[89]
Игровое пространство отличается от пространства предметных действий или пространства социального поведения своей замкнутостью и обособленностью. Но именно эта его «герметичность» позволяет ему служить наиболее чистой моделью всякого иного пространства культуры, ибо правила, по которым оно оформлено и осмыслено, выражены наиболее отчетливо. Эти правила сопоставимы с правилами языка, которые, однако, далеко не всегда даны в такой же ясной форме.
Аналогии между игрой и языком столь наглядны, что к ним постоянно обращаются логики и лингвисты. Бесспорное лидерство в этих сравнениях принадлежит шахматам. А. Чёрч сравнивает с шахматной позицией формальную структуру фразы или математической формулы, Ф. де Соссюр – состояние языка в целом, Л. Витгенштейн говорит о языках-играх, правила которых подобны правилам шахматной игры. Однако, все эти аналогии можно перевернуть и говорить не о «языках-играх», а об «играх-языках». Ведь так же, как в языке можно найти качества игры, так и, наоборот, в игре, особенно такой, как шахматы, можно обнаружить признаки семиотической системы. Правда, эта система не дает средств для репрезентации внеигровой реальности и коммуникации сообщений о ней от субъекта к субъекту. Но она, тем не менее, позволяет строить за внешним, открытым восприятию, «планом выражения» еще и внутренний, только мысленный, «план содержания» – внутриигровые значения и смыслы. Как и язык, шахматы становятся средой, в которой разворачивается мысль шахматиста, «совершающаяся» не в слове, а в визуально-пространственном коде, заданном правилами шахматной игры. И если семиотики не спешат с признанием этой игры своим предметом, то это связано, прежде всего, с тем, что она принадлежит к еще малоизученным семиотическим системам – пространственным кодам, для которых характерна невербальная семантика и неодномерная синтактика.
В самом деле, в шахматах может быть найдена специфическая семантика. Каждая из шахматных фигур имеет связанное с ее зрительно узнаваемой формой содержание, ее значение. Это значение обычно ускользает от внимания исследователей, которые включают в сферу семантики лишь понятия и представления, имеющие словесный эквивалент. Но оно становится понятным при сопоставлении не с вербальным языком, а с одним из пространственных кодов – предметно-функциональным. В отличие от слов, предметы имеют своими значениями не логические понятия, а схемы орудийных действий. В шахматах же набор действий, связанных в «плане выражения» с квазипредметной формой каждой из фигур, в «плане содержания» образуется комплексом возможных перемещений этой фигуры в пространстве доски. Этот заданный правилами набор возможных движений и есть независимое от контекста «словарное» значение фигуры. То, что конь двигается иначе, чем ладья или пешка, надо знать так же, как знают значения слов из словаря, и это знание не сводимо к узнаванию фигуры.
«Словарное» значение шахматных фигур не тождественно и их смыслу – реальным возможностям в конкретной ситуации, в контексте их употребления. В конкретной позиции фигуры вступают в отношения между собой и с полями шахматной доски (аналога чему нет в структуре речи). В этих соотнесениях стандартные динамические значения фигур наделяются всякий раз новыми конкретными смыслами (нападение на чужую фигуру, защита своей, жертва и т. п.).
Смысл хода выходит за рамки данной позиции, хотя и остается внутри игры. Его образуют возможные действия в будущем ее развитии. Каждая шахматная позиция может быть рассмотрена как набор индексов, указывающих на предыдущие состояния, и главное – сигналов возможных ее преобразований в будущем (не считая тех стабильных знаков с фиксированными значениями, которые представляют собой шахматные фигуры). Однако позиция, как правило, не указывает однозначно ни прошлый ход игры, ни будущее ее развертывание, и эта альтернативность, возможность выбора из многих вариантов, принадлежит к самой сути игры. Как и во многих других пространственных кодах, синтагматика шахматной позиции непосредственно открывает восприятию парадигматику возможностей, из которых предстоит сделать выбор. Большинство из означаемых (пусть и непреднамеренно) в каждой позиции действий – скажем, угроза взятия фигуры, атаки на короля и др. – остаются нереализованными в игре, поскольку «прочитываются» партнером и предотвращаются. Поэтому реальный «денотат» приобретает только та небольшая часть внутриигровых смыслов, которые совпадают с действительно делаемыми в игре ходами.
Тем не менее, смыслы шахматной позиции существуют столь же объективно, как и решения математических задач – независимо от того, как они реализуются и вообще от того, видит ли их кто-то из игроков, или нет. Мат в три хода может существовать в данной позиции, даже когда его никто не видит, и он обнаруживается только в позднейшем анализе. Объективность здесь означает зависимость возможностей в этой позиции только от системы правил и ни от чего иного. Будучи принятой субъектами, эта система становится независимой от их произвола, объективной, так же, как и отношения к ней каждой данной позиции. Поэтому «логические», внутрисистемные смыслы игры существуют независимо от психологических ее смыслов, эмоциональных коннотаций и т. п., которые тоже всегда есть. В этом отношении можно различать семантические (внутриигровые, объективные) и прагматические (внеигровые, субъективные) смыслы игровых действий.
Таким образом, в шахматах есть расслоение на презентированный «план выражения» – открытая восприятию позиция – и репрезентируемый «план содержания» – заключенные в ней возможности, которые могут никогда и не реализоваться, но, тем не менее, влияют на ход игры.
В шахматах естественно различать общую систему правил и их реализацию в каждой конкретной партии – подобно тому, как лингвисты различают язык и речь. Каждая позиция может рассматриваться как текст, имеющий внутриигровые значения и смыслы. Однако пространственный «текст» игры сильно отличается по своей структуре от текстов речи, организуемой по оси времени.
Верно, что шахматная партия развивается не только в пространстве, но и во времени. И то и другое автономно: строится по своим особым законам и измеряется не сантиметрами или минутами, а количеством полей и сделанных в игре ходов. При этом носителем внутриигровых значений, то есть текстом, в шахматах служит именно пространственная ситуация на доске – позиция. Поэтому синтактика шахматной игры имеет признаки, характерные для пространственного кода и существенно отличающие строй фигур на доске от структуры речевых цепей. В частности, правила игры задают в семиотизированном ими пространстве шахматной доски свою особую топологию, которая отличает его от пространств, организуемых правилами других игр и других пространственных текстов.
В отличие от вытянутого в линию письменного текста, так же как и от многих других пространственных игр, для которых значимы перемещения в третьем измерении, шахматное пространство двумерно, поскольку никакие релевантные игровые действия не выходят за рамки двух измерений, а трехмерные фигуры без ущерба для игры могут быть заменены их плоскими аналогами. Это пространство однородно, поскольку на всех его участках действуют одни и те же правила. Оно имеет признаки симметрии как относительно вертикальной, так и относительно горизонтальной оси. Оно в принципе (хотя и не для всех фигур) обратимо, поскольку допускает неоднократное возвращение к одному и тому же месту с разных сторон. Оно очевидно дискретно, поскольку в нем значимы только совмещения фигур с дискретными клетками (поэтому, в частности, в пространстве шахматной доски не действует теорема Пифагора, и восемь клеток ее диагонали равны восьми клеткам ее горизонталей и вертикалей). Наконец, пространство шахматной доски строго ограничено ее пределами, то есть, замкнуто, и в этом отношении оно типично для всякой игры вообще (ср.: Хейзинга 1992: 20; 31).
От структуры вербальных текстов пространство шахматной доски отличает также и то, что в нем определены стабильные места, отношения между которыми всегда сохраняются (клетки), и переменные фигуры, состав и взаимные соотношения которых по ходу игры меняются. В синтаксической структуре шахматного текста можно выделить совмещения фигур с полями – их положения на доске, «вхождения» в структуру той или иной позиции.
Соотношение фигуры и занимаемого ею поля может быть сопоставлено с соотношением субъекта и предиката в предложении. Хотя сам по себе набор полей, образующий шахматную доску, еще не является системой предикатов, помещение фигуры на новое поле может рассматриваться как аналог акта многоместной предикации – определения того способа, которым некий известный объект входит в конкретную ситуацию. Оно придает фигуре новый смысл, поскольку та вступает в новые соотношения с другими фигурами и приобретает иные возможности. Поэтому перемещения шахматных фигур, их совмещения с теми или иными клетками шахматной доски при каждом ходе сродни актам высказывания. Особенность пространственного высказывания вообще и шахматного, в частности, состоит в том, что каждый новый ход включает фигуру не в одно, а сразу в несколько разных отношений с другими фигурами в рамках данной позиции и в неограниченную «перспективу смыслов», связанных с возможными путями ее преобразования в дальнейшем ходе игры.
Сказанного достаточно, чтобы увидеть, что «перспективу смыслов» открывает и сам семиотический анализ шахматного пространства.
V. Семиотика пространственного мышления
Пространственное мышление и его семиотические средства[90]
Пространственное мышление
Старая философская традиция трактует мысль как нечто внеположное и противостоящее пространству. В отличие от времени, в котором развиваются и события внутреннего мира субъекта, пространство представляется в ней как атрибут лишь внешних физических объектов. Так, у Декарта пространственная протяженность как атрибут телесной субстанции противопоставлена мысли как атрибуту субстанции духовной (Декарт 1989: 335). Кант сделал решительный шаг к сближению этих полюсов, переосмыслив пространство вместе со временем как априорную форму созерцания мира субъектом. Эта форма объективна в том смысле, что она остается «эмпирически реальной» – всеобщей и необходимой, – но субъективна в том смысле, что ей присуща «трансцендентальная идеальность» как «субъективному условию чувственности», образующему лишь форму познания, а не бытия самих вещей (Кант 1994: 52–54).
Дальнейшее развитие теоретических концепций пространства (например, появление неэвклидовых геометрий или теории относительности) показало, что формы его созерцания и моделирования в мышлении субъекта не заданы раз и навсегда и могут быть самыми разными. Этот вывод был подтвержден и эмпирическими исследованиями пространственного восприятия в индивидуальном и коллективном сознании (в психологии, в этнографии, в искусствознании). Прояснилось различие между моделями пространства, построенными на разных уровнях сознания: перцептуальными и концептуальными, практическими и теоретическими, научными и художественными, различающимися по своим элементам, структурам и функциям. Это разнообразие дало основание Кассиреру заменить кантианское понимание пространства как единой и обязательной для всех априорной формы созерцания взглядом на пространство как на ряд «модусов». Каждый из них представляет порядок отношений между сосуществующими объектами различным образом, в зависимости от той «символической формы» (языка, мифа, искусства, чувственного и теоретического познания), в системе которых он складывается (Cassirer 1923: 31, 1985: 102). Отсюда уже один шаг до семиотического исследования того, как пространственные структуры участвуют в образовании и выражении смыслов в интрасубъективной деятельности сознания и в актах межсубъектной коммуникации.
Как бы ни определялась роль пространства в комплексе субъектно-объектных отношений: как атрибута мира объектов, как априорной формы созерцания этого мира субъектом или как роль посредника в актах межсубъектной коммуникации – оно открывается субъекту не только в непроизвольном восприятии, но и в результате направленной деятельности сознания, которое на разных своих уровнях активно строит идеальные модели пространственных отношений. Эта деятельность представляет собой не что иное, как пространственное мышление, которое можно понимать как целенаправленное образование и преобразование пространственных представлений субъекта. Если понятие мышления не ограничивается операциями с логическими формами, а расширяется настолько, что включает в себя и идеальные действия с наглядными образами, то понятие пространственного мышления будет относиться к этому более широкому классу. Оперирование не понятиями, а наглядными образами пространственных объектов и схемами движений субъекта отличает пространственное мышление от логического. Признак целенаправленности отличает его от свободного воображения, которое тоже комбинирует пространственные образы, но не связано с необходимостью решать задачи познания, направленного преобразования объектов или коммуникации между субъектами.
Пространственное мышление не обязательно совпадает с мышлением о пространстве. Первое оперирует пространственными образами как формой решения каких-то практических или теоретических задач, содержанием которых может и не быть выяснение именно пространственных характеристик объектов. Второе направлено именно на эти характеристики как на свое содержание, имеет их своим непосредственным предметом, но не обязательно состоит в оперировании собственно пространственными образами. В мысленных схемах конкретных пространственных отношений (скажем, в представлениях о плане города) мысль о пространстве осуществляется в форме пространственных же образов. В концептуальных моделях пространства (например, в физических теориях) оно остается лишь содержанием, тогда как форму этих моделей образуют логически выстроенные физические и математические понятия, а все наглядные представления уже выходят за рамки собственно теории и ее концептуального аппарата. В пространственных схемах каких-то непространственных отношений (например, отношений между логическими классами в диаграммах Венна), наоборот, пространственные образы служат только формой представления внепространственного содержания. Таким образом, можно различать мысленные пространственные модели (пространства или непространственных отношений), которые возникают в первом и третьем случаях, и мысленные модели пространства (пространственные или непространственные), которые имеют место в первом и втором случаях.
Между пространственным и вербально-логическим мышлением имеется ряд сходных признаков. Хотя образы, которыми оперирует пространственная мысль как своими элементами, не являются логическими понятиями, устойчивые представления о пространственных формах близки понятиям тем, что так же содержат стабильную схему, фиксирующую ряд признаков – чувственно воспринимаемых или только мыслимых. Поэтому термин «понятие» употребляется иногда в расширенном смысле, включающем и устойчивые представления о пространственных формах (см.: Кассирер 1912: 95, 378) или даже схемы восприятия (см.: Арнхейм 1974: 56–59).
Пространственное мышление сходно с вербально-логическим и некоторыми своими функциями. Оно так же представляет собой не случайный набор ассоциаций, а последовательность идеальных действий с образами пространственных объектов и схемами движений субъекта, сознательно направляемую на решение некоторой задачи. Такие задачи могут быть проективными или когнитивными, они могут требовать построения как образов наличной ситуации, так и планов действий субъекта, что не исключает известной обратимости тех и других (см.: Миллер и др. 1965). Решение этих задач состоит в построении мысленной модели искомой пространственной конфигурации и интерпретации этой модели в одном случае как знания о некоторых свойствах и отношениях объекта, а в другом – как плана, направляющего действия субъекта. Соответственно, можно различать мысленные пространственные модели продуктивного и репродуктивного типа и связанные с ними праксические и гносические функции пространственного мышления.
В обоих случаях созданная в результате внутренней деятельности мышления пространственная модель может быть экстериоризирована и воплощена в форме внешнего пространственного объекта. Продукт этой экстериоризации так же может обладать функциями модели некоторого объекта, реального или предполагаемого, оставаясь в тоже время выражением мысли субъекта. Такая модель становится членом «семантического треугольника» подобно имени или вообще любому знаку, репрезентирующему объект и выражающему мысль субъекта. Как и знак, она доступна созерцанию других субъектов и может служить средством коммуникации между ними. Тем самым, наряду с гносическими или праксическими функциями, она оказывается способной выполнять еще и коммуникативные семиотические функции.
Как и вербально-логическое, пространственное мышление может осуществлять операции анализа и синтеза. Операции синтеза в вербальном мышлении проявляются, в частности, в актах категоризации, относящих единичный объект к определенному логическому классу или включающих один класс в другой, более общий. В зрительном восприятии этому соответствуют акты визуальной категоризации – опознания видимого объекта как представителя того или иного узнаваемого типа. Эти акты образуют уже и начальные ступени визуально-пространственного мышления, которое вплетено в процесс «непосредственного» восприятия. Аналитические суждения в логике представляют собой акты извлечения информации из уже известных знаний, зафиксированных в понятиях и в системе отношений между ними, выраженных в посылках умозаключений. Им соответствуют в пространственном мышлении такие «бессознательные умозаключения» (в терминах Гельмгольца), в которых из видимой части пространственных отношений и знаний о системе их организации извлекается информация о невидимых пространственных отношениях.
Не удивительно поэтому, что можно найти естественный параллелизм и между структурами логического и пространственного (или, в терминах Пиаже, «инфралогического») мышления. Так, закон тождества, требующий сохранения неизмененными содержания и объема понятия при его транспозициях в «логическом пространстве» суждений и умозаключений, имеет связь с интуитивными представлениями о сохранении предметами своей неизменной формы при перемещениях в физическом пространстве, которое проявляет, тем самым, свойства однородности и симметрии. Закон противоречия, не допускающий одновременной истинности суждения и его отрицания, находит свое соответствие в представлениях о том, что одно и то же тело в один и тот же момент не может и находиться, и не находиться в одном и том же месте. Наконец, логическому закону исключенного третьего соответствует представление о том, что тело в каждый момент времени должно находиться в одном и только в одном месте пространства – либо «здесь», либо «там» – и не может находиться одновременно в разных местах. Не случайно, что отрицание законов тождества, противоречия и исключенного третьего в логике Гегеля сопряжено с его способом разрешения парадоксов Зенона Элейского. Этот способ состоял в утверждении о том, что движущееся тело одновременно и находится и не находится в одном и том же месте пространства и даже находится сразу в двух разных местах (см.: Гегель 1993: 282).
В то же время, наряду со сходством, пространственное мышление имеет и ряд существенных отличий от вербально-логического по своим элементам, структуре и функциям, а также по своему генезису.
Элементами пространственного мышления, образующими его «психологический субстрат» становятся устойчивые представления пространственных форм объектов и операций субъекта. В отличие от логических понятий эти «инфралогические» концепты имеют в качестве своего содержания не осознанно отобранный и отрефлексированный набор признаков, а лишь интуитивно схватываемые схемы построения пространственного образа. Они не имеют также и строго очерченного объема, фиксирующего класс предметов, к которым применима данная схема (см.: Пиаже 1983: 133, Пиаже, Инельдер 1963: 29–31).
Помимо когнитивных элементов, в пространственное мышление включаются и моторные образы, из которых складываются программы движений и действий, также различающиеся уровнями своей организации (см.: Бернштейн 1947). Мысль, например, может учитывать метрические соотношения объектов в системе «пространственного поля», где строятся программы локомоций и манипуляций с предметами, а может ограничиваться лишь топологическими отношениями в системе «поля предметных действий», где важны лишь функциональные значения предметов и операций с ними. На каждом из этих уровней создаются свои психические модели пространства, характеризуемые разными структурными качествами (ср.: Веккер 1974: 285 и след.).
Уже отсюда ясно, что пространственное мышление отличается от вербального не только «психологическим субстратом», но и своими инфралогическими структурами. Как и пространственные гештальты, инфралогические «суждения» и «умозаключения» не даны субъекту эксплицитно и носят бессознательный характер. Их отличает от логических операций также и то, что они осуществляются не в системе родовидовых отношений между общим и единичным, а в системе отношений частей и целого. В отличие от родовидового логического, такое инфралогическое мышление учитывает не только сам факт принадлежности частей к целому, но одновременно и особенности соотношений между частями, а также порядок их связи внутри целого.
Специфические элементы и структуры пространственного мышления приспособлены к выполнению иных функций, направлены на решение иных задач и иными способами. Для пространственного мышления характерны, прежде всего, построение наглядных образов конфигураций объектов с заданными пространственными свойствами и построение планов целенаправленных перемещений субъекта. Однако, помимо конкретных практических задач, оно способно решать и более абстрактные теоретические задачи и служить наглядной основой для развития представлений и понятий о внепространственных структурах. Известно, что зрительные образы пространства обладают уникальной способностью концентрировать в единой симультанной картине множество разнообразных отношений между частями и целым, и что поэтому всякое мышление представляет собой процесс взаимного перекодирования информации из вербальной формы в форму наглядных образов и обратно (см.: Жинкин 1964; Веккер 1976: 134–136). Эти особенности пространственного мышления позволяют ему служить средством представления в наглядной форме некоторого чувственно не воспринимаемого содержания в различных сферах культуры: языке, мифе, религии, искусстве, науке и т. д. (см.: Cassirer 1923: 147–166; 1925: 107–132).
В частности, в практической жизни пространственные схемы и модели участвуют в планировании всех инструментальных действий с предметами и поведения в пространственной среде. Пространственные метафоры пронизывают и обыденное мышление с такими навязываемыми вербальным языком выражениями, как, например, «движение вперед» или «отставание», «подъем на новый уровень» или «опускание на более низкий» и т. п. В науке средства пространственного мышления позволяют интуитивно схватывать отношения между объектами теоретического познания и могут служить его инструментом. Показательно, что логическое мышление, выявляющее отношения между классами, интуитивно опирается на «инфралогические» пространственные схемы отношений между частями и целым. Поэтому так естественно происходит перевод сложных логических отношений в пространственные формы, такие, например, как круги Эйлера и диаграммы Венна. Не случайно визуально-пространственные компоненты оказываются важными для научного мышления в разных его областях (см., в частности: Адамар 1970; Каган 1978; Чертов 2011).
Свои особенности имеет и генезис пространственного мышления. Оно не зависит в своем происхождении от речевого, а наоборот, само служит предпосылкой для развития вербального мышления, прежде всего – в онтогенезе ребенка (см.: Пиаже 1983: 133–136; Брунер: 21–49). В филогенезе пространственный интеллект возникает еще у животных, которые могут, например, целенаправленно строить пространственные конструкции, опираясь не только на инстинкты и навыки (см.: Кёлер 1998). В филогенезе культуры, согласно Л. С. Выготскому, мощный толчок развитию «высших психических функций» – сознания – был дан именно соединением ранее независимых механизмов «доречевого интеллекта» и «доинтеллектуальной речи» (Выготский 1982. Гл. 4). Если первый складывался как внутренний психический регулятор отношений познания и преобразования объектов, то вторая – продукт внешней, межсубъектной коммуникации. Если, далее, речь смогла интериоризироваться, приобрести внутреннюю форму и стать основным средством мышления, то практический интеллект оказался способным к обратному процессу экстериоризации и проявлению во внешних пространственных формах, делающих его продукты доступными для передачи другим субъектам в процессах коммуникации. Такое запечатление мысли в пространственных формах позволяет последним служить не только сигналами условных рефлексов, но и семиотическими средствами выражения мысли и пробуждения ее у другого субъекта. Условием для приобретения такой семиотической функции служит унификация значимых пространственных элементов и способов их интерпретации, благодаря тому, что в коллективе складываются обобщенные и обобществленные способы их построения и осмысления. Иными словами, их единое понимание опирается на общие для целого коллектива пространственные коды, которые фиксируют в психической «субстанции» некую семиотическую «форму».
Семиотические средства пространственного мышления
Участие разнообразных пространственных кодов в интерсубъективных коммуникативных процессах, происходящих в различных сферах культуры, сегодня вряд ли вызывает сомнения. Однако в какой мере эти коды опосредуют и интрасубъективную деятельность мышления? Признание невербальных семиотических средств орудиями не только межсубъектной коммуникации, но и мышления, требует преодоления все еще сильной лингвоцентрической традиции, в рамках которой вербальный язык полагается единственным генератором «подлинных», «первичных», смыслов (см.: Барт 2000: 248). В русле этой традиции можно трактовать и известное высказывание Л. С. Выготского: «Мысль не выражается, но совершается в слове» (Выготский 1982: 307). Однако он же ясно понимал, что прежде, чем «пролиться дождем слов» – последовательных сукцессивных высказываний – мысль должна «нависнуть облаком» единовременно схватываемых симультанных образов (Там же: 356). Тем более в случаях, когда и внешнее выражение мысли принимает пространственную форму, например, архитектурного сооружения или картины, логично думать, что и мысль архитектора или художника «совершается» не только и не столько в слове, а, прежде всего, в соответствующих невербальных семиотических средствах.
Лишь немногие из таких средств попадают в категорию «вторичных моделирующих систем», в смысле московско-тартуской семиотической школы, и складываются как надстройки над вербальным языком. Некоторые из них возникают еще в психике животных и не связаны с появлением человеческой речи. Естественные корни имеют, например, перцептуальный код, благодаря которому оптические стимулы разворачиваются в восприятие предметов в пространстве, и синестетические коды, которые связывают зрительные ощущения с ощущениями других модальностей. Пространственными «означающими» в этих случаях могут быть, в частности, видимые части предметных форм по отношению к невидимым или вообще – к чувственно не воспринимаемым их качествам. Так, архитектонический код, близкий к синестетическим, соотносит видимые формы предметов с ощущениями невидимых сил, действие которых эти формы испытывают. Хотя средства этого кода разрабатываются в культуре и сознательно используются в мышлении архитектора, они имеют природную основу, независимую от вербального языка.
Сигнально-индексальные средства таких пространственных кодов принципиально отличаются от средств языкового уровня. Характерная для них связь с естественными механизмами переработки визуальной информации сказывается в том, что средства выражения в них, по большей части, мотивированы отношениями сходства или смежности с тем, что они выражают – в отличие от вербального языка, для которого характерен, наоборот, разрыв между означающими и «немотивированно» связанными с ними означаемыми. В то же время такие естественные пространственные коды, подобно вербальному языку, способны включаться в семиосферу культуры, участвовать в произвольных актах коммуникации между субъектами и служить для них средствами пространственного мышления.
В отличие от пространственных кодов с натуральными корнями, предметно-функциональный код уже полностью зависит от культурных норм. И видимые формы искусственно создаваемых предметов, и интерпретация их функций происходят с помощью схем, выработанных в культуре и усваиваемых индивидом с детства, независимо от освоения речи (ср.: Запорожец 1986: 170). Предметно-функциональный код, план содержания которого образуется такими схемами, столь же укоренен в культуре, как и скореллированный с ним вербальный язык, но не становится по отношению к нему «вторичной семиотической системой».
На роль такой зависимой от языка системы более подходит социально-символический код, связывающий пространственные формы предметов с социальными функциями людей, которые этими предметами окружены. Коннотативные значения этого кода формулируются вербально, тогда как денотативные – с помощью предметно-функционального кода, зависимость от которого остается для него, таким образом, не менее сильной (ср.: Эко 1998: 216–217).
Существует много разных пространственных кодов, не все из которых столь же универсальны, как предметно-функциональный. Некоторые коды носят весьма локальный характер, как, например, правила шахматной игры (которые имеют типологическую связь с организацией предметно-функционального кода). Эти правила задают «словарь» внутриигровых значений шахматных фигур и «грамматику» их возможных расположений. Для шахматиста именно этот специфический пространственный код дает семиотические средства, с помощью которых происходит его продуктивное мышление.
Пространственное мышление в разных сферах деятельности использует унифицированные элементы и структуры пространственных кодов, благодаря которым они связываются с различными смыслами – конкретными и абстрактными, практическими и духовными, художественными и научными. В каждом из кодов связь видимых и мыслимых пространственных форм с их значениями выстраивается своим особым образом, в зависимости от того, как этот код организует систему представлений о пространстве.
Всякое мышление осуществляется в рамках некоторой системы знаний, организованных тем или иным образом. Если логические операции строятся в системе понятий, упорядоченных сетью родо-видовых отношений, то в пространственном мышлении этой системе соответствует, как уже говорилось, строй представлений о характере связей между пространственными частями и целым. Это не перцептивное пространство непосредственно воспринимаемых объектов и вместе с тем – не концептуальное пространство, создаваемое в теоретических моделях. Помимо различения перцептуального и концептуального пространств, рассматриваемого в литературе (Рассел 1997: 234–242; Мостепаненко 1969: § 2, 3), можно вычленить переходный между тем и другим тип субъективного пространства.
Это апперцептивное пространство, которое, с одной стороны, остается на неосознанном интуитивном уровне, а с другой – содержит обобщающую систему представлений, сохраняющую лишь инвариантные схемы построения более или менее конкретных пространственных образов. Строй апперцептивного пространства обусловливает структуры пространственного мышления в такой же степени, в какой логический строй знаний, организованный системой родо-видовых отношений, направляет мышление вербально-логическое.
В плане содержания каждого пространственного кода строятся свои особые семантические поля, в которых по-разному структурируется апперцептивное пространство. Так, архитектонический код организует в своем плане содержания апперцептивное пространство, в котором моделируются силы притяжения и отталкивания, тяжести и упругости, сопровождаемые переживаниями их равновесия или неравновесия, конфликта или согласия и т. п. План содержания предметно-функционального кода связан с функциональными значениями зон, построением «фреймов» и операциональных моделей ситуаций в апперцептивном пространстве предметного действия. В плане содержания социально-символического кода строятся апперцептивные модели социального пространства с его ценностно-значимыми оппозициями центра и периферии, верха и низа, правого и левого, «своего» и «чужого» и т. п. В проксемическом коде то же социальное пространство представлено уже иными элементами: не формами предметов и сооружений, а отношениями между телами людей, по-разному располагающимися в этом пространстве.
В каждом из этих случаев апперцептивное пространство структурируется по-своему, становясь автономным пространством со своими особыми законами. «Силовое поле» в автономном пространстве, созданном средствами архитектонического кода, структурно не тождественно ни «полю предметных действий», строящемуся средствами предметно-функционального кода, ни пространству социального поведения, по-разному моделируемому средствами социально-символического и проксемического кодов.
Именно благодаря присущей только ему организации плана содержания, каждый из пространственных кодов оказывается в своей сфере незаменимым средством мышления, и они остаются взаимно непереводимыми. Различные структуры семантических полей, образованных в разных кодах разными типами апперцептивного пространства, задают и разный инфра-логический строй мышления. Так, можно говорить о «логике конструкции», или о «текто-логике», в плане содержания архитектонического кода, с помощью которого строятся мысленные модели пространственных форм, составляющих вместе некое устойчивое целое. В моделируемом с помощью этого кода пространстве, например, колонна без груза «нелогична», так же, как и груз, не поддержанный опорой. «Логика конструкции» структурирует мышление в системе «пространственного поля» на уровне «С» (в терминах кн.: Бернштейн 1947).
В иной системе «поля предметных действий», разворачивающегося на уровне «D» (в тех же терминах), можно говорить и о «логике» орудийного действия. В соответствии с этой «техно-логикой» организуется операциональное пространство, в построении которого участвуют средства предметно-функционального кода. Здесь «логичным» будет рационально спланированное пространство, например, кабина автомобиля или «машина для жилья», по Ле Корбюзье; наоборот, «нелогичным» окажется пространство дисфункциональное: развалины, свалка, осколки и т. п.
Осмысление социального пространства опирается уже на «социо-логику», организующую семантические структуры в апперцептивном пространстве социально-символического кода (соответствующего структурам уровня «Е» у Бернштейна). Помещение того или иного значимого объекта в структурированное средствами этого кода пространство (например, установка монумента на площади) создает семиотическую конструкцию, способную быть эквивалентом суждения. Как и в словесном суждении, в такой пространственной конструкции можно обнаружить ту же логическую форму – связь некоторого логического субъекта (например, узнаваемой персоны) и предиката (например, его оценки как выдающегося деятеля), выраженную через совмещение значимой формы и значимого места в социальном пространстве.
Возможность строить не только логические, но и «инфралогические» мысленные конструкции с помощью пространственных семиотических средств позволяет говорить и об «инфралогической семантике», которая занимается мысленными схемами, задающими «форму содержания» пространственных кодов. В отличие от психологии мышления, ее предметом становится не «психологический субстрат», служащий «субстанцией содержания», а его семиотическая «форма» – фиксированные кодом нормы смыслообразования. В отличие же от логической семантики, «инфралогическая» семантика имеет дело со структурами не понятийных значений, а смыслов, складывающихся на более низких уровнях психики – не всегда даже когнитивных, но также моторных или аффективных.
Точно также в рамках семиотики пространственного мышления можно говорить и об «инфралогической синтактике», средствами которой формируются унифицированные схемы, задающие единицы и структуры «формы выражения».
Роль схем, с помощью которых строятся единицы плана выражения в ряде пространственных кодов (архитектоническом, предметно-функциональном, демаркационном и др.), играют, в частности, правильные геометрические фигуры. Их повсеместное распространение с древнейших времен, задолго до вычленения из практики «землемерия» науки геометрии, объяснимо как раз тем, что они соотнесены с деятельностью человека и строятся по простым и понятным ему правилам как модели и проектируемых, и познаваемых пространственных объектов. Это схемы как внешних, экстериоризированных действий, так и действий внутренних, интериоризированных. Они же оказываются пригодными и для теоретических моделей природы, которая иногда даже представлялась написанной «на языке геометрических фигур» (Галилей). Появление альтернативных систем геометрии способствовало осознанию того, что на ее языке могут строиться только теоретические модели физических объектов, своего рода «проекты» физической реальности, которые могут быть «утверждены» или, наоборот, «отклонены» опытом и теоретическим анализом.
Геометрические фигуры могут рассматриваться в качестве компонентов пространственных кодов не только потому, что служат средствами репрезентации объектов, но и потому, что их унифицированность позволяет им легко воспроизводиться в мышлении разных субъектов и быть удобным средством коммуникации между ними. Однако свои семиотические функции геометрические элементы приобретают лишь в той мере, в какой они становятся в системе пространственных кодов компонентами «формы выражения», соотнесенной с «формой содержания». В разных кодах эта «форма выражения» различна, и потому правильные геометрические фигуры могут выполнять в каждом из них разные функции, участвуя и в их «морфологии», и в их «синтактике».
Разумеется, к правильным фигурам не сводится арсенал схем, с помощью которых могут строиться синтаксические конструкции в плане выражения пространственных кодов. Такую роль в разных кодах могут играть, например, схема тела, структурирующая персональное пространство человека и его антропоморфные проекции на внешнюю среду, или схема «мирового дерева», с помощью которой структурируются и осмысляются самые разные пространственные тексты (см.: Топоров 1971, 1972).
К сфере «инфралогической синтактики» могут быть отнесены и типы формообразования, которые были эмпирически выведены применительно к предметному творчеству Готфридом Земпером (Земпер 1970: 225 и след.). Эти типы Земпер связывал со способами обработки разных материалов («тектоника», «стереотомия», «плетение» и «керамика»). Однако за ними можно найти и общую, дедуктивно выводимую, систему соотнесений частей и целого, учитывающую: переходы от частей к целому (их сочленение) и от целого к частям (его расчленение), комбинаторную перестановку дискретных частей (переплетение) и пластическое преобразование целого в другое целое в результате непрерывной трансформации его частей. Эти общие типы соотношений могут быть отнесены и к физическим объектам, и к их мысленным образам. В случаях, когда эти способы структурирования различают значимые пространственные конструкции – как в реальных пространственных формах, так и в их мысленных моделях – можно говорить и о соответствующих типах образования синтаксических структур, специфичных для пространственного семиозиса.
Подобные структуры складываются и применяются, прежде всего, в практической деятельности и в художественном мышлении. Например, различение «тектонической» и «атектонической» форм видения в классической и барочной архитектуре (по Вёльфлину) вполне можно трактовать и как разницу уже в самом их художественном замысле между тектоническим и пластическим способами создания синтаксических конструкций. Однако пространственные коды, регламентирующие построение таких конструкций, могут, как уже говорилось, направлять формы смыслообразования и смысловыражения и в теоретическом познании. Их проявления можно найти как в образовании пространственных моделей познаваемых объектов, так и в организации самого строя теоретического мышления.
В первом случае схемы пространственного мышления, выработанные в практической и художественной деятельности, направляют построение мысленных моделей структуры мира. Это хорошо видно в натурфилософских концепциях строения космоса, имеющих техноморфный характер – когда космос уподобляется искусственно созданному неким демиургом изделию или сооружению. Такие мысленные конструкции мироздания частично воспроизводят выработанные в практике предметной деятельности пространственные схемы, которые могут даже соответствовать тем или иным земперовским типам формообразования.
Так, атомистическое представление о мире, как построенном из дискретных атомов разных форм и размеров, естественно воспроизводит тектонический тип формообразования, при котором пространственная конструкция составляется из отдельных готовых блоков. Преимущественно тектонический характер имеют космологические модели и у Платона. Последний, по замечанию А. Ф. Лосева: «рассматривает свои материальные стихии вместе с присущим им оформлением как “строевые материалы” для космоса (Tim. 69а), который очевидно мыслится здесь в виде огромного произведения архитектурного искусства» (Лосев 1974: 173). Сходную «архитектоничность» Лосев находит и в строе мышления Аристотеля (Лосев 1975: 561–562).
От тектонических схем формообразования отличаются схемы пластические, направляющие мысль на аналогии мира с изделием, формируемым из мягкого, аморфного материала, в который форма вносится так же, как в податливую глину на гончарном станке, или как в статую, отливаемую из расплавленной массы металла (ср.: Платон 1971: 491). Это бесформенное, неопределенное начало, «апейрон» или «материя», предполагает свое ограничение неким «пределом», в качестве которого могут выступать «ум», как у Анаксагора, эйдосы-идеи, как у Платона, или эйдосы-формы, как у Аристотеля.
Аналоги стереотомического способа формообразования в теоретическом мышлении можно найти, например, в формуле Спинозы: «determinatio negatio est» или в идее Лейбница о «возможных мирах». В обоих случаях реальный мир мыслится как определенный в результате отрицания, отбрасывания каких-либо других вариантов и освобождения от всего «лишнего», подобно тому, как скульптура возникает в результате отсекания лишних кусков мрамора.
Еще один тип построения картины мира исходит из интуитивного представления о нем, как о некоем сплетении «нитей», сохраняющих свою идентичность и вступающих в различные комбинаторно возможные соотношения в сложном узоре ковра. Эта идея проявляется, например, у Тейяра де Шардена, книгу которого «Феномен человека» открывает глава: «Ткань универсума» (Тейяр де Шарден 1987: 43 и след.).
Но разные схемы пространственного формообразования сказываются не только в построении тех или иных пространственных же картин мира, но и в самом способе мышления, его логическом строе и стиле. По Ю. М. Лотману: «Сама конструкция миропорядка неизбежно мыслится на основе некоторой пространственной структуры, организующей все другие ее уровни» (Лотман 1992: 389). Когда пространственные представления становятся формой организации других представлений, пространство составляет уже не предмет исследования, а приобретает роль средства понимания других предметов, связи которых мыслятся с помощью пространственных схем. В таком случае строй этих пространственных представлений влияет на «стиль» наглядного мышления в такой же мере, в какой естественный язык, по мысли В. Гумбольдта и неогумбольдтианцев, влияет своей структурой и «внутренней формой» на характер мышления вербально-понятийного.
Под влиянием тех или иных пространственных представлений, теоретик может уподобиться различным мастерам, неодинаково подходящим к образованию вещи. Создавая свои пространственные или квазипространственные модели, он может строить мысленные конструкции (из слов, понятий или из пространственных образов) так, как это делает строитель или плотник, который сначала мысленно составляет части будущей конструкции в новое организованное целое из дискретных единиц. Такое мышление имеет выраженный структурный характер. Не случайно само понятие «структура» восходит к строительной деятельности и только позднее распространяется на естественные, а затем и на гуманитарные области. Тот же теоретик, с другой стороны, может подходить к своему предмету подобно граверу или чертежнику, который вносит определенную структуру в еще нерасчлененную поверхность «чистого листа», разграничивая его части и отделяя вычлененные «фигуры» от «фона» и друг от друга. Уже здесь видны различия двух стилей мышления, которые можно было бы назвать, «атомизмом» и «холизмом» – с оговоркой, что известные под этими именами концепции представляют собой лишь частные проявления соответствующих стилей. В то время как «атомизм» исходит из множества готовых частей, мысленно строя из них целое, составленное за счет разных их комбинаций, «холизм», наоборот, исходит из целого как изначально данного и рассматривает его части как продукт той или иной декомпозиции. Так, психологический ассоцианизм и «логический атомизм» исходили из существования независимых от целого «атомарных фактов» в чувственном и рациональном познании (см., например: Рассел 1999). В противоположность им, гештальтпсихология и структурная лингвистика в своих теоретических моделях отдавали приоритет целому, части которого мыслятся только в своих связях с другими частями и с самим этим целым (ср., например: Соссюр 1977: 144–145).
Оба эти стиля мышления можно, однако, считать «структурными» в том широком смысле, который придает этому понятию Ролан Барт. Структурализм характеризуется им как деятельность, которая «включает в себя две специфических операции – членение и монтаж» и может осуществляться как в науке, так и в искусстве – будь то исследования Леви-Стросса или композиции Мондриана (Барт 1989: 256–257).
Этот структурный стиль мышления противостоит более пластичному, «аструктурному», мышлению, действия которого напоминают преобразования податливой глиняной массы, способной менять свои формы. Такому стилю соответствует описанное Леви-Брюлем «пралогическое мышление», которое подчинено, вместо законов формальной логики, закону «партиципации», допуская представления о мистических превращениях и тотальном «оборотничестве» объектов (см.: Леви-Брюль 1930). Пространственным выражением этого неустойчивого мышления, не знающего формально-логических законов, может служить неоднозначность членения орнамента на «фигуру» и «фон», или характерный для первобытной культуры «полиэйконизм», связанный с неоднозначностью интерпретации изображений и превращением в процессе разглядывания одной изображенной формы в другую.
Некоторые черты такого стиля проявляет динамическое мышление, схватывающее объекты в потоке их изменений, скорее во времени, чем в пространстве. Таков, например, мир вечно текущих изменений у Гераклита или перетекающие друг в друга понятия в логике Гегеля, с характерным для него отрицанием формально-логических законов. Однако в своем развитом виде динамическое мышление соединяет в себе признаки статичного структурного и динамичного аструктурного мышления. Оно становится динамичным структурным мышлением в той мере, в которой учитывает структуру самих процессов.
Не удивительно, что без участия представлений о процессах во времени, как пространственное, так и вербальное мышление дает неполную картину мира. Но и без специфического пространственного мышления и его особых семиотических средств никакая интуиция в техническом, художественном, философском или научном творчестве была бы невозможна.