— Да, но они молятся за нас, — вставил Грангузье.
— Какое там! — молвил Гаргантюа. — Они только терзают слух окрестных жителей дилиньбомканьем своих колоколов. Они вам без всякого смысла и толка пробормочут уйму житий и псалмов, прочтут бесчисленное множество раз „Pater noster“ вперемежку с бесконечными „Ave Maria“ и при этом сами не понимают, что такое они читают, — по-моему, это насмешка над Богом, а не молитва. Дай Бог, если они молятся в это время за нас, а не думают о своих хлебцах да жирных супах».
Помимо церкви, достается и косным магистрам университета Сорбонны, бывшем во времена Рабле оплотом консерватизма, и карикатурным монархам, с которыми воюют Гаргантюа и его сын Пантагрюэль. Над ними смеются, их лупят совсем как карнавальных шутов, специально для этого ряженых в королей и епископов. Бахтин отмечает одну интересную черту всех представителей старого мира, которых Рабле так безжалостно высмеивает и уничтожает: они невероятно серьезны — совсем как те власти, что с окаменевшими в важной значительности лицами смотрят на идущие мимо колонны людей, несущих портреты и транспаранты и не могут себе представить, что эти самые люди, сейчас кричащие им раскатистое «ура!», через час будут рассказывать о них непристойные анекдоты.
Сцена из «Пантагрюэля» Рабле, в которой главные герои идут рука об руку по Парижу. Художник: Феликс Бракмон. 1854–1855 гг.
«Господствующая власть и господствующая правда не видят себя в зеркале времени, поэтому они не видят и своих начал, границ и концов, не видят своего старого и смешного лица, комического характера своих претензий на вечность и неотменность. И представители старой власти и старой правды с самым серьезным видом и в серьезных тонах доигрывают свою роль в то время, как зрители уже давно смеются. Они продолжают говорить серьезным, величественным, устрашающим, грозным тоном царей или глашатаев „вечных истин“, не замечая, что время уже сделало этот тон смешным в их устах и превратило старую власть и правду в карнавальное масленичное чучело, в смешное страшилище, которое народ со смехом терзает на площади».
Самая большая ошибка при разрушении прошлого — отсутствие образа будущего. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…», — через триста лет после Франсуа Рабле написал его соотечественник, поэт-анархист Эжен Потье, создав самый известный революционный гимн. Однако одно лишь «кто бы ничем — тот станет всем» — слишком скромная характеристика этого самого нового мира.
У мэтра Рабле, который оформил в роман стихию народного буйства и направил ее на деконструкцию традиционной культуры, есть видение будущего, причем заглянул он в него куда дальше, а разглядел там куда больше, чем его современник Нострадамус.
В финале первой книги Гаргантюа в качестве благодарности брату Жану, так ловко перебившему врагов и защитившему королевские виноградники, предлагает построить собственный монастырь. Он называется Телемская обитель, и ее описание — один из немногих эпизодов книги, где исчезает балаганный тон повествования, и Рабле делается почти серьезен. Телемская обитель — его модель идеального общественного устройства, и строить ее он начинает от противного старому «миру насилья». Прежде всего, вокруг Телемской обители не будет стен, ибо «за стеной не лучше, чем в застенке»; эта метафора, данная здесь легко, впроброс, определяет выбор между свободой и безопасностью, — вопрос, который современен самой человеческой цивилизации. «Как за каменной стеной» — это в крепости или в тюрьме? И нужна ли эта каменная стена вообще?
Как антитеза монастырским правилам строится и основа устава Телема:
«В монастырях все размерено, рассчитано и расписано по часам, именно поэтому мы постановим, чтобы там не было ни часов, ни циферблатов, — все дела будут делаться по мере надобности и когда удобнее, ибо считать часы — это самая настоящая потеря времени <…>
В наше время идут в монастырь из женщин одни только кривоглазые, хромые, горбатые, уродливые, нескладные, помешанные, слабоумные, порченые и поврежденные, а из мужчин — сопливые, худородные, придурковатые, лишние рты. Следственно, туда будут принимать таких мужчин и женщин, которые отличаются красотою, статностью и обходительностью. В женские обители мужчины проникают не иначе как тайком и украдкой, — следственно, вам надлежит ввести правило, воспрещающее женщинам избегать мужского общества, а мужчинам — общества женского <…> Как мужчины, так и женщины, поступившие к вам, вольны будут уйти от вас, когда захотят, беспрепятственно и безвозбранно.
Обыкновенно монахи дают три обета, а именно: целомудрия, бедности и послушания, — вот почему вам надлежит провозгласить, что каждый вправе сочетаться законным браком, быть богатым и пользоваться полной свободой».
В Телемскую обитель разрешен вход не всем. Рабле в пространном стихе обстоятельно перечисляет тех, кому не место в новом мире: лицемеры, святоши, ханжи и фарисеи, доносчики и палачи, бессовестные судьи, взяточники, ростовщики, сплетники, грубияны, скандалисты, задиры, тираны-мужья и те, «кто вечно пьян и злостью обуян».
Для блага живущих в обители здесь устроены театр, бассейн, трехъярусные бани, спортивные площадки и ипподром; имеется и фруктовый сад, и большой парк для прогулок, а еще большие и малые площадки для игры в мяч.
Сами телемиты «были люди весьма сведущие, среди них не оказалось ни одного мужчины и ни одной женщины, которые не умели бы читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти или шести языках и на каждом из них сочинять и стихи, и прозу. Нигде, кроме Телемской обители, не было столь отважных и учтивых кавалеров, столь неутомимых в ходьбе и искусных в верховой езде, столь сильных, подвижных, столь искусно владевших любым родом оружия; нигде, кроме Телемской обители, не было столь нарядных и столь изящных, всегда веселых дам, отменных рукодельниц, отменных мастериц по части шитья, охотниц до всяких почтенных и неподневольных женских занятий».
И сама обитель, и люди, ее населяющие, вызывают в памяти картины прекрасного будущего из произведений советских фантастов: тот же разумно устроенный мир, те же талантливые, разумные, красивые люди, живущие гармонией души и тела.
Но главное — это правила, которыми руководствовалась эта жизнь:
«Вся их жизнь была подчинена не законам, не уставе и не правилам, а их собственной доброй воле и хотению. Вставали они когда вздумается, пили, ели, трудились, спали, когда заблагорассудится; никто не будил их, никто не неволил их пить, есть или еще что-либо делать. Их устав состоял только из одного правила:
ДЕЛАЙ, ЧТО ХОЧЕШЬ,
ибо людей свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой, которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила эта зовется у них честью».
В этом правиле Телемской обители — весь смысл и вся суть гуманизма. В конечном счете, оппозиция между теоцентризмом и гуманизмом сводится к конфликту двух утверждений: человек — это скот, который нуждается в насильственном правлении, контроле, принуждении, кнуте и прянике, обмане, манипуляции, и снова в насилии и принуждении. Или человек — человек, и достоин свободы, уважения, правды. Первым гуманистом в истории, без сомнения, был Христос, назвавший своих учеников не рабами, а друзьями[131] и отменивший власть фарисейских правил в пользу закона любви. Этот закон не знает страхов или запретов, и апостол Павел говорит об этом практически словами главного правила Телемской обители:
«Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною»[132].
Правда, всего через пару-тройку веков решено было, что запреты все-таки полезней свободы, что «раб Божий» звучит как-то правильнее, чем друг, и что подползать к Богу следует на четвереньках, да не напрямую, а с помощью захода через святых, как к высокопоставленному чиновнику. Невозможно тиранически править другом Бога, а вот по-скотски хлестать кнутом и дразнить пряником раба Божьего получается запросто. Рабле, безусловно, был в курсе этих историко-религиозных нюансов, а потому никогда не высказывался против собственно христианства. Его «ДЕЛАЙ, ЧТО ХОЧЕШЬ» — символ гуманистической веры в светлую природу человека. Через пару столетий этот краткий Телемский устав отзовется в учении Руссо о естественном человеке, а еще через двести лет получит неожиданное подтверждение в практике, не имеющей на первый взгляд отношения ни к литературе, ни к философии.
Публика, не мыслящая себе иной системы ценностей кроме той, что предлагает теоцентричная патриархально-военная культуры, обыкновенно называет гуманизм слишком идеалистичным, далеким от реальности, основой которой представляются каменные стены и правила с перечнем наказаний.
Вряд ли можно представить себе человека менее склонного к идеализму, более материалистичного и прагматичного, чем американский капиталист. Это прямо-таки символ прагматики, без всяких сомнений. Однако в 2020-ом году владелец и CEO стриминга Netflix Рид Хастингс выпустил книгу о корпоративной культуре своей компании с говорящим названием «Никаких правил». Это утверждение, достойное Телемской обители, собственно, выражает главное корпоративное правило Netflix и основано на очевидном факте: свободный человек работает лучше.
Гротеск. Герб с крестьянином, стоящим на голове. На гербе изображен крестьянин, стоящий на голове и смотрящий на мир вверх ногами. Над щитом едет другой крестьянин, жена которого держит прялку, которой она прядет. Изменение «естественного» порядка вещей было излюбленной темой позднего Средневековья. 1485–1490 гг.