Семиотика предметной среды и персональное пространство[84]
Предметная среда, опосредующая связи человека с природой и другими людьми, проявляет в обоих этих отношениях характерную для всякого посредника двойственность. С одной стороны, она может осваиваться человеком настолько, что начинает ощущаться как прямое продолжение его органов, «органопроекция»; с другой стороны, она способна отчуждаться и противостоять ему как внешняя сила. Овладевая предметами как своим собственным телом, человек перестает замечать их, но, сталкиваясь с ними же как с предметной «оболочкой» другого, он воспринимает их как нечто противостоящее ему. Так, прозрачные для тех, кто смотрит на них изнутри, стекла очков или окон оборачиваются более или менее непроницаемой преградой для тех, кто смотрит на них снаружи. Двойственность предметной «оболочки» проявляется в самой морфологии вещей. Одежда, жилище, транспорт и многие другие составляющие предметного окружения имеют в своей структуре резко выраженное различие внешней и внутренней стороны, экстерьера и интерьера, «лица» и «изнанки».
Такую же двойственность предметная среда проявляет и в семиотическом аспекте как посредник межсубъектной коммуникации. С одной стороны, предметное окружение человека запечатлевает в себе следы его деятельности и обнаруживает вовне его «физиогномические» черты. С другой стороны, оно не только концентрирует в себе симптомы его деятельности, но и посылает сигналы другим людям, побуждая к определенному поведению (открытые двери приглашают войти, закрытые – требуют остановиться и т. д.).
В создаваемой человеком предметной среде действуют не только индексальные и сигнальные средства коммуникации, имеющиеся и у животных, но и знаки, обусловленные культурными нормами. Подобно знакам вербального языка, они способны репрезентировать воображаемое ничуть не меньше, чем реальное. Благодаря им предметному «лицу» может быть сознательно придано то или иное «выражение». Такая редакция превращает это лицо в маску, которую можно надевать, снимать и заменять другой предметной маской. Как и античная театральная маска (persona), она служит визуальным знаком определенной роли, сохраняющим свое значение независимо от того, кто ее надевает. Ее значение остается за такой предметной маской даже тогда, когда ее вообще никто не носит. Никем не надетый костюм, пустой автомобиль или незаселенный дом уже обладают семантикой, обусловленной нормами социально-символического кода. Утрируя нормы этого кода, солдат Швейк мог отдавать честь ненадетому мундиру своего командира, а император Павел I – требовать, чтобы его подданные снимали шляпу, проходя мимо Михайловского замка.
Но, как и знаки-предикаторы вербального языка, предметные носители значений остаются еще тем, что Б. Рассел называл «неполными символами»; они приобретают определенный смысл только вместе с указанием на конкретного индивида. Только надетый кем-то мундир создает пространственный эквивалент высказывания: «Я полковник» и может расцениваться как часть истинного или ложного утверждения. Чтобы стать полностью осмысленным, значимый фрагмент предметной среды должен быть кем-то присвоен, должны быть актуализированы различия его внутренней и внешней сторон.
Восполнение недостающего смысла здесь происходит за счет соотнесения предметов с персональным пространством индивида, которое наделяется, тем самым, семиотическими функциями. Вместе с предметным окружением оно участвует в построении синтаксических конструкций пространственных кодов (предметно-функционального, социально-символического и некоторых других). В этих кодах его структура, заданная схемой тела и ориентированная по осям «верх – низ», «левое – правое», «переднее – заднее», вступает в значимые отношения с их семантическими единицами: включает их в себя или сама включается в их пространственные конструкции. Заданные кодом общие значения этих единиц влияют на конкретный «личностный смысл» только в определенной прагматической ситуации, зависимой от способа, которым значимые фрагменты предметно-пространственной среды соотносятся с персональным пространством данного индивида. Они могут включаться в это пространство или исключаться, так же как быть освоенными субъектом или отчужденными от него.
Различая способы соотнесения персонального пространства с предметным окружением человека, можно говорить о разных «языках-играх», в роли которых окажутся и разные виды пространственных искусств. В этом ракурсе, в частности, можно рассматривать различия между дизайном и архитектурой. Если дизайн ориентирует предметные формы на их включение определенным образом в персональное пространство человека, то архитектура, так же как и градостроительство, организует уже способы включения персонального пространства в пространство социальное. В отличие от дизайна, они создают не столько антропоморфные, сколько социоморфные пространственные конструкции, значимые места которых обозначают социальные роли занимающих их людей.
От всех названных видов искусства, организующих пространство предметного или социального действия, резко отличается искусство живописи, которое создает пространство созерцания, как раз исключающее прямое участие в нем интерпретатора. Картина отгораживается от его персонального пространства рамой, служащей одновременно и знаком исключения из пространства изображения и – уже как продукт дизайна – знаком ориентации зрителя во внешнем пространстве перед картиной. Эта двойная функция картинной рамы – быть и преградой, и проемом одновременно – в «снятом» виде сохраняет все ту же двойственность предметной среды.
От герменевтики телесности к семиотике визуально-пространственных кодов[85]
Антропоморфное осмысление телесного мира соматическая герменевтика
Тело – двусмысленное понятие. Телами называют, с одной стороны, вообще всякие более или менее устойчивые вещественно-энергетические образования, а с другой – только некоторые из них, обнаруживающие еще и особые биологические свойства. Наличие таких особых свойств позволяет рассматривать подобные образования как живые тела, для которых характерен, в частности, особый способ соотношения вещественно-энергетических и информационных процессов. Эти процессы в живом теле задают такую программу организации и поведения, которая позволяет ему сохраняться как целому, способному противостоять неблагоприятным воздействиям внешней среды и распространять эту информационную программу за свои пределы. Уже отсюда следует принципиальное различие для живого тела процессов, происходящих в нем самом и вне него и, соответственно разделение информации о них на внутреннюю и внешнюю.
Различие живых и неживых тел имеет смысл закрепить терминологически: телесное в широком смысле, относящееся ко всем вещественно-энергетическим образованиям, обнаруживающим некоторую целостность и устойчивость, будем отличать от соматического как его особого случая, ограниченного сферой живого. Соответственно, различными окажутся сферы герменевтики телесности в широком смысле и соматической герменевтики как той ее части, которая относится к интерпретации живого тела. Выделение соматической герменевтики в качестве особого случая оправдано еще и тем, что живое тело может ощущать себя изнутри и отличать от внешних (чужих) тел.
Способность обладающего этим телом субъекта истолковывать одни комплексы ощущений, как относящиеся к своему телу, а другие – как относящиеся к иным телам, позволяет и на теоретическом уровне различать внутреннюю, интрасоматическую и внешнюю, экстрасоматическую, герменевтику́. Сфера первой включает в себя интерпретации ощущений как состояний своего собственного тела, несущие сведения о нем самом; вторая связана с осмыслением ощущений как указаний на внешние для организма объекты.
Экстра– и интрасоматические интерпретации отчасти переводимы друг в друга, что делает возможным редукции того или иного рода: «объективистскую» (рефлексология, бихевиоризм и т. п.) или «субъективистскую» (в частности, феноменологическая редукция). Представляется, однако, что каждая из них устраняет существенную часть целого, сводя внутреннее к внешнему в первом случае или внешнее к внутреннему – во втором.
Именно несводимость друг к другу экстра– и интрасоматической интерпретаций сигналов, получаемых живым телом, открывает возможность их сопоставления друг с другом. Такое сопоставление имеет место, например, при взгляде на свое тело «со стороны», как на внешний объект, соотнесенный с другими телами – живыми и неживыми. Такое же сочетание внешнего и внутреннего лежит и в основе интерпретации тел других людей, животных и даже неживых объектов, если внешний (экстрасоматический) взгляд на них сочетается с тем, что известная школа эстетиков называла «вчувствованием», переживанием другого как бы «изнутри». Наконец, определенное соотношение внешней и внутренней интерпретации своего тела присутствует и в его «проекции» во внешнее пространство, которое осмысляется при этом антропоморфным образом.
Антропоморфное осмысление предметно-пространственной среды
Как справедливо отмечал Э. Кассирер, «устанавливать перспективу и порядок чувственно-созерцаемого мира, взяв собственный организм за исходный пункт ориентации, – естественный ход человеческого мышления. Физическое тело человека и его отдельные части являются как бы “предпочтительной системой соотносительных понятий”, к которой сводится членение пространства и всего того, что в нем содержится» (Кассирер 1998: 221). В практике интерпретации внешнего мира тело человека традиционно служит образцом, в соответствии с которым «прочитываются» и толкуются другие тела – от ближайшего окружения до как угодно удаленных созвездий: «Стрельца», «Девы», «Близнецов» и т. п. Распространенная в мифологических и религиозных представлениях многих народов идея соответствия макрокосмоса и микрокосмоса проявляется в разнообразных способах сопоставления человеческого тела как с миром в целом, так и с отдельными его частями, небесными и земными.
Особую область таких сопоставлений образует мир искусственно созданных человеком предметов. Этот мир приобретает антропоморфные черты в практике не только его идеальных истолкований, но и вполне материального его преобразования. Так же, как форма и движения улитки запечатлеваются в форме раковины, форма человеческого тела и его движения в пространстве оставляют свой отпечаток в искусственно созданной предметной среде – с той, однако, разницей, что эта среда и создается, и интерпретируется человеком намеренно.
Антропоморфный характер преобразованной человеком среды проявляется, прежде всего, в уподоблении его телу искусственно создаваемых предметов по форме, пропорциям, масштабам и пр. Ближайшим образом тело человека воспроизводится в его одежде, которая может акцентировать одни его части и нивелировать другие. С его формой и размерами соотнесены, так или иначе, мебель, посуда, рабочие инструменты и т. д. Каждый из них рассчитан на непосредственный контакт с человеком и прилажен к соответствующим формам его тела: рукоятка приспособлена к ладони, спинка кресла – к изгибу туловища и т. п. Характерные названия частей предметов: «ручка», «ножка», «шейка», «тулово» и др. подтверждают антропоморфный характер их восприятия и указывают на фиксацию в языковом сознании контакта некоторых из этих предметов с человеческим телом. Здания, более удаленные от такого контакта, могут не повторять буквально фигуру человека (хотя некоторое «физиогномическое» сходство построек с телами иногда велико: хижины на картинах Питера Брейгеля кажутся строящими чуть ли не те же самые гримасы, что и обитающие в них крестьяне). Но архитектурные сооружения, так же как и более обширные градостроительные структуры, воспроизводят некоторые обобщенные свойства человеческого тела – его прямохождение, симметричное строение, а также три основные координатные оси, вдоль которых происходит его движение – вверх и вниз, влево и вправо, вперед и назад.
«Органопроекция» и структурные особенности предметной среды
Искусственно преобразованная среда приобретает антропоморфные черты и за счет того, что включается в деятельность человека в качестве продолжения его естественных органов. Уже само греческое слово «οργανον», означающее одновременно и природный орган, и техническое орудие, наталкивает на такое «органическое» истолкование механических приспособлений, специализированных на выполнении определенных функций. В рамках такого истолкования оформилась идея «органопроекции», в соответствии с которой спроецированными во внешний мир «органами» мыслятся разнообразные орудия и инструменты, способные усиливать действия руки, возможности восприятия, коммуникации и т. п. (см.: Нуаре 1926: 89–94; Флоренский 1969, 1992: 135–169; Карр 1877). В духе идеи органопроекции можно трактовать и некоторые структурные особенности искусственно созданной предметной среды. В ее морфологии можно найти характерные для человека асимметрию левого и правого, внутреннего и внешнего и т. п. (ср.: Иванов 1978).
В частности, всю предметную среду можно рассматривать как результат вынесения во внешнее пространство функций правой и левой руки, первая из которых с древнейших времен специализируется на действиях с орудием, непосредственно преобразующим объект, тогда как вторая фиксирует последний в определенном положении и выступает скорее в роли условия действия, чем активного орудия преобразования (см.: Семенов 1961: 18; 1967: 47). Соответственно, среди предметов выделяются, с одной стороны, «активные» орудия непосредственного воздействия на объект, а с другой – предметы и материальные конструкции, выполняющие функции условий действия, поддерживающие в определенном положении его объект или предохраняющие самого субъекта от внешней угрозы (ср. например, функции «праворукого» меча и «леворукого» щита и их соотнесение в древней традиции с оппозицией мужского и женского – см.: Холл 1992: 262).
Последний пример указывает и на связь асимметрии левого-правого с асимметрией движений из индивидуального пространства во внешнюю среду и обратно. Более активные по своему назначению «праворукие» предметы оказываются вместе с тем и орудиями экспансии человека во внешнее пространство. Для них типична ориентация в продольной плоскости (ср. рабочее положение копья, топора, ножа, молотка, отвертки, авторучки и т. д.).
Такая ориентация не характерна для предметов, лишенных этих активных функций и предназначенных для стабилизации условий деятельности. Таковы предметы и материальные конструкции, образующие внешнюю оболочку для людей или других предметов (одежда, посуда, мебель, стены и крыши домов и т. д.), а также предметы, фиксирующие положения преобразуемых объектов (стол, верстак, тиски, наковальня, тарелка и т. п.).
Движения от зоны индивидуального пространства во внешний мир и движения в обратном направлении имеют для человека разный жизненный смысл: в первом случае человек «завоевывает» еще неосвоенное пространство, увеличивая свою власть над ним; во втором – «спасается» от опасности вторжения извне чуждых ему сил. Отсюда характерная анизотропность предметной среды: поляризация внешнего и внутреннего, противопоставление «лица», обращенного наружу и «изнанки», примыкающей к телу.
Эта поляризация проявляется и в морфологии предметной среды. Внешняя «оболочка» (см.: Габричевский 1994) выстраивается человеком иначе, чем ее внутренние части, обращенные к нему самому: если первая в разных ее формах (одежда, ограда, стена и т. п.) наделяется функцией препятствия для неблагоприятного воздействия извне, то обращенные к человеку части его предметной среды создаются, наоборот, как открытые и максимально доступные для него. Эта поляризация распространяется и на формы ручных орудий. Нож, топор, молоток и другие орудия имеют две стороны: внутреннюю «дружелюбную», обращенную к пользующемуся им человеку, и внешнюю «агрессивную», обращенную к объекту преобразования. Такую же поляризацию внутреннего и внешнего находим и в архитектурных сооружениях с характерным для многих из них противопоставлением интерьера и экстерьера, замкнутого двора и улицы, наконец – всего обнесенного крепостной стеной города и внешнего «чужого» пространства, от которого эта стена его защищает.
Структурные особенности предметно-пространственной среды при этом объясняются функциями тех или иных ее фрагментов в человеческой деятельности, а внешнее ее описание дополняется интерпретацией «изнутри», при которой вся среда истолковывается как некая «оболочка», выстроенная вокруг тела человека, как ее центра. Такое истолкование регламентируется нормами структурирования и осмысления этой среды, которые можно рассматривать и как правила ее семиотизации.
Семиотизация пространства и две ее стороны
Герменевтика телесности и семиотика пространства
Герменевтика и семиотика – связанные, но не тождественные дисциплины. Чтобы прояснить их отличия, полезно различать герменевтическую и семиотическую установки. Герменевтическая установка – настроенность сознания интерпретировать воспринимаемые объекты как тексты, несущие смыслы. В частности, герменевтика телесности может быть понята, во-первых, как практика истолкования тел в пространстве и извлечения из них определенных смыслов, а во вторых – как попытка теоретического осмысления этой практики.
На определенном уровне теоретического обобщения такое осмысление начинает нуждаться уже в семиотической установке. Последняя, напротив, предполагает выявление не конкретных смыслов конкретных текстов, а общих средств, с помощью которых строятся тексты и извлекаются их смыслы. Семиотику интересует именно общее в трактовке средств смысловыражения разными интерпретаторами, и она отвлекается от всех реальных отличий между особенностями интерпретаций отправителей и получателей. Явно или неявно, она опирается на допущения о том, что те и другие могут, во-первых, использовать единую семиотическую систему, а во-вторых, благодаря этому единству системы, единообразно понимать в актах коммуникации и построенные с ее помощью тексты. Разумеется, такие допущения сильно упрощают картину реальных коммуникативных процессов, но не больше, чем любая другая научная идеализация, вроде «материальной точки» или «идеального газа».
Поскольку разные версии науки о знаках неодинаково понимают ее пределы, в системе каждой из них открываются разные возможности для включения тех или иных типов сообщений в предмет семиотики. Если, например, проект семиологии Соссюра не включает в ее предмет случаи «мотивированной» связи между носителем значения и смыслом, то в семиотическом проекте Пирса и Морриса они вполне допустимы. В том случае, когда предмет семиотики распространяется не только на знаковый, в узком смысле, но и на сигнально-индексальный уровень информационной связи (как это различие определялось в кн.: Чертов 1993), в него попадают, наряду с культурно выработанными знаковыми средствами, также и естественно складывающиеся в природе системы сигналов.
Семиотический взгляд на интерпретацию телесных объектов может быть развернут как исследование способов семиотизации пространства – его структурирования и осмысления по правилам, которые вносят пространственные коды. При таком подходе предполагается, что могут быть различены внутренние и внешние отношения тел, и что те и другие могут быть наделены значениями. Тем самым, семиотика тела включается в сферу семиотики пространства как в более широкую область.
Вообще говоря, возможны две альтернативные трактовки соотношения телесности и пространственности: «дуалистическая» концепция, в которой свойства тел и пространства резко противопоставлены друг другу, и «монистическая», в которой те и другие признаются явлениями одной природы. В истории науки прослеживаются обе линии, которые можно называть, соответственно, «линией Демокрита» и «линией Платона», оговорившись, что речь здесь идет не о традиционном противопоставлении эпистемологических позиций, а именно о разных подходах к пониманию пространственности. Сторонники «линии Демокрита» (Ньютон, Локк и др.) противопоставляют атомы пустоте или вообще тела «межпредметному» пространству таким образом, что положительные качества: форма, плотность, тяжесть и т. п. приписываются атомам и составленным из них телам, а пустота описывается как то, что этих качеств лишено. Платон же противопоставлял не тело и пустоту, а неоформленную телесно-пространственную массу («хору») чистым формам («эйдосам»), которые она может воспринимать и которых может лишаться (см.: Платон 1971: 491–492). Последователи «линии Платона», в этом смысле, от Аристотеля до Эйнштейна сближают или вообще отождествляют телесность и пространственность, рассматривая, например, пространство как «атрибут телесной субстанции» (Декарт) или, наоборот, массивные тела – как «сгущения пространства». Различия этих двух линий можно найти в истории физики и математики, но они возникают и в гуманитарной сфере – например, в искусствознании, где так же ставится вопрос о соотношении пространства и телесной массы (см.: Габричевский 1923; Бринкман 1935; Раппопорт 1982 и др.). Существенны они и для семиотики пространства, которой можно было бы либо противопоставить «семиотику тела» как отдельную сферу знаний, либо включить в пространственную семиотику как ее составную часть. Второе решение представляется предпочтительным при условии, что и формы тел, и их расположение в «межпредметном» пространстве описываются как конфигурации значимых пространственных отношений.
Семиотизация пространства как внесение «логоса» в телесную и психическую «субстанцию»
Семиотизация пространства, как уже сказано, представляет собой структурирование и осмысление пространственных отношений в соответствии с определенными нормами. Она предполагает выделение значимых пространственных единиц и связей между ними на синтаксическом уровне и их интерпретацию на уровне семантическом. Вместе с синтаксическими и семантическими правилами формируются также и прагматические нормы употребления интерпретаторами организованных таким образом семиотических средств (ср.: Моррис 1983: 67–68). <…>
Семиотизация пространства имеет внешнюю и внутреннюю стороны. Первая связана с более или менее значительными преобразованиями телесных объектов, придающими им значимые формы и превращающими их в пространственные тексты. Вторая соотнесена с определенной организацией сознания субъектов, а именно, с освоением ими семиотической системы, нормы которой позволяют вычленять из всего видимого значимые пространственные отношения и правильно (то есть по определенным правилам) их интерпретировать. В актах семиотизации пространства его оформление – физическое или только мысленное – лишь предпосылка его осмысления.
Взятые же по отдельности, без соотношения друг с другом, обе эти стороны могут рассматриваться только как предпосылки и условия семиотизации пространства. Именно в таком качестве предпосылок семиотизации рассмотрим их несколько подробнее. При этом каждую из двух сторон можно описывать как в «модернизирующих» так и в «архаизирующих» терминах, обнаруживая их взаимную переводимость.
Внешние предпосылки семиотизации пространства: «логос» и «информация» как внесенная форма
В архаизирующих терминах внешняя сторона семиотизации пространства может быть понята как внесение в него логоса – некоего разумного начала, преодолевающего беспорядок и хаос. Идущее из глубокой древности понятие логоса несет в себе многозначность, приобретенную за столетия применения. Еще у Гераклита оно совмещало в себе идеи порядка, его постижения в разуме и выражения мысли об этом порядке в слове (см., наприм.: Кессиди 1972: 178). Использование понятия логоса различными школами философии и теологии нагрузило его еще более многообразными смыслами, так что уже в словоупотреблении стоиков, по замечанию А. Ф. Лосева, «иногда начинает казаться, что логос <…> – это вообще все, весь мир; и что в понятии логоса все тонет как во всеобъемлющем» (Лосев 1979: 122).
Описание семиотизации пространства через понятие логоса позволяет актуализировать его толкование как того, что, во-первых, привносит в пространственные образования умопостигаемую и, в этом смысле, «логичную» организацию и, во-вторых, упорядочивает их так, что при определенной герменевтической установке из них могут быть извлечены некие смыслы. Соответственно, присутствие логоса в пространстве проявляется в том, что оно представляется уже не как гесиодовский хаос, а как нечто разумным образом оформленное и осмысленное.
Оформление пространства вообще строится подобно тому, как в частном случае оно происходит в создании письменного текста. Последний предстает как результат внесения логоса в пространство, причем логос здесь может быть понят в самом буквальном во всех отношениях смысле – как слово, воплощенное в пространственном теле с помощью букв. Однако, логос в пространстве – это не только опространствленное слово, так же, как оформленное и логически осмысленное пространство – отнюдь не только письмена. Архитектор, разбивающий площадку для застройки и чертящий ее проект, ремесленник, раскраивающий ткань или придающий правильную форму заготовке, землемер, определяющий границу земельных участков – все они вносят в «аморфное» до того (с позиции действующего субъекта) пространство разумно устроенную правильную форму, а вместе с ней – логос. Подобно платонову демиургу, вносящему форму-идею в хору-материю, они пользуются геометрическими единицами, описанными Эвклидом как «стойхейа» – то есть как то, что для греческого слуха сохраняло связь и с буквами алфавита, и с четырьмя природными стихиями, в которых Платон видел «буквы вселенной» (см.: Платон 1971: 489). Вполне органичным развитием этой установки на прочтение всей обозримой телесной природы как подлежащего истолкованию текста становится и идущее от античности и сохраняющееся вплоть до Галилея ее понимание как «великой книги», в которой «записаны» уже невидимые для глаза смыслы (ср.: Фуко 1994: 71 и след.).
Тем более правомерен такой взгляд на культурное пространство, которое оформлено целенаправленно и уже поэтому всегда осмыслено. Именно в искусственно созданном культурном пространстве в полной мере раскрываются возможности элементарных геометрических фигур-стойхейа как «букв», из которых строятся значимые пространственные формы. Их причастность логосу проявляется в том, что они возникают отнюдь не стихийно, а сознательно создаются в соответствии с единообразно воспринимаемой и мыслимой идеальной схемой. Поэтому оформленные с помощью регулярных геометрических фигур тела предметов и пространственных сооружений затем «прочитываются» всяким, кто воспринимает и осмысливает их в соответствии с заданными культурой «формами видения» и способами интерпретации. Подобно письменным текстам, такое семиотизированное пространство может быть описано, как содержащее некий «логос».
Если же перейти от архаизирующих к модернизирующим терминам, например, кибернетики Н. Винера, о том же самом упорядочивании тел по определенным правилам и построении из них пространственных текстов можно говорить как о внесении в пространство информации, понятой как мера его организованности. Всматриваясь во внутреннюю форму слова «информация», стершуюся в повседневном употреблении, можно найти и в нем наследие архаики, в частности, следы все той же мысли Платона и Аристотеля о внесении эйдоса, формы, в некоторую аморфную массу – ведь ин-формация буквально и есть не что иное, как внесенная форма (эйдос, идея). С этой точки зрения в качестве ин-формации может рассматриваться всякая форма, внесенная в пространство – не только воплощенная в текстах, построенных из букв, пусть даже из алфавита геометрических «стойхейа», но и любое запечатление формы в пространственных фигурах и конфигурациях.
Внутренние предпосылки семиотизации пространства: «логос» и «пред-информация» в строе его восприятия и осмысления
Информационное взаимодействие человека с пространством носит двусторонний характер. С одной стороны, можно говорить о запечатлении во внешнем пространстве идеальных образов создаваемых человеком предметов, а с другой – о запечатлении пространственных и телесных форм в психических образах разных уровней. Соответственно, семиотизация пространства имеет, наряду с внешним аспектом, связанным с приданием определенной формы телам пространственных объектов, еще и аспект внутренний, связанный с формированием способов их восприятия и интерпретации субъектом. Условием семиотизации оказывается то, что определенным образом структурируются не только сами телесные объекты, но и психические процессы их видения и осмысления. Физические преобразования телесных объектов могут оказаться значительными, но они отнюдь не обязательны для семиотизации пространства, которая может быть произведена и без них. Структурировать можно, например, и естественно сложившуюся конфигурацию звезд на небе, придавая ей значение и ограничиваясь одними мысленными действиями. Но никакая семиотизация пространства невозможна без подобных внутренних ментальных действий.
Поэтому всякая семиотизация представляет собой, прежде всего, не вещественно-энергетическое преобразование объектов, а их включение в информационные процессы в сознании субъекта, подчиненное определенным нормам. Условием семиотизации пространства в этом аспекте является внесение определенного принципа в способ чувственной и мысленной группировки пространственных объектов. Такой принцип можно рассматривать и как логос, введенный теперь уже не только во внешнее пространство, но и во внутренний строй его восприятия и осмысления.
В то время как внешний аспект семиотизации пространства сопряжен с внесением в него осмысленной формы (ин-формации), внутренний ее аспект связан, прежде всего, с обратным процессом извлечения информации – развоплощением, отделением ее от внешнего телесного носителя и сохранением в качестве только идеального образа. Но извлечение информации не сводится к идеальному запечатлению внешней пространственной формы, к оформлению ее перцептивного гештальта. Это лишь «ин-фигурация» (если воспользоваться термином А. П. Сопикова), предпосылка ее дальнейшего осмысления. В акте осмысления перцептивный образ видимой формы соотносится с информацией о самих средствах извлечения и интерпретации информации – с тем, что было названо В. Мейер-Эпплером «прединформацией» (Vorinformation), а Ю. А. Шрейдером – «метаинформацией» (см.: Meyer-Eppler 1959: 251; Шрейдер 1974: 33). Такая особая предварительная информация могла быть названной также и пре-информацией, или даже пре-формацией, с вполне определенными историческими аллюзиями. Однако преформация, понятая как форма, задающая направления развития организма, может быть истолкована и как внутренняя преин-формация, в соответствии с которой проводится прием и преобразование информации из внешних источников. Как преинформацию можно рассматривать, в частности, и кантовские «формы созерцания», имеющиеся у системы-приемника a prioi; однако, вопреки тому, что утверждалось в кантовской эпистемологии, такие формы не универсальны для всякого сознания и, тем более – для разных видов встречи внутренней «преинформации» и идущей извне «информации».
Источником таких «априорных форм», или «преинформации», могут быть информационные процессы разных масштабов и уровней, предшествовавшие акту получения апостериорной информации: биологический или культурный филогенез, индивидуальный опыт и т. п.
Так, каждому биологическому организму передается генетическим путем определяющая его анатомическое строение и физиологию информация (или «преинформация»), генерированная в процессе эволюции вида. Другая часть такой априорной информации приобретается в онтогенезе организма – как, например, система условных рефлексов, которая складывается в результате действия нервной системы и психики, образующих «внешний регулятор», который «подгоняет» поведение организма к особенностям среды, решая скорее «тактические», чем «стратегические» задачи.
В культуре именно этот «внешний регулятор» становится той системой, на основе которой генерируется преинформация качественно иного типа – комплекс культурных норм и навыков, образующих «ненаследственную память» коллектива (см.: Лотман и Успенский 1992: 328–329). Такая культурная информация вырабатывается в практике совместных действий – субъектно-объектных и межсубъектных. Для нее существенно, поэтому, что она связана с актами межсубъектной коммуникации и имеет знаковую форму (поскольку именно знаки позволяют синтезировать потоки информации, связывающие субъекта как с объектом, так и с другими субъектами). Формой, с помощью которой концентрируется коллективно выработанная информация (познавательная, оценочная, технологическая), является значение – обобщенная и обобществленная схема осмысления знака, усваиваемая индивидуальным сознанием и воспроизводимая в сознании коллектива (см.: Выготский 1982: 19).
Понятие преинформации можно эксплицировать при помощи понятия кода, понимая под ним такую предварительно внесенную в систему информацию о самих средствах получения и передачи информации, с помощью которой последняя структурируется и осмысляется в конкретных актах информационной связи. В частности, пространственные коды – это системы, регламентирующие применение средств, с помощью которых производится структурирование и осмысление информации о значимых пространственных отношениях – то есть семиотизация пространства. Соотношение априорной и апостериорной информации может быть представлено в таком случае как соотношение системы кода с конкретным пространственным текстом, в качестве которого может рассматриваться любая организованная по правилам этого кода совокупность значимых пространственных отношений.
Перенося разработанное основоположниками структурной лингвистики (см.: Соссюр 1977: 145; Ельмслев 1999: § 13) противопоставление субстанции и формы языка на случай пространственных кодов, можно рассматривать каждый из них, как систему нормированных связей между формами выражения и формами содержания, которая, с одной стороны, преформирует сознание субъекта, задавая определенные способы видения и осмысления пространственных текстов, а с другой – направляет их формирование и воплощение в различной телесной субстанции.
Однако вряд ли можно согласиться с мыслью Л. Ельмслева о полной независимости «формы» семиотической системы от ее «субстанции» – физической или психической: разные системы семиотических средств складываются в практике воплощения в разные телесные субстраты, обращены к разным уровням психики и соотнесены со спецификой как первых, так и вторых. Их функция как раз в том и состоит, чтобы организовать соотнесение особенностей телесных субстратов определенного вида с особенностями психических моделей того или иного уровня. Поэтому пространственная «субстанция» сообщений сказывается и в семиотической «форме» средств, используемых для их создания и интерпретации (см. подробнее: Чертов 1999). В частности, визуально-пространственные коды ориентированы на иной способ воплощения, чем аудиально-временные, во главе с вербальным языком, и потому обладают иными возможностями. Эти возможности связаны, прежде всего, с особенностями видения и осмысления пространственных носителей значения на разных уровнях психики.
Особенности видения и осмысления телесных объектов
Зрение и видение
Различие экстра– и интрасоматического подходов, о которых говорилось выше, проявляется, в частности, в разных трактовках процесса зрения. С позиций экстрасоматического подхода зрение предстает как процесс проецирования всего, что охвачено условной небесной сферой, на малую сферу сетчатки глаза, хрусталик которого служит точкой инверсии, соединяющей два центрально-симметричных конуса и две вогнутые полусферы по законам геометрической оптики. В результате такой проекции макрокосмоса в малый мир человека световые потоки вносят в него формы тел, от которых эти потоки отражаются, принимая и перенося информацию о них.
Однако информация такого рода еще ничем принципиально не отличается от информации, «получаемой» поверхностью вогнутого зеркала, отражающей лучи света, или фотопленкой, которая, наоборот, их поглощает. Во всех этих случаях преобразования информации остаются преобразованиями формы физических объектов и не превращаются в форму идеального. Как зеркало или фотопленка, сетчатка глаза только принимает информацию, но сама по себе еще ничего не видит. Получать оптическую информацию и видеть – совсем не одно и то же. Видеть может лишь кто-то, лишь субъект, который строит идеальные образы объектов. Его видение – результат гнозических действий, направленных на извлечение информации. Внешние физические и физиологические процессы передачи информации способствуют лишь ее внесению в поле деятельности субъекта. Однако сама его когнитивная деятельность – это не пассивное принятие, а активное извлечение информации.
В терминах теории информации это отличие можно сформулировать как разницу между процессами перекодировки информации из одной формы в другую и ее декодирования. В первом случае информационная цепь представляет собой последовательность звеньев, в которой, по мере умножения их числа, информация может сохраняться или уменьшаться, но никак не возрастать, поскольку каждый шаг ее перекодирования только удаляет ее от источника. Сетчатка глаза, например, фиксирует только разнообразие попадающих на нее световых потоков, но не самих предметов от которых эти потоки отражаются; кора головного мозга, имеет дело только с сигналами, идущими от сетчатки, и не имеет прямого доступа уже не только к предметам, но и к световым потокам.
Однако, если перейти от нервных процессов к психическим, характер информационных связей окажется принципиально иным. В психическом образе последовательность каузальной сигнальной цепи как бы прерывается: «выпадает» цепь звеньев, соединяющих его с объектом, и ее конечное звено относится к начальному ее звену – отображенному в них объекту (см.: Веккер 1974: 172). На любом уровне психики образ объекта переживается субъектом не как следствие предшествующего звена причинной цепи, не как ряд нервных сигналов, но как явление самой действительности, как бы далеко оно ни отстояло от своего идеального образа в цепи физических и психических причин и следствий. Поскольку только в психических процессах происходит не удаление от источника, а приближение к нему, только они и могут с полным основанием быть названы декодированием информации.
Осмысление
Такое, казалось бы, парадоксальное «возвращение» в идеальных образах к началу информационной цепи по мере удаления от него на каждой новой стадии информационного процесса возможно лишь потому, что вновь воспринятая информация все более полно взаимодействует с информацией (или преинформацией), уже полученной субъектом тем или иным путем, и включается в систему образов, построенных в его предыдущем опыте на разных ступенях сознания и бессознательного. Процессы такого включения и есть осмысление информации на разных уровнях психики. В акте осмысления информация как принятая извне форма вступает во взаимосвязь с информацией как преформированной (в процессах онтогенеза и культурного филогенеза) схемой ситуации данного типа. Иными словами, осмысление информации – это всегда ее интерпретация в соответствии с некоторым схематизмом, сложившимся в системе a priori. Осмысление поэтому всегда представляет собой синтез информации внешней и внутренней, декодирование информации на основе той пре-информации, которая заранее имеется в виде кода и смыслов других уже декодированных текстов.
Осмысление видимого может быть как «логическим» – словесным и понятийным – так и «инфралогическим» (в терминах Пиаже), происходящим на невербальных уровнях психики. Их невербальный характер не означает их полную иррациональность, стихийность. «Логос», которому они подчинены, может быть эксплицирован в данном случае как определенные «формы видения» и «формы осмысления», заданные нормами культуры, пусть и не вербальной, но визуальной. Эти культурные нормы группируются в системы визуально-пространственных кодов, каждый из которых несет свои правила семиотизации пространственных объектов. «Правило», как подсказывает этимология слова – то, что правит и направляет, в данном случае, строй мысли. Таким правилом для понятийного мышления являются логические формы, прежде всего – понятия. Для мышления же визуально-пространственного такими правилами становятся «инфралогические концепты» – схемы восприятия или действия (см.: Пиаже 1983: 133). В отличие от понятия, схема пространственного мышления соотносит не вид с родом, а части с целым и друг с другом. Интерпретация пространственного объекта как текста – это наложение на него заданной кодом схемы. Распространение в культуре визуально-пространственных кодов – это внедрение в сознание логического и «инфралогического» схематизма, подчинение которому оказывается необходимым условием «правильного» видения и осмысления значимых тел в семиотизированном пространстве.
Уровни видения как формы осмысления
Как ясно из сказанного, всякое видение формируется в результате встречи двух противоположно направленных информационных потоков: конкретной и изменчивой оптической информации, идущей от объекта, и более абстрактных и обобщенных схем (сенсорных и перцептивных эталонов, «фреймов», логических и инфралогических концептов и т. п.), сложившихся в опыте субъекта и хранимых в его памяти. В зависимости от того, в какой степени и в каком качестве к потоку внешних оптических данных подключается уже накопленная информация, и, соответственно, на каком уровне новая информация включается в систему уже имеющихся знаний и представлений, различаются и уровни видения. Видеть можно и контрасты цветовых пятен, и формы отдаленных в пространстве предметов, и образы лишь воображаемых явлений. Поэтому понятие «видения» оказывается неоднозначным, указывающим на разные стадии переработки оптической информации.
Как утверждают психологи, «зрительная система <…> работает на трех уровнях: сенсорном (ощущения), перцептивном (восприятия), апперцептивном (представления)» (Ананьев 1977: 127). Каждый из них можно рассматривать как видение, использующее доступные этому уровню возможности. Но те же уровни видения пространственных тел можно рассматривать и как начальные стадии их осмысления. Всякое видение есть уже и процесс осмысления оптической информации – ее включение в некоторую психическую модель внешнего мира, а значит и интерпретация в системе тех средств, которые доступны на этом уровне идеального моделирования. Эти уровни видения можно различать как разные типы соотнесения образов экстрасоматической и интрасоматической телесности в рамках зрительной системы.
С этой точки зрения сенсорный уровень видения предстает как такой, на котором результаты информационных воздействий экстрасоматической телесности на тело воспринимающего представлены как состояния самого этого тела, имеющие разные качества. В частности оптические воздействия на этом уровне представлены как свето-цветовые градации зрительного поля, локализованные в определенных его участках. Это зрительное поле имеет собственную структуру, соотносимую субъектом со схемой своего тела и скоординированную с ней отношениями «левее – правее», «выше – ниже», «ближе – дальше» и т. п. (ср.: Gibson 1950. Chap. III). Стабильный «каркас», образованный системой мест в этом поле, отличается от своего конкретного наполнения, которое, наоборот, весьма нестабильно и составлено постоянно меняющимися конфигурациями световых и цветовых пятен с переменными очертаниями. Совокупность этих изменчивых проксимальных стимулов, попадающих в зрительное поле, абстрагированных от их значений и интерпретаций на более высоких уровнях видения, будем называть «миром оптических феноменов».
На перцептивном уровне видения устойчивость приобретают уже образы внешнего мира, в пространстве которого размещены относительно стабильные объемные тела, отделенные от тела субъекта и сохраняющие свои признаки независимо от того, в какую зону его зрительного поля их образы попадают, в каком ракурсе, при каком освещении и т. п. В силу константности восприятия образы твердых тел на перцептивном уровне оказываются инвариантами преобразований визуального поля (см.: Бом 1975). Совокупность таких устойчивых перцептивных образов, не сводимых к миру оптических феноменов, будем называть «миром видимых объемных тел».
В отличие от мира, ощущаемого как наполнение зрительного поля, «встроенного» в тело субъекта, мир воспринимаемый отделен от этого тела. В опыте пространственного восприятия субъект приобретает способность отличать собственные локомоции от перемещений внешних тел и не смешивать пространственные отношения между ними с их отношениями к своему телу. Согласно Ж. Пиаже, ребенок к полутора годам совершает «коперниканскую революцию», переходя от эгоцентрической системы координат к децентрированному образу пространства, в котором он больше не центр вселенной, а только один из движущихся в ней объектов (см.: Пиаже 1986: 235–237). На этом уровне уже не оптический мир включен в образ собственного тела, а наоборот, образ своего тела соотнесен с образом внешнего мира как его часть, пусть и особая (поскольку в этом случае субъект может сопоставить экстрасоматические, прежде всего зрительные, интерпретации визуальных образов своего тела с интрасоматическими интерпретациями, например, кинестетических ощущений).
Отделенная от собственного тела пространственная среда, в свою очередь, делится на две категории: внеположные друг другу и телу человека протяженные тела противостоят «пустому» пространству, вмещающему в себя разные предметы и открытому для проникновения в него человеческого тела. Выделяя предметные формы из пространственной среды и даже «фигуры» из «фона», зрение уже производит первичную категоризацию открытых ему явлений, предваряющую их дальнейшее распределение по перцептивным категориям и логическим классам. На уровне восприятия изменчивый «материал» оптических данных сталкивается с относительно устойчивой «формой» «перцептивных понятий» (ср.: Арнхейм 1974: 56–59), которые, в свою очередь, конкретизируются и находят новые варианты своего воплощения. Идущая извне информация включается в уже имеющуюся у субъекта систему представлений, которая влияет на ее интерпретацию и вносит свои дополнения. Эти представления пронизывают восприятие объемных тел, обеспечивая «видение невидимого», начиная с тех их физико-геометрических свойств, которые не сказываются непосредственно на качестве воспринимаемых оптических потоков. Благодаря такому подключению имеющегося опыта, субъект «видит» уже на перцептивном уровне не только пространственные формы частично закрытых от него тел, но и признаки «невидимых» качеств предметов, следы прошедших и симптомы будущих их состояний. Стена дома, например, может «видеться» как «сложенная» из кирпичей; спиральная лента – как «свернутая» и т. п. Далее, субъект может «видеть» в формах силовые соотношения масс: давление тяжестей вниз, упругое сопротивление ему опор, уравновешенное или неуравновешенное соотношение этих сил (см., например: Арнхейм 1984, Lipps 1903). Наконец, он может «видеть» некоторые ожидаемые движения объектов по отношению друг к другу и к самому субъекту: наклонная башня зрительно «падает», хотя и стоит физически на одном месте, конек крыши «отлетает» зрительно вверх, черепица «сползает» вниз и т. п.
По мере освоения пространственной среды непосредственно видимые ее участки включаются во все более обширные представления о пространственной организации предметов, комнаты, дома, города и т. д. Мир, видимый в отдельный момент и в одной точке становится все менее значительным фрагментом мира, виденного прежде и сохраняемого в образах памяти. В мир воспринимаемый проникает мир представляемый, и визуальное восприятие все больше вовлекает в себя визуальное мышление (см.: Арнхейм 1973: 50; Найссер 1981: 125–126).
Визуальные представления могут быть «отключены» от восприятий при переходе от перцептивного к апперцептивному уровню видения. Если на сенсорном уровне видение фиксирует состояние зрительного поля самого видящего, а на перцептивном – наличную ситуацию во внешнем для него пространстве, то видение на апперцептивном уровне отрывается как от зрительного поля, так и от пространства видимого мира, позволяя мысленно оперировать визуальными образами в абстрагированном и схематизированном виде независимо от данных текущей информации о собственном и внешних телах.
Для того чтобы «отключить» визуальные представления от текущих восприятий внешнего мира, достаточно просто закрыть глаза. То, что после этого останется «видимым», будет относиться к миру воображения. Этот мир достаточно разнообразен в силу разницы не только представляемых объектов, но и субъективных форм такого представления. Видеть с закрытыми глазами можно и сны, и воспоминания, и проекты еще неосуществленного. На этом уровне «видит» свою будущую картину художник, строя в сознании ее «внутренний рисунок» и вынашивая ее «идею» в исходном смысле этого греческого слова – как видимую форму (см.: Цуккаро 1981: 530–532; Панофский 1999б).
Однако представления проникают и в восприятия: снова открыв глаза, нельзя таким же механическим движением избавиться от апперцептивного уровня видения. Чистый «мир объемных тел» – почти такая же искусственная абстракция, как и мир «оптических феноменов». Чтобы увидеть только объемные тела, надо как бы перестать узнавать в них знакомые предметы. Такое отстранение не характерно для обыденного восприятия и требует специального навыка, так же, как и абстрагирование мира оптических феноменов.
Узнавание формы предмета, например, как ножа или вилки представляет собой акт визуальной категоризации, производимой на апперцептивном уровне, где видимая форма относится к единице некоторого «визуального словаря», хранимого в памяти и сопоставимого со словарем вербальным (см.: Глезер 1966. Гл. III, § 2). Если на перцептивном уровне переработки зрительной информации фиксируется картина «телесного мира» и его физических свойств, то на апперцептивном уровне образы объемных тел сами оказываются включенными в систему представлений о предметных функциях этих тел и об их значениях в человеческой деятельности. Лишь в той мере, в какой воспринимаемое тело включается в эту систему, оно становится предметно осмысленным. Поэтому, воспринимая предметную форму, человек видит, как правило, не только и не столько ее физические и геометрические качества, сколько ее назначение в практической деятельности: кресло – как предмет, на который можно сесть, дом, как объект, в который можно войти и т. п. (ср.: Пиаже и Инельдер 1963: 27). Это уже не просто мир объемных пространственных тел, а мир узнаваемых предметов.
Поскольку в системе апперцептивного пространства строятся представления о планируемых предметных действиях, оно выступает, прежде всего, как пространство предметного действия. Такое пространство имеет относительно стабильную структуру: в нем всегда присутствует противопоставление своего тела телам преобразуемых субъектом предметов. Характерной особенностью поля предметного действия является присутствие в нем орудийных посредников между этими двумя полюсами. «Вдвинутые» в сеть отношений между субъектом и объектом, такие предметные посредники принципиально не сводимы ни к первому, ни ко второму. Орудия деятельности проявляют принципиальную двойственность, оказываясь в состоянии, с одной стороны, полностью отчуждаться от субъекта и противостоять ему как самостоятельно существующие объекты, а с другой – осваиваться субъектом настолько, что могут ощущаться как непосредственное продолжение его собственного тела (см. напр.: Бернштейн 1947: 123). Вместе с тем искусственные орудия, в отличие от естественных органов, могут и отделяться, и отчуждаться от субъекта, противопоставляясь ему как нечто чужеродное и даже враждебное.
Один и тот же предмет в структуре различных действий может быть осмыслен и как орудие действия, и как его результат, и как объект преобразования, и как его условие, переходя, тем самым, из одной зоны поля предметного действия в другую. Напрашивается аналогия со зрительным полем: и в том и в другом случае имеется изначально «встроенная» (преформированная) устойчивая структура осмысления субъектом видимого материала, который, в отличие от нее, носит переменный характер.
Осмысление зрительной информации не исчерпывается включением ее в познавательную картину мира на разных ее уровнях. Получение визуальной информации изначально включено в более обширную систему психической деятельности, в которой оно служит, прежде всего, средством ориентировки субъекта в среде и регуляции его действий в ней – от координации отдельных движений до построения планов сложного социального поведения. В этой системе способом осмысления пространства наряду с его познанием как объекта, может быть и планирование пространственного поведения субъекта, и понимание смыслов, вложенных в организацию пространственных отношений другими субъектами.
Соответственно, можно различать модусы осмысления пространства: когнитивный, проективный и коммуникативный. В первом случае осмысляется информация, идущая от объекта к субъекту и предстающая перед ним в качестве образов внешнего мира. Во втором – строятся, так же на разных психических уровнях, проективные модели предметных и социальных действий субъекта – его планы. Наконец, в третьем случае осмысляются пространственные сообщения, передаваемые от субъекта к субъекту, которые интерпретируются как несущие смысл тексты.
Визуально-пространственные коды как нормы оформления и осмысления пространственных текстов
Пространственные тексты и особенности их «формы выражения»
Естественно, что представление пространственных образований как текстов особенно интересно для герменевтики и семиотики (см., например: Топоров 1983). В рамках последней результаты семиотизации пространства предстают в качестве текстов, построенных и интерпретируемых в соответствии с нормами тех или иных пространственных кодов. В то же время трактовка пространственных образований как текстов нуждается в некотором пояснении. Не всякое представление пространственного объекта в виде текста приписывает ему коммуникативную интенцию. Можно интерпретировать, например, следы зверя на охоте, представляя их как текст, имеющий значение, но не рассматривать его как послание от субъекта к субъекту, рассчитанное на передачу смыслов и их понимание.
В зависимости от того, принимается ли коммуникативная направленность за необходимый атрибут понятия «текст» или нет, его содержание и объем будут разными, а значит, под одним именем будут скрываться фактически два разных понятия.
Поэтому уместно различать узкое и широкое понятия текста. Первое трактует его как результат выражения смыслов, предполагающий их воспроизведение в другом сознании, то есть понимание. Второе представляет собой распространение понятия текста на случаи, когда образование интерпретируемых структур не связано с актами смысловыражения, а их интерпретация не является пониманием внесенных в них кем-то смыслов. В частности, пространственными текстами в этом широком толковании оказываются объекты не только коммуникативного, но и когнитивного, и проективного способов осмысления пространства, коль скоро и они интерпретируются как носители информации, допускающей декодирование в соответствии с нормами определенных пространственных кодов.
Имея в виду возможность такого расширительного толкования понятия, можно определить пространственные тексты как синтаксически связанные и семантически целостные конфигурации значимых пространственных форм, выделяемые, структурируемые и интерпретируемые по правилам определенного пространственного кода. Соотнесенность с кодом позволяет рассматривать образующие эти тексты пространственные отношения как воплощение некоторой «формы выражения».
Однако сама привносимая кодами семиотическая «форма» складывается в соответствии с возможностями пространственной «субстанции». В большей или меньшей мере, в зависимости от кода, она «учитывает» особенности структур, в которых воплощаются пространственные тексты и существенные отличия последних от временных текстов.
Эти отличия проявляются, прежде всего, в том, что пространственные тексты могут характеризоваться гораздо более разнообразными семиотопологическими свойствами. Каждый пространственный текст может быть описан с точки зрения таких свойств, как размерность, однородность или неоднородность, изотропность или анизотропность, дискретность или непрерывность, замкнутость или открытость и т. п. Их выявление не нуждается в привлечении математического аппарата топологи и не связано с описанием физического пространства телесных носителей. Это семиотопологические свойства, которые характеризуют структурные особенности пространственного текста как системы значимых отношений и интересуют именно семиотику, а не физику или математику. Каждое из них может быть выявлено с помощью некоторой исследовательской операции, состоящей в том, что в текст вносится определенное изменение и производится оценка того, связано ли это изменение в рамках заданного кода с изменением смысла. Такие операции могут быть качественными, соотнесенными, например, с изменением способа упорядочивания значимых единиц. Благодаря этим операциям выявляются такие свойства, как размерность, обратимость и необратимость, изотропность и анизотропность. Эти операции могут быть и количественными: увеличением или сокращением текста, дроблением на части или мультипликацией. Их применение позволяет выявить свойства замкнутости и открытости, прерывности и непрерывности. Рассмотрим эти свойства несколько подробнее.
Размерность семиотизированного пространства определяется числом пространственных измерений, отношения в которых имеют значение для текстов, построенных в нем в соответствии с нормами определенного кода. Иными словами, семантическая (соотнесенная со способностью нести значения) размерность зависит от минимального числа порядков, в которые включены значимые формы в синтаксической структуре текста. Например, пространство письменного текста одномерно, поскольку в нем значимы только отношения следования букв, каждая из которых выступает как неделимая и потому нульмерная единица (в отличие от двумерного пространства буквы в шрифтовом коде, где текстом оказывается она сама, рассмотренная как конфигурация графических элементов). Пространство шахматной позиции двумерно, поскольку именно это число измерений необходимо и достаточно для того, чтобы сложились все значимые для нее отношения.
Варьирование порядковых отношений в пространственных текстах позволяет определить и некоторые другие семиотопологические свойства. Если одни и те же значимые формы могут быть упорядочены в разных измерениях, не меняя при этом своего значения, то пространство, в котором они упорядочиваются, можно рассматривать как семантически изотропное. Если смена направления, в котором происходит упорядочивание, изменяет значение текста, то пространство текста обнаруживает семантическую анизотропность.
Важнейшее семиотопологическое свойство, характерное для пространственных текстов – семантическая обратимость. Обратимыми являются такие пространственные тексты, которые упорядочены отношениями, сохраняющими свой смысл при ознакомлении с ними как в прямом, так и в обратном порядке. Обратимость надо отличать от изотропности: в последнем случае смысл сохраняется при изменении порядкообразующего отношения (например, если отношение «левее – правее» в антропоморфном пространстве заменяется отношением «выше – ниже»); в первом случае порядкообразующее отношение остается тем же, но меняется направление «чтения». Если допускается лишь единственный его порядок, то текст остается необратимым (что косвенно свидетельствует о его причастности не только к пространственному, но и к временному семиозису). Для собственно же пространственных текстов характерна обратимость как снятая поляризованность направлений.
Если правила текстообразования допускают неограниченное расширение семиотизируемого пространства и возможность прибавления к заданному тексту продолжения, построенного по тем же правилам, то тексты такого типа проявят свойство открытости (незамкнутости), если нет – то их пространство окажется замкнутым. Письменный текст может быть открыт для продолжения в пространстве. Шахматная доска – всегда замкнута, поскольку никакое ее физическое продолжение уже не становится частью пространственного текста, соотнесенного с кодом. Семиотизированное средствами того или иного кода пространство может быть семантически дискретно, если оно разграничено на зоны, перемещение из которых скачкообразно меняет значение (как в случае той же шахматной доски); дробление такого пространства на значимые части имеет нижний предел, за которым значение не меняется на другое, а просто исчезает. Если такого нижнего предела кодом не предусмотрено, семиотизированное пространство семантически непрерывно. Семиотопологические свойства могут различным образом сочетаться в зависимости от типа пространственных текстов и того, какие пространственные коды используются для их построения.
Под пространственными кодами, как уже сказано, понимаются системы норм, регламентирующих семиотизацию пространства, в результате которой, с одной стороны, телесные объекты формируются как пространственные тексты, а с другой – производится их восприятие и осмысление субъектом. Каждый такой код связывает внешний и внутренний аспекты семиотизации пространства, способы его оформления и осмысления. При том, что в первом случае ведущей стороной оказывается пространственность телесных носителей значений, а во втором – визуальный характер их восприятия, пространственное оформление этих носителей предполагает их видение, которое, в свою очередь, состоит в формировании на том или ином из своих уровней идеальных моделей пространства. Имея в виду связь обеих сторон в каждой такой семиотической системе и ее ориентацию на единый визуально-пространственный канал, правомерно говорить о визуально-пространственных кодах. Коды этого типа можно различать, с одной стороны, по тому, на какие внешние пространственные носители значений они ориентированы, а с другой – по тому, с какими уровнями видения и осмысления соотносятся задаваемые ими нормы.
Различия в телесном субстрате: соматические и внесоматические коды
В рамках внешней пространственной ветви визуально-пространственного канала связи можно различать носители информации соматические, субстратом которых служит тело человека в разных положениях и состояниях, и экстрасоматические – все внешние для тела человека объекты (поскольку они осознаются как таковые). Среди последних различаются, с одной стороны, естественно возникающие объекты природы, которые уже имеют готовую «форму бытия» (ср.: Гильдебранд 1991: 28), приобретая в культуре лишь «форму восприятия и осмысления», а с другой стороны – искусственно созданные предметы или вообще все артефакты, которые получают в культуре как свои формы, так и нормы их осмысления.
Тело человека, данное от ему от природы, в культуре так же подвергается более или менее сильным преобразованиям, в частности и как носитель всевозможных значений. Поэтому соматические носители значений оказываются, как правило, синтезом природного и культурного, естественного и искусственного. В одних случаях этот синтез скрыт (например, худоба как результат диеты), в других – открыто выражен (например, в форме столкновения наготы и одежды).
Деление значимых пространственных объектов на соматические и внесоматические дает основание для различения соматических кодов («языка тела» человека) и кодов экстрасоматических («языка предметов»). Каждый из этих «языков», в свою очередь, может быть разделен на классы в соответствии с различиями телесного субстрата, используемого для построения пространственных текстов. В частности, в семиотике соматических кодов можно различать области соматической статики и соматической кинесики.
В соматической статике носителями значений является само тело человека, его строение, «конституция», пропорции, отдельные члены и их особенности. Их интерпретация может происходить на разных уровнях осмысления – от чисто биологических аффективных реакций на признаки пола, возраста, состояния здоровья и т. п. до социокультурных форм их интерпретации на высших уровнях сознания. В рамках соматической статики могут быть вычленены: физиогномика как герменевтика строения головы и частей лица, хиромантия как герменевтика особенностей ладоней, и вообще – симптоматика человеческого тела как практика истолкования особенностей отдельных его частей или его строения в целом. В зависимости от характера истолкований тех или иных особенностей человеческого тела можно различать в рамках его статической симптоматики герменевтику медицинскую и социальную. Первая интерпретирует особенности человеческого тела как признаки его участия в тех или иных природных связях, вторая – как признаки его участия в различных общественных процессах.
Эти дистинкции в сфере соматической герменевтики дают основания и для выделения в рамках пространственной семиотики соответствующих соматических кодов. Среди них можно найти, во-первых, ряд индексальных систем, опосредующих выявление устойчивых особенностей тела и их интерпретацию. Таковы физиогномический код и вообще всякая симптоматика, которая, в свою очередь, может быть разделена на медицинскую и социальную. Первую (предмет «медицинской семиотики») образуют система анатомических особенностей тела и норм их интерпретации как признаков (симптомов) физиологического состояния человека. Вторая включает в себя особенности тела и нормы их интерпретации как признаков его социального статуса, особенностей личности и т. п. (например, трудовые мозоли на руках или, наоборот, тонкие пальцы у мужчины как признаки профессиональной принадлежности). В том случае, когда значимые особенности тела создаются сознательно как знаки социального статуса или иных социокультурных особенностей индивида (например, миниатюрная ступня у женщин в древнем Китае как искусственно создаваемый знак знатного происхождения), следует говорить уже не о симптоматике, а о социальной символике тела.
В сферу соматической кинесики войдут особенности человеческого тела, проявляющиеся в его движениях и разворачивающиеся не только в пространстве, но и во времени. На этих особенностях строятся мимические и пантомимические коды, которые образуются, выразительными движениями лица и частей тела, соответственно. В рамках соматической кинесики также можно различать симптоматику – признаки физических и психических состояний, проявляющихся в непроизвольных движениях, и жестикуляцию – как произвольные телодвижения, производимые с коммуникативными намерениями.
Значимыми могут быть не только тела отдельных индивидов, но и пространственные отношения между ними. В этой интерсоматической области так же можно различать статику и кинесику. В плане интерсоматической статики значимыми могут оказаться такие пространственные отношения между телами общающихся субъектов, как дистанция, взаимное положение и ориентация во время общения (лицом к лицу, рядом друг с другом, вполоборота, спиной) и т. п. Исследование подобных значимых отношений между двумя и более телами относится к особой области пространственной семиотики, которая после работ Э. Холла получила название проксемики (Hall 1963; см. также: Krampen 1998; Эко 1998: 247–252).
Как расширение сферы проксемики на область изменений отношений между индивидуальными пространствами разных субъектов, можно рассматривать «язык прикосновений», «тексты» которого образуются значимыми прикосновениями определенных частей тела одного субъекта к тем или иным частям тела другого (сфера «гаптики», по Г. Крейдлину). Такие прикосновения выражают, как правило, некоторое эмоциональное отношение к другому. Например, рукопожатие, поцелуй, поглаживание или пощечина выражают разные отношения и вызывают разнонаправленные эмоциональные реакции.
Присутствие, наряду с пространственной, еще и временной компоненты относит эти меняющиеся отношения между телами к сфере интерсоматической кинесики, а наличие компоненты энергетической, связанной с тем, что они могут иметь также и разую аффективную силу, позволяет говорить и об интерсоматической динамике.
К сфере интерсоматической кинесики (и динамики, если учитываются энергетические характеристики) может быть отнесен также и «язык взгляда», который связан, с одной стороны, с выразительными движениями лица, мимикой, а с другой – со статическими и кинесическими аспектами проксемики. Значимые направления взгляда: прямой взгляд в глаза или скользящий, его продолжительность, готовность к визуальному контакту или его избегание, опускание глаз при встрече и т. п. – образуют относительно самостоятельную сферу интерсоматических контактов, которой занимается специальная дисциплина – «окулесика» (см.: Крейдлин 2002. Гл. 6).
К внесоматическим, предметным кодам надо отнести все те семиотические системы, в которых единицами плана выражения служат видимые предметные формы. Эти формы могут складываться и как чисто природные явления, и как артефакты, полностью спроектированные человеком. Между этими полюсами можно выстроить спектр градаций, различия которых не мешают относить их всех к единому полю «языка предметов».
Поскольку истолкованию человеком могут быть подвергнуты любые природные явления, так или иначе фиксируемые его сознанием, можно говорить о внесоматической природной симптоматике, если эти явления интерпретируются как признаки каких-то иных природных явлений или качеств, недоступных восприятию (например, тучи как признак будущего дождя). От такой естественной симптоматики будет отличаться внесоматическая природная символика, если такие явления интерпретируются как символы каких-то представлений – мифологических, религиозных и др. (например, если солнечное затмение трактуется как знамение предстоящей беды).
Наряду с видимыми телами предметов, носителями значений могут служить и пространственные отношения между ними: выше – ниже, левее – правее и т. п. В подобных случаях говорят о «языке пространственных отношений» (см., напр.: Лотман 1998: 212), имея в виду именно внешние межпредметные отношения, а не внутренние, образующие их пространственные формы. К тому же типу принадлежит и демаркационный код, регламентирующий разграничение по-разному интерпретируемых мест в различных масштабах – от миниатюрной географической карты, до государственных границ на огромных территориях.
В поле внесоматических носителей значений особой семиотической «заряженностью» обладают предметы, намеренно создаваемые как орудия каких-либо действий. Подобно знакам, создаваемым как орудия коммуникации, орудия предметных действий имеют узнаваемую форму, соотнесенную с определенным значением, роль которого для них играет «практический концепт» – устойчивое представление о назначении орудия, ставшее единицей не только индивидуального, но и коллективного сознания. Принятые в данном коллективе системы норм, связывающие стабильно воспроизводимые и узнаваемые предметные формы артефактов с их орудийными функциями («назначением»), будем называть предметно-функциональным кодом.
Предметные формы способны нести сообщения не только о субъектно-объектных, но и о межсубъектных отношениях. Мундир полковника осмысляется не только как средство защиты от холода и ветра, но и как указание на отношения субординации с теми, кто носит мундир лейтенанта и др. Предметная форма мундира вместе со специальными знаками различия становится пространственным текстом, построение и интерпретация которого регламентируется уже иным, социально-символическим кодом, который определяет связи между некоторыми особенностями видимой формы предмета и социальными характеристиками пользующегося им человека.
Тогда, когда значимые пространственные конструкции образуются предметными формами, соотнесенными с телом человека (как в случае с мундиром полковника, который указывает на чин того, кто его надевает), точнее говорить о комбинированных предметно-соматических кодах. Таким комбинированным кодом является всякий «язык одежды», не только военной. Формы и значения одежды всегда соотнесены с семиотикой тела, надстраивающейся над биологическими системами стимулов и реакций на формы тела и его состояния (над тем, что можно было бы назвать естественным соматическим кодом). Одежда может либо подавлять сигнально-индексальные воздействия этого кода, либо активизировать их, и только в «контрапункте» с естественными реакциями на тело одежда приобретает свой полный смысл.
От значимых соматических и предметных носителей значений надо отличать значимые «квазипредметные» формы, специально созданные как инструменты коммуникации. В этот класс попадут, в частности, все способы значимых начертаний, такие, как графические (не «предметные») формы письма, эмблематика, геральдическая, эзотерическая и тому подобная символика. Сюда же войдут и все более или менее условные изображения («перцептограммы»), с помощью которых строятся перцептивные образы объектов, реально отсутствующих перед глазами зрителя.
Здесь также возможны комбинированные конструкции: квазипредметно-предметные (например, надписи на предметах, изобразительный и неизобразительный орнамент) или квазипредметно-соматические (например, татуировка).
Различия в психическом субстрате и психосемиотические типы пространственных кодов
Во всех случаях для различения пространственных кодов – как соматических, так и внесоматических – не достаточно дифференциации одних лишь внешних носителей значений. Если семиотизация пространства зависит, прежде всего, от внесения определенного порядка в строй видения и осмысления пространственных объектов, то дифференциация этих ее внутренних аспектов еще более существенна для выявления различий между пространственными кодами как способами этой семиотизации.
С этой, «внутренней», стороны можно различать типы визуально-пространственных кодов, по-разному задающих формы видения и осмысления внешних телесных носителей информации. Такое различение может быть произведено, с одной стороны, в зависимости от того, на каком уровне видения по нормам данного кода происходит структурирование формы выражения, а с другой – в соответствии с тем, на каком уровне осмысления строится форма содержания.
На этом основании можно определить ряд психосемиотических типов, с которым могут быть соотнесены все визуально-пространственные коды. Каждый из этих типов отличается от других особым сочетанием уровней видения и осмысления, особой конфигурацией «психологических субстратов», в которых строятся план выражения (ПВ) и план содержания (ПС) кода. В визуально-пространственных кодах ПВ может формироваться на одном из трех уровней видения: сенсорном, перцептивном и апперцептивном. Те же уровни могут служить и психологическим субстратом для формирования ПС некоторых визуально-пространственных кодов, если это содержание разворачивается, соответственно, в виде оптических феноменов, образов объемных тел или образов значимых предметов. При этом единицы ПС в одних кодах могут оказываться одновременно единицами ПВ – в других, план содержания которых строится на более глубоких уровнях видения и осмысления. Однако план содержания визуально-пространственных кодов, в отличие от плана выражения, не ограничен миром видимым, пусть даже и на разных уровнях психики, и может включать в себя и представления иных модальностей, и абстрактные понятия.
Таким образом, можно различать три уровня представления субъекту зрительной информации («уровни видения»), на которых могут строиться структуры ПВ визуальных кодов:
(а). Сенсорный – набор свето-цветовых ощущений как оптических феноменов;
(b). Перцептивный – интерпретация этого набора как трехмерного, объемного мира пространственных тел;
(c). Апперцептивный – интерпретация двумерного мира оптических феноменов или трехмерного мира физических тел как мира узнаваемых предметов.
В то же время можно говорить и о четырех «уровнях осмысления», на которых могут строиться структуры ПС:
(а). (Квази)сенсорный – переживания ощущений разных модальностей, сопровождающие зрительные ощущения;
(b). Перцептивный и квазиперцептивный – переживания интермодальных восприятий как наличных, так и реально отсутствующих объектов;
(c). Апперцептивный – весь воображаемый мир;
(d). Концептуальный – весь умопостигаемый мир.
Совмещения трех «уровней видения» и четырех «уровней осмысления», на которых могут строиться единицы ПВ и ПС разных визуально-пространственных кодов, позволяют получить их психосемиотическую типологию.
Рассматривая типы двуплановых отношений по схеме ПВ/ПС, будем сначала опираться на представление о том, что «нижним» всегда оказывается тот уровень, который «глубже» в иерархии познавательных процессов, а «верхним» – тот, который ближе к внешним «выходу» и «входу» системы в канал связи. Тогда окажутся допустимыми комбинации: а/b, а/с, a/d, b/c, b/d, c/d.
Исходя из такой комбинаторики, можно различать следующие психосемиотические типы «вертикальных» связей единиц ПВ и ПС (и, соответственно, типы визуально-пространственных кодов):
1. Сенсорно-перцептивный тип (а/b): единицы ПВ строятся на сенсорном уровне видения (пятна цвета с фиксированными границами), а единицы ПС – на перцептивном (образы объемных тел с определенными физическими свойствами). Связи между такими ПВ и ПС регламентируются, во-первых, перцептивным кодом, непроизвольно складывающимся в опыте пространственных действий, и во-вторых – перцептографическим кодом, развивающимся в культуре в практике создания и восприятия изображений на плоскости (как особых оптических стимулов, сенсорный образ которых соотносится с «квазиперцептивными» образами пространственных тел, в действительности отсутствующих перед глазами зрителя).
2. Сенсорно-апперцептивный тип (а/с): единицы ПВ принадлежат сенсорному уровню, а единицы ПС – апперцептивному. Так складываются связи уровней видения и осмысления в пиктографии, где минимальный набор контуров и цветовых пятен, воспринимаемых на сенсорном уровне, оказывается достаточным для актуализации на апперцептивном уровне схемы узнаваемого предмета, как значения пиктограммы. При этом строится и минимальный перцептивный образ изображенного предмета, но его развертывание для опознания предмета оказывается избыточным.
3. Перцептивно-апперцептивный тип (b/c): единицы ПВ строятся на перцептивном уровне – как образы физических тел в трехмерном пространстве, а единицы ПС.
– на апперцептивном – как визуальные категории, позволяющие относить эти тела к тому или иному классу предметов (при этом элементы уровня «а» уже не фиксированы). Связи ПВ и ПС на этих уровнях регламентируются «кодами узнавания», к которым в психосемиотическом плане примыкает и уже упомянутый предметно-функциональный код.
4. Сенсорно-концептуальный тип (a/d): в ПВ фиксированные линии и цветовые пятна, в ПС – умопостигаемые понятия. Такие связи складываются в идеографии. Для кода этого типа становятся нерелевантными элементы уровней (b) и (с), хотя их присутствие не исключается.
5. Перцептивно-концептуальный тип (b/d): единицы ПВ – образы объемных тел в пространстве; единицы ПС – умопостигаемые понятия. Таковы коды, обеспечивающие уже не визуальную, а вербально-логическую категоризацию, а также интерпретацию объемных тел (как правило, уже категоризованных на апперцептивном уровне), в качестве символов или аллегорий абстрактных понятий. К кодам этого типа принадлежит, в частности, «социальный символизм» предметных форм одежды, мебели, транспорта и т. п., видимые особенности которых (фасон, величина, окраска и др.) становятся признаками социального статуса.
6. Апперцептивно-концептуальный тип (c/d): в ПВ – апперцептивные схемы, в ПС – логические понятия. Связи между такими ПВ и ПС имеют место в предметно-символическом коде, где значение имеют не перцептивный образ объемного тела и, тем более, не сенсорный образ линий и пятен, а лишь общая схема предмета, соотнесенная с абстрактным понятием (например, весы, как символ правосудия).
Наряду с «вертикальными», возможны и «горизонтальные» связи между элементами одного и того же когнитивного уровня, функционирующими в качестве единиц разных планов (ПВ и ПС): а/а; b/b; с/с. (На концептуальном уровне визуально-пространственные формы уже не могут строиться как единицы плана выражения, поэтому тип d/d здесь невозможен).
7. Сенсорно-сенсорный тип (а/а): единицы ПВ – сенсорные образы из «мира оптических феноменов»; единицы ПС – «квазисенсорные» образы иных модальностей (слуховые, осязательные, тепловые и пр. ощущения, сопровождающие видение определенных цветов или линейных конфигураций). Таковы случаи синестетических кодов: визуально-аудиальных, визуально-тактильных, визуально-кинестетических и т. п.
8. Перцептивно-перцептивный тип (b/b): единицы ПВ, так же, как и единицы ПС – перцептивные образы объемных тел, соотнесенные так, что восприятие первых служит условием восприятия вторых. Это достаточно специфичный случай, имеющий место, например, в рельефах, где восприятие даже мелких перепадов высоты может вызывать восприятие больших расстояний в изображаемом пространстве, или – в круглых скульптурах, где, например, пробуравленные в мраморе «зрачки», благодаря участию соответствующего кода, не воспринимаются как повреждение глаз.
9. Апперцептивно-апперцептивный тип (с/с): единицами ПВ являются визуальные схемы, единицами ПС – представления любых модальностей, соотнесенные с ними культурными нормами. К данному типу принадлежат случаи символики пространственных образов, используемые в литературе и вообще в вербальных текстах, которые не нуждаются для актуализации этих схем в построении иллюстративных визуальных образов на перцептивном или, тем более, на сенсорном уровнях. Это случай такого «языка пространственных отношений», который принадлежит уже больше к сфере литературы и фольклора, чем к собственно пространственным средствам смысловыражения. Тем не менее, последние так же допускают его использование в символических и метафорических соотнесениях (например, в связях пропорций дорической колонны с мужской фигурой, ионической – с женской и т. п.).
Таким образом, разнообразие уровней, на которых происходит видение и осмысление пространственных тел, позволяет различить, по крайней мере, девять психосемиотических типов визуально-пространственных кодов, отличающихся между собой тем, какие уровни видения и в какой функции в них используются. Как и рассмотренные выше типы соматических и экстрасоматических кодов, они характеризуют семиотическое поле, в рамках которого разворачиваются «субстратные» различия пространственных средств коммуникации и репрезентации, зависимые от особенностей их внешней телесной или внутренней психической «субстанции».
Как уже говорилось, в противовес тезису о полной независимости «формы» семиотической системы от «субстанции», с помощью которой она реализуется, в данной статье проводится мысль о существенной связи между ними и о необходимости учитывать эту связь в семиотической теории. В то же время ясно и то, что типология визуально-пространственных кодов, основывающаяся только на дифференциации телесных носителей значения и уровней их осмысления, остается односторонней и нуждается в дополнении типологией этих кодов, построенной с учетом структурных и функциональных различий их семиотической формы. Нельзя не учитывать, например, что различие психических уровней интерпретации видимых объектов напрямую связано с неодинаковыми возможностями использовать и различные уровни семиотических средств – от сигнально-индексальных, доступных в тех или иных формах всем живым существам, до знаковых и символических, доступных только человеку.
Более полная типология визуально-пространственных кодов – предмет более подробно развернутой семиотики пространства. Задача же данной работы решена, если в ней удалось показать двустороннюю связь визуально-пространственных кодов как со спецификой телесной организации пространственных носителей значений, так и с особенностями их восприятия и осмысления на разных уровнях психики.