Едва стало известно про эту новацию, как на нее среагировал Рейхлин. Он напомнил, что свобода вероисповедания гарантирована императором, и предложил открыть в каждом университете Германии по две кафедры еврейского языка. Это был явный и дерзкий вызов — и его приняли. Окрыленный поддержкой Максимилиана, в 1511 году Пфефферкорн выпустил в дополнение к «Еврейскому зеркалу» новую брошюру — «Ручное зеркало» («Handspiegel»), где, за неимением других аргументов, перешел на личности и обвинил Рейхлина в том, что его подкупили евреи. Рейхлин немедленно отозвался сочинением, название которого буквально переводится как «Глазное зеркало» («Augenspiegel»): по смыслу это что-то вроде «увеличительного стекла», и равносильно русскому приглашению «разуть глаза». В заключении своего труда Рейхлин обратился к научному сообществу Германии с просьбой о поддержке.
История вышла за рамки частного разногласия. Консерваторы Кельнского университета атаковали Рейхлина. Магистр Арнольд Тонгрский выпустил плохо замаскированный под полемическую брошюру донос с пространным и характерным названием «Разделы, или Положения, весьма подозрительные в рассуждении сочувствия к иудеям, почерпнутые из немецкой книжицы господина Иоанна Рейхлина, доктора обоих прав». К нему присоединился профессор теологии Ортуин Граций, предпославший труду своего коллеги стихотворное предисловие на латыни с язвительными выпадами в адрес Рейхлина. В довершение профессурой богословского факультета было сооружено коллективное письмо оппоненту с требованием немедленно отказаться от проеврейских взглядов и отречься от Талмуда.
Но и Рейхлин не был в одиночестве. Его поддержали не только немецкие гуманисты, но и ученые, писатели и философы из других стран, что дало возможность Рейхлину издать в 1514 году «Письма знаменитых людей», где под одной обложкой были собраны послания тех, кто разделял его взгляды. Философ Конрад Муциан Руф писал: «Теперь весь мир разделился на две партии: одни за глупцов, другие за Рейхлина».
В 1515 году, в самый разгар эпической схватки гуманистов и обскурантов, был напечатан сборник «Письма темных людей» («Epistolae Obscurorum Virorum»). Сегодня это название можно буквально перевести как «Письма глубинных мракобесов». Среди прочего, там содержались такие перлы:
«Был я недавно с одним бакалавром на Франкфуртской ярмарке, и там, идучи улицей, что выходит на площадь, повстречались нам двое, наружностью весьма достойные, в черных и просторных одежах с капюшонами на шнурках. И видит бог, помыслил я, что сие магистры наши, и приветствовал их, снявши биретту; а спутник мой, бакалавр, ткнул меня локтем и говорит: „Господи помилуй, что вы содеяли? Ведь это жидовины, вы же сняли пред ними биретту“, и тут вострепетал я, как будто узрел самого диавола. И сказал: „Почтеннейший бакалавр, господь да простит меня, согрешил бо по неведению. Ибо будь мне ведомо, что они жидовины и я бы им при сем поклонился, достоин был бы сожжения на костре, ибо сие есть ересь“»[145].
Или:
«Господин магистр Ортуин, в Эрфурте, среди прочих вопросов, один вопрос, зело многохитростный, поставлен был двумя факультетами, богословским и физическим. Иные утверждают, что, когда жидовин приемлет христианство, у него сызнова отрастает крайняя плоть».
По форме «Письма…» представляли собой стилизацию под послания в большинстве своем неизвестных, но очень ревностных консерваторов-традиционалистов; по сути же это была дерзкая, остроумная, блестящая сатира, изображающая коллективный портрет типичного мракобеса: ограниченного, агрессивного и крайне невежественного.
«Недавно я спросил одного: „Откуда происходит Гадес?“[146] — и он понес несусветную околесицу; я же наставил его и сказал, что происходит от слова „гад“, ибо гадок; и тем посрамил сего поэта. Во-вторых, я спросил: „А что аллегорически обозначают девять муз?“ — и он не знал, я же объяснил, что девять муз равночисленны семи хорам ангельским. В-третьих, я спросил: „Откуда происходит имя Меркурий?“ — и он снова не знал, я же изъяснил, что происходит от слова „мера“ и „кура“, ибо он покровитель торговцев, а торговцы продают все мерами и едят кур».
«Письма…» опубликовали анонимно; скорее всего, они были творением коллектива остроумных авторов-гуманистов, имена которых называются только предположительно. Но это не так важно. Главное было в другом: кельнские обскуранты приняли «Письма…» всерьез, со всем содержащимся в них антисемитизмом, претенциозной глупостью и конспирологическим бредом, и даже успели поприветствовать их публично как действительные послания своих горячих сторонников.
Едва публика вытерла слезы, выступившие от хохота над попавшими впросак обскурантами, как в 1517 году вышла вторая часть «Писем…», где досталось и Арнольду Тонгрскому, и Ортуину Грацию, и, конечно же, виновнику торжества — Пфефферкорну:
«Иоанн Пфефферкорн, который не силен в грамматике и не знает латыни, подумал, что „Папа“ женского рода, вроде как „муза“ <…>. Из сего явствует, что Иоанн Пфефферкорн выступает в своем трактате как богослов, богословы же пренебрегают грамматикой, поелику она до них не касается».
Эта литературная карикатура точно передавала и безвкусную вульгарность языка обскурантов, пытающихся выражаться красиво:
«Николай Люминтор шлет столько поклонов магистру Ортуину Грацию, сколько в продолжение года родится блох и комаров», —
…и кое-как спрятанную под засаленными подрясниками примитивную нравственную нечистоплотность, которую авторы «Писем…» обнажали с беспощадной раблезианской грубостью:
«…изгоните диавола, внушившего вам столь сильную любовь к вашей Маргарите, которая отнюдь не так прекрасна, как вы возомнили: на лбу имеет она бородавку, и голенашки у нее длинные и красные, а руки заскорузлы и грубы, да изо рта воняет по причине зубовной гнилости; и зад у нее необходимо должен быть волосат, причем волосья эти нельзя обрить, ибо недаром есть пословица: „Маргариты опасайся, зад обрить не пытайся“. Вы же ослеплены диавольской любовью и не видите сих ее пороков. <…> Тут в Кельне у меня была полюбовница не вашей Маргарите чета, но я ее все равно бросил».
Отвечать было нечем. Ортуин Граций, не чуждый литературному творчеству, выпустил было в ответ оправдательный памфлет «Сетования темных людей», но его бесталанный и напыщенный текст только подтвердил справедливость сатирических «Писем…». Художественное слово обладает разительной силой: сторону Рейхлина с гуманистами в итоге принял император Максимилиан, и даже сам Римский Папа Лев Х, отсмеявшись, повелел открыть в Риме кафедру еврейского языка.
Рапира в руках европейских гуманистов была беспощадно точна. Но на самом деле противостояли им не обскуранты. Истинный враг гуманизма не имел воплощения; это был призрак с отравленным клинком, добавивший яд в каждую чашу с вином.
Передовые немецкие философы и сатирики сделали все, чтобы подготовить религиозную Реформацию. Усталость от феодального произвола и ненависть к духовенству были такими, что едва Мартин Лютер холодным дождливым утром 31 октября 1517 года прибил свои тезисы против торговли индульгенциями на двери собора в Виттенберге, как полыхнуло везде и сразу. Лютер на первых порах и сам не жалел огня: обличал папское католичество, провозглашал, что человек спасает душу не посредством обрядов, но одной лишь верой, что священник ни в чем не лучше мирянина, и призывал публику положить конец «неистовому бешенству учителей погибели»[147].
Его призыв был услышан. Томас Мюнцер, священник из Штольберга, пастырь голодных и рабов, начинает ездить с проповедями от Виттенберга до Праги, громить речами «попов и обезьян» и провозглашает начало борьбы за равенство, братство и справедливое Царство Божие на земле. Его последователи жгут церкви и ломают иконы; сам Мюнцер объявляет себя призванным Богом для истребления тиранов. В 1524 году Мюнцер с отрядом единомышленников захватывает город Мюльхаузен, распускает бюргерский магистрат и собирает новый, из бедняков и изгоев. В город стекаются все новые сторонники Мюнстера, которые позже станут основой радикального боевого протестантского движения анабаптистов. Они берут приступом и беспощадно разоряют соседние замки и монастыри, конфискуя землю в пользу общины. Совершаются первые казни. В Мюльхаузене вводится коллективная собственность на жен и имущество. Мюнстер, отрастив длинную бороду наподобие ветхозаветного патриарха, жжет глаголом на проповедях в местной церкви, призывая вырезать без всякой жалости тех, кто выступает против идеалов равенства и братской любви.
Одновременно загорелось на юго-западе, где вождем восставших был крестьянин Ганс Мюллер, и в Баварии. Восстания под религиозными и политическими требованиями, вошедшие в историю под названием Крестьянской войны, длятся больше года. Феодальная знать образует Швабскую лигу, формируя в ее составе отряды рыцарской тяжелой конницы и привлекая со всей Европы профессиональных наемников-ландскнехтов. Крестьяне отвечают массовостью выступлений и тактикой мобильных фургонных крепостей.
Стороны бьются с небывалым ожесточением. Мартин Лютер поспешно отказывается от прежнего радикализма: теперь он отрицает свободу воли, называет человеческий разум «невестой дьявола», которому вера должна «свернуть шею», и попутно пытается письмами образумить Томаса Мюнцера. Тот с истинно революционной пламенной прямотой называет отца Реформации «бездушной изнеженной тушей из Виттенберга», а также «откормленной свиньей, доносчиком и святым лицемерным отцом». Лютеру остается только неубедительно обозвать в ответ Мюнцера «сатаной» и в ужасе наблюдать, как освобожденные от цепей духовного рабства католической церкви крестьяне увлеченно режут и жгут господ, попов и монахов.