— Приветствую на борту, господа. Я капитан второго ранга Свенссон, командир корабля.
— Добрый день, капитан.
— Здравствуйте, сэр.
— Прошу сдать оружие, мэм. На борту моего корабля вы в безопасности.
Мягкая улыбка командира не обманывает и Мишель. Она спокойно кивает.
— Пожалуйста, капитан, — и поднимает руку, давая одному из матросов вытащить пистолет из-за пояса ее брюк.
— Благодарю вас, мэм, — снова улыбается офицер и поворачивает голову ко мне. — И вас, сэр.
— У меня только нож, именное оружие. Я с ним не расстаюсь.
— Правила одни для всех, сэр, — тон его голоса не меняется, хотя я чувствую спиной, как напрягаются люди вокруг.
«Обнаружена автоматическая турель. Устройство активировано», — тревожно сообщает Триста двадцатый.
— Сэр, не стоило тащить нас на орбиту, чтобы прикончить на борту имперского боевого корабля, — стараясь быть спокойным, говорю я. — Ваши люди могли расстрелять нас еще в Миттене. Ну, или просто не прийти на помощь. Результат был бы одним и тем же. Я не расстаюсь с этим ножом. Никогда, — с нажимом добавляю я.
Улыбка словно прилипла к широкому лицу офицера.
— Я не ставлю целью убить вас. Более того, я получил приказ оберегать вас и доставить в указанное вами место. Мне непонятна ваша настойчивость, мистер Уэллс.
— Я ни в коей мере не ставлю под сомнение ваш авторитет, сэр. Однако я привык иметь под рукой средство самообороны. Моя настойчивость продиктована обязательствами перед моей спутницей.
— Да, мне сообщили. Что ж, это меняет дело, — офицер давит вспыхнувшее внутри раздражение. Все-таки привычка безоговорочно повелевать людьми в отдельно взятом пространстве плохо сказывается на характере. — Я слушаю ваши распоряжения, госпожа баронесса, — на этот раз меня игнорируют, показывая, ради кого затеян спектакль. Впрочем, мне плевать. Боевой коктейль еще будоражит мне кровь, делая мир предельно четким и заставляя получать наслаждение просто от сознания того, что я жив. И буду жив еще несколько чертовых дней. А там — будь что будет. И Мишель со мной. Одно только это наполняет меня радостью. Каждая проведенная рядом с этой женщиной минута — волшебное ожидание, предвкушение чего-то искрящегося и запретно-сладкого. С опозданием в несколько часов до меня доходят слова, которые она произнесла там, в развороченной мною спальне. И поэтому я временно утрачиваю способность рассуждать здраво.
— Летим на Кришнагири Упаван, капитан. Если не трудно, найдите нам что-нибудь переодеться.
— Принято, госпожа баронесса. Что-нибудь еще?
— Каюту, где можно выспаться, естественно.
— Естественно, госпожа баронесса, — кивает командир. — Правда, корабль у нас маленький, адмиральских апартаментов не предусмотрено. Надеюсь, каюта для старших офицеров вас устроит. И мистера Уэллса. Его каюта будет рядом.
— Мы будем находиться в одной каюте, — безаппеляционно заявляет Мишель.
— Там не слишком просторно, госпожа…
— Не беспокойтесь об этом, мистер Свенссон.
— Как вам будет угодно, баронесса. Вас проводят. Почту за честь пригласить вас на ужин в кают-компанию.
— Благодарю, капитан. Я польщена, — устало улыбается Мишель. — С вашего позволения, отложим все торжественные мероприятия — я смертельно устала. Надеюсь, господа офицеры простят меня и не сочтут это знаком неуважения.
— Что вы, мэм! Мы все понимаем, через что вам пришлось пройти. Я пришлю медика. Мне сообщили, что мистер Уэллс легко ранен.
— Спасибо, капитан.
Я киваю. Получаю в ответ вежливый полупоклон. Вахта украдкой бросает на нас любопытные взгляды, я чувствую их спиной.
— Капитан! — оборачивается Мишель.
— Да, мэм?
— Благодарю вас за помощь.
— Рад оказать вам услугу, госпожа баронесса. К тому же, мы выполняем приказ.
И мы, наконец, пускаемся в обратный путь по узким серым коридорам. Когда добираемся до каюты, на заправленной белоснежным бельем койке нас уже дожидаются аккуратно сложенные комбинезоны и две пары легких ботинок. На небольшом столике — блюдо с мясными сэндвичами. Рядом — пара накрахмаленных салфеток. Пузатый сосуд наполняет каюту ароматом свежезаваренного кофе. Янтарно светится крохотная бутылочка бренди.
— Да уж, флот в своем репертуаре. Вежливость, радушие и педантичность, — несколько шкодливо улыбается Мишель, разглядывая уложенные под комбинезоном детали тонкого белья из комплекта обмундирования женщин-офицеров. — Ничего не забыли. Не удивлюсь, если в кармане своей одежды ты обнаружишь парочку маленьких резиновых штучек.
— Госпожа баронесса, ты выражаешься, словно официантка в офицерском баре, — укоризненно качаю я головой.
Мишель оборачивается и смотрит на меня так, будто бы увидела впервые. Стремительно бросается мне на шею. Я небрит и грязен, губы мои запеклись от пыли и пересохли, бронежилет на мне заляпан засохшей кровью пополам с грязью, от меня за версту разит прокисшим потом, и я боюсь потревожить ноющую ссадину на лбу. Вся эта чушь на мгновенье возникает в моей голове и тут же меркнет перед напором страсти. Все смешивается — ощущение наших горячих тел, усталость, облегчение, сумасшедшая радость от того, что мы живы. Триста двадцатый тактично помалкивает. Делает вид, что его нет.
— Ты сошла с ума, — выдыхаю я.
— Наконец-то заметил, — хихикает она и снова тянется ко мне.
Вежливый стук в дверь. Наверное, медик явился. Дыша, как после долгого бега, мы отрываемся друг от друга.
Глава 24Любовь — христианское понятие
Мы никак не могли насытиться друг другом, словно старались наверстать за короткую ночь все то, что так долго сдерживали. Я даже не могу оценить, насколько красиво тело Мишель, потому что все время вижу только отдельные фрагменты — завиток волос над порозовевшим ушком, голубую жилку на шее, теплый кончик носа, маленькую ступню, которая отдергивается от щекотки.
Эта чертова узкая корабельная койка… Мы барахтались в перепутанном белье, задыхаясь от дикого притяжения, что вновь и вновь толкало нас друг к другу. Прикосновения Мишель пронзали меня, словно разряды электричества. Я и представить себе не мог, насколько чувственным может быть мое тело. Ничего подобного до этой ночи я не испытывал. Дурочки-подружки, которых во множестве приводил в нашу квартирку разбитной Васу, и дорогие девушки, что профессионально доказывали мне свою «любовь» в домах с мягкой кожаной мебелью — все это выглядит жалко перед тем обжигающим ураганом, что крутит и швыряет наши тела. Мы шептали что-то бессвязное, неловко прикасаясь друг к другу, стесняясь поднять глаза, будто делали это впервые, чтобы через мгновенье бесстыдно требовать новой ласки. И рычать, и стонать просительно, и впиваться губами в податливо-мягкое, и расширенными ноздрями впитывать наш запах, еще больше пьянея от него и вновь погружаясь в сладкое безумство.
Наконец, мы обессиленно замираем, вытянувшись, вжавшись друг в друга, и только наш едва слышный шепот, который скорее угадывается по щекотке от запекшихся губ, позволяет отличить нас от мертвых.
— Ты — самое непонятное существо на свете, — говорю я.
— Тоже мне, новость, — прижимаясь крепче, она щекочет мою пятку пальцем ноги. Озноб наслаждения пробегает по моему телу, спина мгновенно покрывается гусиной кожей от непередаваемого ощущения. — Мой отец сказал однажды, еще когда я была сопливой девчонкой: никто не сможет понять ее.
— Я ведь просто отставной офицер. А ты — ну, сама знаешь кто.
— Глупости. В старину всем офицерам присваивалось дворянские звания. Ты офицер, а значит — мы равны. И пусть эта ерунда больше не приходит в твою красивую голову. Мы — равные.
— А я тебя ревную, — признаюсь я и краснею. Сейчас так легко говорить глупости.
— Дурачок… — ее губы касаются моей шеи в утомленном, едва ощутимом поцелуе. В ответ я лишь крепче стискиваю коленями ее бедра.
— Этот твой Готлиб. И муж. И все мужчины, что едят тебя глазами. Кажется, я бы убил их всех…
— Кровожадное чудище. Ты и так перебил половину города, сделай передышку. Молва о твоем визите переживет столетия. Тебе будут ставить памятники. В Миттене твоим именем назовут какую-нибудь площадь. Толпы поклонниц будут заваливать твоих секретарей письмами…
— Перестань! — я толкаю ее носом. В ответ она приникает ко мне еще теснее и тихо смеется. Спиной я ощущаю легкую дрожь переборки — крейсер идет полным ходом.
Внезапно Мишель становится серьезной.
— Мне так хотелось объяснить тебе… Извиниться. Все произошло так глупо. Там, на лайнере — я не думала, что ты так отреагируешь. Все время забываю о разном воспитании. Каждый человек воспринимает мир по-своему. Ты — так. Я постараюсь соответствовать твоим представлениям.
— О чем ты?
— Мне было ужасно скучно тогда. Скучно и одиноко. Ты был очень мил, но вот было в тебе что-то такое, что не позволяло к тебе прикоснуться. А Готлиб — он напомнил мне о доме. Старый знакомый. Все понимает, ни о чем не просит… — сбивчиво шепчет она в подушку. — Любовь — ведь это христианское понятие, а я не верю в Бога. Хотя мне и полагается верить. Да мало ли, что кому полагается… Я с детства ненавидела тысячи условностей, которые меня окружали. Они меня душили. К тому же, я женщина. Женщина из древнего военного рода, в котором заправляли мужчины. А женщины делали так, чтобы их мужчинам не нужно было беспокоиться ни о чем, кроме долга. Кроме своей войны.
Она шепчет и шепчет, постепенно распаляясь, словно спорит сама с собой, и я боюсь дышать, чтобы не прервать этот горячий поток:
— Мужчина и женщина — это только их дело, личное. Так меня воспитали. И это личное любовное дело не должно иметь ни для кого, кроме них, никакого значения. Иногда — даже для них самих. Мне было одиноко. Готлибу было одиноко. Я позволила себе отогнать одиночество, он тоже. Это не имеет никакого значения. Готлиб — человек моего круга. Секс — это удовольствие тела. Не души.
— Не души? — удивляюсь я. — Как такое возможно?