«Блаженны времена и блажен тот век, который древние назвали золотым, — и не потому, чтобы золото, в наш железный век представляющее собой такую огромную ценность, в ту счастливую пору доставалось даром, а потому, что жившие тогда люди не знали двух слов: твое и мое.
Тогда движения любящего сердца выражались так же просто и естественно, как возникали, без всяких искусственных украшений и околичностей. Правдивость и откровенность свободны были от примеси лжи, лицемерия и лукавства. Корысть и пристрастие не были столь сильны, чтобы посметь оскорбить или же совратить тогда еще всесильное правосудие, которое они так унижают, преследуют и искушают ныне. Закон личного произвола не тяготел над помыслами судьи, ибо тогда еще некого и не за что было судить».
Он говорит Санчо Пансе:
«Друг Санчо! Да будет тебе известно, что я по воле небес родился в наш железный век, дабы воскресить золотой».
Дон Кихот — средневековый рыцарь, оказавшийся на раблезианском возрожденческом карнавале. Он гость из идеального прошлого в лишенном красоты и смысла настоящем. Он ряженый, шут, дурак, безумец — но в его безумии заключена та мудрость, о которой апостол Павел сказал:
«Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым»[136].
Как и полагается на карнавале, нарядившегося рыцарем шута лупят под громкий хохот читателей. Вот только Дон Кихот шутит всерьез, а потому и достается ему по-настоящему, а не понарошку, но публика все равно покатывается со смеху.
Вот погонщики лошадей беспощадно избивают дубинами вздумавшего приударить за их кобылами коня Росинанта, а заодно и его хозяина, да так, что Дон Кихот не может идти, и поэтому Санчо Панса везет его к ближайшему постоялому двору, положив поперек на осла.
В трактире отменно безобразная служанка, заплутав в темноте, путает рыцаря со своим ухажером, лезет Дон Кихоту в постель — и как же он ей отвечает!
«О, если б я был в силах отплатить вам, прелестная и благородная сеньора, за великую милость, какую вы мне явили, дозволив созерцать дивную красоту вашу! Однако ж судьбе, неустанно преследующей добрых людей, угодно было, чтобы я, истерзанный и разбитый, возлег на это ложе, и чтобы я при всем желании не мог исполнить ваше желание. Кроме этого препятствия существует и другое, совершенно непреодолимое, а именно моя клятва в верности несравненной Дульсинее Тобосской, единственной владычице сокровеннейших моих помыслов».
Но Дон Кихота все равно снова крепко бьют, на этот раз кавалер бестолковой служанки, несмотря на данную ей изысканную и деликатную отповедь.
Он налетает на стадо баранов и, посчитав его вражеским войском, носится средь него, вызывая на бой фантастических рыцарей и великанов, но получает в ответ град камней от охраняющих овец пастухов.
«В это самое время голыш угодил ему в бок и вдавил два ребра <…> Другой снаряд, необычайно метко пущенный, угодил ему в руку, мимоходом вышиб ему не то три, не то четыре зуба, в том числе сколько-то коренных, и вдобавок изуродовал два пальца на руке».
Это очень похоже на детальное описание избиения братом Жаном солдат короля Пикрохола у Рабле, вот только здесь Дон Кихоту достается не в шутку, а очень даже всерьез.
Персонажи «Дон Кихота». Художник: Виллем Хендрик Шмидт, 1819–1849 гг.
У попавшегося навстречу брадобрея Дон Кихот отбирает тазик для мыльной пены и надевает себе на голову, провозглашая волшебным шлемом — совершенно карнавальный, снижающий жест, подобный надеванию шутовской короны из ночного горшка. Санчо Панса называет своего господина Рыцарем Печального Образа; надетый на голову таз придает этому образу драматическую завершенность. Дон Кихот меж тем движется навстречу одному из важнейших своих приключений, может быть, самому важному в первой части романа.
«Навстречу ему по той же самой дороге идут пешком человек двенадцать, нанизанных, словно четки, на длинную железную цепь, обмотанную вокруг их шеи, все до одного в наручниках. Цепь эту сопровождали двое верховых и двое пеших, верховые — с самопалами, пешие же — с копьями и мечами; и Санчо Панса, едва завидев их, молвил:
— Это каторжники, королевские невольники, их угоняют на галеры. — Как невольники? — переспросил Дон Кихот. — Разве король насилует чью-либо волю?
— Я не то хотел сказать, — заметил Санчо. — Я говорю, что эти люди приговорены за свои преступления к принудительной службе королю на галерах.
— Словом, как бы то ни было, — возразил Дон Кихот, — эти люди идут на галеры по принуждению, а не по своей доброй воле.
— Вот-вот, — подтвердил Санчо.
— В таком случае, — заключил его господин, — мне надлежит исполнить свой долг: искоренить насилие и оказать помощь и покровительство несчастным».
Дон Кихот разговаривает со скованными каторжниками: это воры, конокрады, сводники и грабители. Но человеколюбие рыцаря сильнее предубеждений; как истинный гуманист, он верит в добрую природу людей и вступает в бой за их свободу. Дело только чудом не заканчивается трагически: ему повезло сбить наземь вооруженного мушкетом комиссара конвоиров, а справиться с пешими и конными охранниками помогли сами каторжники.
И вот цепи сброшены. Дон Кихот призывает бывших невольников, спасшихся благодаря ему от каторги на галерах, быть благодарными и просит сообщить о совершенном подвиге несравненной Дульсинее Тобосской, но получает в ответ отнюдь не благодарность, а нечто другое.
«<Предводитель каторжников> живо смекнул, что Дон Кихот поврежден в уме, иначе он не сделал бы такой глупости и не освободил бы их…».
Человек чести — безумец в бесчестном мире!
«…он подмигнул товарищам, после чего все они отошли в сторону, и тут на Дон Кихота посыпалось столько камней, что он не успевал закрываться щитом, а бедняга Росинант не обращал ни малейшего внимания на шпоры, точно он был деревянный. Санчо спрятался за своего осла и загородился им от градовой тучи камней, коей суждено было над ними обоими пролиться. Дон Кихот был не столь уже хорошо защищен: несколько булыжников стукнулось об него, да еще с такой силой, что он свалился с коня; и только он упал, как на него насел студент, сорвал с головы таз, три или четыре раза огрел им Дон Кихота по спине, столько же раз хватил его оземь и чуть не разбил. Вслед за тем каторжники стащили с Дон Кихота полукафтанье, которое он носил поверх доспехов, и хотели было снять и чулки, но этому помешали наколенники. С Санчо они стащили пыльник и, обобрав его дочиста и поделив между собой остальную добычу, разбрелись кто куда. Остались только осел и Росинант, Санчо и Дон Кихот. Осел, задумчивый и понурый, полагая, что ураган камней, еще преследовавший его слух, все не прекращается, время от времени прядал ушами; Росинант, сбитый с ног одним из камней, растянулся подле своего хозяина; Санчо, в чем мать родила, дрожал от страха, Дон Кихот же был крайне удручен тем, что люди, которым он сделал так много хорошего, столь дурно с ним обошлись».
Этот эпизод выходит за рамки комической карнавальности. Гуманист-идеалист Дон Кихот освобождает от цепей воров, разбойников, сутенеров и конокрадов, но освобождение не делает их лучше. В этом есть главная проблематика гуманистической концепции свободного человека: можно избавить людей от безусловного зла — цепей светской и духовной диктатуры, теократии и мракобесия, но довольно ли этого одного для того, чтобы усовершенствовать изуродованную неволей природу? Еще Цицерон заметил — а ему можно верить: «Раб не мечтает о свободе, раб мечтает о своих рабах». Раба невозможно освободить — рабство нужно выдавливать из человека по капле. Чтобы построить новый мир, недостаточно разрушить старый «мир насилья»: кто был ничем, тот так ничем и останется, распространив при этом свое ничтожество на все окружающее пространство.
Какое время наступит после того, как закончится карнавал, перевернувший с ног на голову и разрушивший старые ценности? Чем займутся люди, когда пройдет революционное похмелье — те люди, что вчера только горланили непристойные песни про Деву Марию, жгли чучела епископов и королей, с хохотом лупили шутов и бросались друг в друга калом? Выдохнут и, вдруг просветлев, начнут строить Телемскую обитель на месте базарной площади? Или вернутся туда же, откуда пришли, в оковы привычного существования, в обыденное каждодневное рабство, способные только на то, чтобы выпустить пар на празднике пару раз в год?
Поздний Ренессанс уже задавал себе такие вопросы, но ответов не находил.
В романе мир продолжает воздавать Дон Кихоту за сделанное добро. На постоялом дворе избитый, измученный рыцарь встречает того мальчишку, которого, как полагал, спас от бесчеловечного господина.
«Едва успела ваша милость выехать из лесу, и мы остались вдвоем, он снова привязал меня к тому же самому дубу и так мне всыпал, что у меня чуть кожа не лопнула, вроде как у святого Варфоломея. В конце концов скверный мужик так немилосердно меня отстегал, что по его милости я до сего дня пролежал в больнице. А виноваты во всем этом вы, государь мой, — ехали бы вы своей дорогой, не лезли, куда вас не спрашивают, и не вмешивались в чужие дела, тогда мой хозяин от силы раз двадцать пять стегнул бы меня, затем отвязал и уплатил бы мне долг».
В приступе безумия — или отчаяния? — несчастный идальго пропарывает мечом огромный бурдюк с вином, приняв того за великана, и от разъяренного трактирщика Дон Кихота спасает только вмешательство подоспевшего на выручку священника, того самого, что сжег рыцарскую библиотеку. Дикие выходки злосчастного идальго оправдываются безумием; это же оправдание спасает его и от гнева поверженных рыцарем конвоиров, которые тоже появляются на постоялом дворе. События идут к развязке: