[91]
«Глобальный» характер обсуждаемого предмета провоцирует отстраненный взгляд на освоение человеком пространства – взгляд, которым могли бы смотреть на земной «глобус» марсиане, если бы владели нужной техникой и сохраняли интерес к предмету. Весьма вероятно, что таким наблюдателям бросилась бы в глаза, прежде всего, та настойчивость, с которой человек на протяжении всей своей истории выстраивает пространственные границы между собой и себе подобными. Наблюдая за тем, как люди осваивают окружающее их пространство, марсиане смогли бы проследить, как в этом пространстве появляются сначала временные загородки и шалаши, а затем – все более сложные постройки из разного рода перегородок, заполняющие все более обширные территории. По таким пространственным преобразованиям наблюдатели смогли бы понять, как семья отгораживается от семьи, род – от рода, племя – от племени, как обособляются огражденные крепостными стенами города, как, наконец, Великая Китайская стена огораживает целую страну.
То, чего не могли бы увидеть марсиане, связано с «перегородками», которые одновременно выстраиваются в сознании человека. Для этого надо уже быть носителем такого сознания, умея в то же время смотреть отстраненным взглядом «марсианина». Подобным взглядом окинул человеческую культуру П. Флоренский, который заметил, что вся она может быть описана как деятельность преобразования пространства, и что от истолкования последнего зависит весь строй миропонимания (см.: Флоренский 1993б: 55).
В самом деле, пространство и мышление, противопоставленные Декартом как атрибуты телесной и духовной субстанций, при всем своем различии, имеют то общее, что деятельность человека структурирует их, выстраивая в том и другом систему границ. Освоение внешнего пространства имеет своей оборотной стороной его осмысление; интериоризируясь, планы преобразования оборачиваются мысленными действиями, в которых преобразуется уже не внешний мир, а внутренняя его «картина» и образующие ее границы в совокупности понятий и представлений.
Связь между внешними и внутренними границами основана на том, что и те и другие структурируют разграниченную ими «субстанцию» с помощью знаков. Основная роль границ разного рода в человеческом пространстве – семиотическая. Построенные во внешнем пространстве границы служат не только и не столько физическими барьерами, сколько особого рода знаками, которые указывают на разные правила поведения внутри них и за их пределами. Разграничение пространства на зоны – это его семиотизация, вводящая вместе с физическими границами и нормы их интерпретации, допускающие в разных местах разные способы поведения.
С помощью системы значимых пространственных границ выражается, прежде всего, структурированность общества. Э. Дюркгейм напрямую связывал представления о пространстве с социальной дифференциацией, которая проявляется через систему его границ, и которая, в свою очередь, становится схемой, порождающей логические формы разделений и классификаций в сознании (см.: Дюркгейм, Мосс 1996: 68). Таким образом, строй пространственно выраженных социальных разграничений оказывается перенесенным на другие предметы, которые могут быть переменными, сохраняя неизменной только свою отграниченность друг от друга. Язык, миф, религия, искусство, наука, техника – на свой лад переосмысляют сеть пространственных границ и своими средствами выстраивают их идеальные соответствия.
Связь внешней системы пространственных границ с внутренними схемами сознания может проявляться с большей или меньшей жесткостью – в зависимости от того, какое место регламентирующий такую связь пространственный код занимает среди других семиотических систем, участвующих в миропонимании. Для описанных Леви-Строссом членов племени Бороро пространственная структура их поселения определяла весь строй их жизни, и потому этот строй распадался, когда их насильственно переселяли в современный город, вся структура которого была им чуждой (см.: Леви-Строс 1984: 104–105). Наоборот, структура поселения может почти ничего не значить для современного европейца, постоянно пересекающего всевозможные границы на машине или на самолете и находящего свой дом везде, где может раскрыть Home page своего излюбленного интернет-сайта.
Это два полярных типа отношения сознания к пространственным границам. Один из них представлен мифологическим сознанием, в котором внешние пространственные разграничения образуют важнейшие «символические формы». Для такого сознания разделение своего и чужого пространства остается связанным с противопоставлением доброго и злого, светлых и темных сил и т. п. Другой тип складывается в результате демифологизации сознания и освобождения его структуры от «привязок» к границам между теми или иными территориями.
Разная степень зависимости сознания от пространственных ограничений может быть связана с разницей пола, возраста, социальной позиции, личных склонностей и пр. В патриархальной культуре это различие проявляется в разнице «мужского» и «женского» отношения к пространству: мужчины отправляются «в поход», выходя за пределы защищенного пространства, в котором остаются женщины и дети. Дети же в своем индивидуальном развитии постепенно переходят от «женской» позиции к «мужской» по мере освоения пространства колыбели, детской, дома, двора, города, страны и т. д. Социальная дифференциация сказывается в различии отношений к пространству, скажем, крестьянина, привязанного к своему участку земли, и купца, распространяющего свой товар в другие страны. Личные склонности проявляются, например, в позициях Александра, стремящегося завоевать весь мир, и Диогена, которому достаточно его бочки.
Однако помимо таких индивидуальных и социальных различий в отношении сознания к пространственным границам, имеют место и различия культурных предпосылок, которые складываются в тех или иных обществах на разных стадиях их эволюции. Изменения в характере внешних пространственных границ могут отчасти служить признаком изменений в строе представлений о мире в разных формах коллективного и индивидуального сознания. Скажем, в пространственных текстах готической архитектуры или живописи обнаруживается особенно настойчивое разграничение пространства и расчленение встраиваемых в него форм тогда, когда и в схоластическом мышлении начинает процветать заметная в теологических трактатах того же времени «одержимость систематическим разделением и подразделением» (Панофский 2004: 238 и след.). Когда же в культуре Нового времени во внешнем пространстве глухие стены сменяются открытыми аркадами и колоннадами, а затем непроницаемый для глаза камень сменяется прозрачными стеклами, то это сопровождается тем, что и в «просвещенном» мышлении мир оказывается более «транспарентным», а его незыблемые прежде разграничения обнаруживают свою условность.
Сам взгляд на пространство, как на однородную среду, где действуют единые правила, последовательно формируется только в новоевропейском сознании. Сначала в живописи, а затем и в науке появляется представление об унифицированном пространстве, каждый фрагмент которого можно изобразить с помощью единых правил перспективы или описать с помощью единого принципа индексации, соотнесенной с декартовой системой координат. Торжеством этой унификации явилась ньютонова картина единого пространства, пронизанного силами, действующими по единообразным законам. Тем же духом унификации по отношению уже к любым предметам мысли проникнута и гегелевская философская система, где мысленные границы полагаются лишь для того, чтобы быть преодоленными в их «снятии».
Мысленная унификация внешнего пространства проявляется и в стремлении подчинить его единым нормам. Такое стремление отнюдь не исчерпывается научной или философской мыслью. На неограниченное расширение настроена и мысль завоевателя, который, в отличие от философа, «снимает» границы лишь для того, чтобы утвердить новые. В его мышлении соотношение между внешними пространственными и внутренними мыслимыми границами переворачивается. Для него уже план, рожденный в его мысли, внутренний проект реорганизации пространственных границ становится законом, направляющим внешние действия. Проецируя на внешнее пространство строй своих мысленных разграничений, завоеватель проецирует вместе с тем и ограниченность своих представлений о мире. Он хочет не просто расширить границы своих владений, но и насадить в их пределах определенную систему ценностей, распространить свою идеологию. Во всяком случае, так были настроены многие завоеватели разных времен и народов, объединявшиеся под символами креста или полумесяца, звезды или свастики. В каждом таком случае пространственный передел границ был связан со стремлением «взломать» строй чужого мышления и насадить свой.
Но завоеватели сталкиваются с тем, что границы, сложившиеся в сознании людей, менять сложнее, чем даже границы территорий на которых они обитают. Мысли «завоевывают» чужие сознания не так, как мечи завоевывают чужие территории. Религиозная или политическая идеология способна распространиться лишь тогда, когда ее готово принять сознание людей, сложившееся в определенных культурных условиях. Так было с распространением идеологии христианства, просвещения, коммунизма, либерализма и т. п. Однако, границы, выработанные вековой традицией в определенной системе мысли, «снимаются» отнюдь не столь легко, как препарированные объекты научной и философской мысли или даже, как границы рушащихся империй. Перестройка пространственных границ, вроде падения Берлинской стены, создает только внешние предпосылки для гораздо более сложной перестройки внутренних границ в сознании. В этом сознании по-прежнему уживаются в разных пропорциях, с одной стороны, стремление к универсальности и «космополитизм», а с другой – стремление огородится от всего внешнего, возвратиться «к родным пенатам», сохранить их от всего постороннего.
Можно думать, что в этом столкновении противоположных отношений к границам проявляется еще одна граница – уже не пространственная, а временная – граница между прошлым и будущим. В отличие от традиционных культур, новоевропейская культура привыкла в споре прошлого и будущего отдавать приоритет будущему. Но, и за прошлым остается одно несомненное достоинство: оно уже состоялось. «Состоится» ли будущее – еще вопрос. Если оно приведет к полному снятию всех внешних границ, то оно, тем самым, устранит и одно очень важное обстоятельство, которое до сих пор оберегало от полного уничтожения сначала биологические виды, а затем – культурные сообщества. Границы разного рода – межвидовые, межкультурные и т. п. позволяли сохраняться тем, кто оказывался вне поля очередной катастрофы. Если все границы окажутся «снятыми», то и вне культуры, не уберегшейся от катастрофы, уже ничего не останется.