Вийон продолжил скитаться по Франции: писал стихи, дрался и воровал, одно время содержал публичный дом вместе с некоей Марго, которой посвятил трогательные строки и подарил место в вечности, написав «Балладу о толстухе Марго». В 1460 году он оказывается в Орлеане, где попадает в серьезный переплет и в итоге получает приговор: казнь через повешение. Сквозь зарешеченное окно холодной камеры слышен стук топоров, которыми сколачивают виселицу в тюремном дворе, в углу на клочке соломы скорчились в отчаянии подельники, а Вийон, чтобы подбодрить их и себя, пишет углем на стене:
«Я — Франсуа, чему не рад.
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея».
Ему повезло: в город приехал тот самый герцог Карл Орлеанский со своей молодой женой и трехлетней дочкой Марией, по случаю прибытия которой в наследственные владения полагалось отпускать узников из тюрьмы. Удивительная ирония судьбы!
В 1461 году Вийон снова отбывает, на этот раз в тюрьме городка Мен-сюр-Луар, и опять его спасает то ли поэтический, то ли воровской фарт: через городок едет на коронование новый король Людовик XI, а потому всем заключенным полагается амнистия.
В том же году Вийон вновь возвращается в Париж. Ему едва исполнилось тридцать, но образ жизни дает о себе знать: в последних стихах он описывает себя облысевшим, с ранней сединой, бессильным и жалуется на кровавый кашель. Свой последний большой сборник стихов, составленный в конце 1461 года, он уже и сам называет так, как когда-то неизвестный составитель назвал собрание его юношеских сочинений — «Завещание». Сегодня мы знаем его как «Большое завещание», в составе которого 186 восьмистиший, 16 баллад и 3 рондо — своего рода итог творческого и жизненного пути.
«Я душу смутную мою,
Мою тоску, мою тревогу
По завещанию даю
Отныне и навеки Богу
И призываю на подмогу
Всех ангелов — они придут,
Сквозь облака найдут дорогу
И душу Богу отнесут.
Засим земле, что наша мать,
Что нас кормила и терпела,
Прошу навеки передать
Мое измученное тело,
Оно не слишком раздобрело,
В нем черви жира не найдут,
Но так судьба нам всем велела,
И в землю все с земли придут».
Мы говорили раньше, что античный трагик Еврипид — первый в истории литературы поэтический нонконформист, провокатор и бунтарь. Франсуа Вийон, без сомнений, первый поэт того типа, который во всей полноте раскроется спустя столетия: стремящийся к саморазрушению, словно пытающийся вырваться прочь из жизни, в которой ему слишком тесно. Обычно такие поэты уходят в 27 лет. Вийон продержался чуть дольше.
В ноябре 1462 года его снова задерживают по подозрению в краже, а спустя несколько дней сажают в тюрьму за участие в массовой драке, во время которой до полусмерти изувечили папского нотариуса. Вийона пытают, выбивают признание и, с учетом его репутации, приговаривают к повешению. В этот раз сил на браваду уже не находится, и предсмертная «Эпитафия», написанная себе и подельникам, не похожа на бодрое орлеанское четверостишие:
«Ты жив, прохожий. Погляди на нас.
Тебя мы ждем не первую неделю.
Гляди — мы выставлены напоказ.
Нас было пятеро. Мы жить хотели.
И нас повесили. Мы почернели.
Мы жили, как и ты. Нас больше нет.
Не вздумай осуждать — безумны люди.
Мы ничего не возразим в ответ.
Взглянул и помолись, а Бог рассудит.
Дожди нас били, ветер тряс и тряс,
Нас солнце жгло, белили нас метели.
Летали вороны — у нас нет глаз.
Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели.
Ты посмотри — от глаз остались щели.
Развеет ветер нас. Исчезнет след.
Ты осторожней нас живи. Пусть будет
Твой путь другим. Но помни наш совет:
Взглянул и помолись, а Бог рассудит.
Господь простит — мы знали много бед.
А ты запомни — слишком много судей.
Ты можешь жить — перед тобою свет,
Взглянул и помолись, а Бог рассудит».
Невероятно, но судьба дала Вийону еще один шанс: счастливая ли звезда поэта-ваганта тому причиной, внезапное снисхождение ли суда или объективные обстоятельства дела, но протоколом от 5 января 1463 года смертная казнь была заменена на десятилетнее изгнание. Через три дня, 8 января, Франсуа Вийон покинул Париж и исчез навсегда.
Ничто в его известной нам биографии не позволяет предположить, что он прожил потом долгую, незаметную, законопослушную жизнь в идиллической сельской глуши. Скорее всего, Вийон умер где-нибудь в безвестном трактире или на постоялом дворе от болезни или вина, а может быть, ему кто-то «в кабацкой пьяной драке саданул под сердце финский нож». В конце концов, как еще должен встретить смерть «плут, сутенер, бродяга, гений», как себя называет он сам в поэтическом автопортрете «Баллада о Вийоне»:
«Король поэтов голоштанных
Метр Франсуа Вийон, таков
Ты, заводила свалок пьяных,
Любитель шлюх и кабаков,
Что блещет вкруг твоих висков,
Седых от срама и лишений,
Волшебный ореол стихов,
Плут, сутенер, бродяга, гений! <…>
Бессмертен будь, к стыду врагов
Твоих немеркнущих творений,
Король поэтов-босяков,
Плут, сутенер, бродяга, гений!».
Впрочем, есть и оптимистическая версия того, как сложилась судьба Вийона после его изгнания из Парижа. Вроде бы на склоне почтенных лет он поселился в местечке Сен-Мексан; это и сегодня совершеннейшая деревня с населением в 250 человек. Там Вийон написал для ярмарочного представления стихотворную пьесу о Господних Страстях и даже сам поставил ее, да так, что закончилось все грандиозным скандалом. Однако, при всей симпатичности такой истории, есть основания в ней сомневаться. Во-первых, рассказана она была спустя почти сто лет после исчезновения Вийона из Парижа. А во-вторых, поведал это другой яркий автор французского Ренессанса, фантазер, насмешник, бесстрашный революционер и литературный хулиган, мэтр Франсуа Рабле.
С его творчеством многие знакомы с детства: роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» не раз издавался в «детском» варианте. Не знаю, кому пришло в голову предлагать эту книгу детям даже в самом выхолощенном и сокращенном виде. На мой взгляд, на ее обложке должно алеть недвусмысленное 18+ и предупреждение для кормящих, беременных, слабых сердцем, умом, для традиционалистов, а еще для особо обидчивых и легко оскорбляющихся. Сам Рабле уж точно не видел детей в качестве читательской аудитории своего романа, потому что в первых строках адресовал его «достославным пьяницам и досточтимым венерикам[125]». Это может показаться некоей гротескной иронией, ибо подобная публика книги вряд ли читает. Но во Франции XVI века читали все, и взахлеб.
Портрет Рабле. Художник: Феликс Бракмон (1833–1914). Дата: 1868 г.
Интерьер типографии Иоганна Гутенберга. С работы Фредерика-Дезире Хиллемахера, 1863 г.
За сто лет до создания «Гаргантюа и Пантагрюэля» в Европе произошло событие, оказавшее огромное влияние на все дальнейшее развитие мировой литературы, да и культуры в целом: было изобретено книгопечатание. Пятьсот лет, с середины XV века и до появления кино и электронного текста, печатная книга была практически единственной формой существования художественного слова. С 1451 года Иоганн Гутенберг начал выпускать первые печатные книги; через десять лет, в 1460 году, открылась еще одна типография в Страсбурге, в 1467 году — в Венеции, в 1482 году — в Вене. К началу XVI века в Европе было около сотни типографий, и число их непрерывно росло. Технологии стремительно развивались вслед за бурно растущим спросом: основным заказчиком поначалу была Церковь, для которой печатались в огромных количествах Библии, богослужебные книги, жития святых, богословские работы и поучения, но скоро объем выпуска светской литературы почти сравнялся с тиражами религиозной. Большое количество школ, развитая торговля и рост городов привели к широкому распространению грамотности, а печатные издания сделали чтение художественной литературы доступным для всех, а не только для состоятельных дам и господ, листающих роскошные рукописные книги в тиши замков и дворцов. Печатали все подряд: рыцарские романы, сборники стихов современных поэтов, труды Цицерона и других античных авторов; в 1472 году впервые напечатали «Комедию» Данте, примерно тогда же «Декамерон» Боккаччо, который тут же показал рекордные тиражи. В 1489 году впервые увидел свет сборник стихов Франсуа Вийона. Для читателей со вкусом попроще издавали шуточные — и порой весьма непристойные! — пересказы романов и сборники фривольных фаблио. Особенно популярными во Франции, например, были сборник «Пятнадцать радостей брака», рассказывающий о кознях неверных жен, фарсы о хитроумном адвокате Патлене, подарившие нам, кстати, выражение «вернемся к нашим баранам» (фр. revenons à nos moutons), а еще «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа», пародирующие исторические сочинения. Этих «хроник», по утверждению сведущих современников, за два месяца ярмарочного сезона продали столько, «сколько не продается Библий за девять лет».
Рельеф на памятнике Иоганну Гутенбергу в Майнце, изображающий Иоганна Гутенберга с печатными буквами. Фотография ок. 1867 г. — до 1872 г.
Возможно, это объясняется народной любовью к смешным историям, но книга под названием «Ужасающие и устрашающие деяния и подвиги достославного Пантагрюэля, короля Дипсодов, сына великого гиганта Гаргантюа», появившаяся в продаже на осенней лионской ярмарке 1532 года, разошлась так бойко, что ее издатель Клод Нурри тут же отпечатал второй тираж. Обыкновенно такие вещи печатались анонимно, но на обложке «Ужасающих и устрашающих…» было указано имя автора: мэтр Алькофрибас Назье. Под таким забавным и вычурным псевдонимом Франсуа Рабле сделал первый шаг в историю всемирной литературы.