой: Танкред, застав свою дочь буквально во время интимных утех со слугой, приказал схватить беднягу Гвискардо и заточить в башне. Пытаясь спасти возлюбленного, Гисмонда произносит прочувствованный монолог, который содержит не только оправдание свободы любить, повинуясь потребности души и тела, но и утверждение, что истинное благородство человека определяется его личными качествами, а не званием и сословием:
«Обрати внимание на устройство вещей — и ты увидишь, что плоть у всех у нас одинакова и что один и т