Знамена над штыками — страница 27 из 48

На железнодорожном переезде станции Тайцы грузовики задержал вооруженный рабочий. Латыш спросил, где командир отряда. Часовой показал на пригорок, там виднелось одинокое желтое строение. Грузовики свернули с шоссе на пыльную полевую дорогу. На пригорке, у высокого дощатого забора, с земли поднялись рабочие и приветственно замахали винтовками, шапками.

Подполковник Залонский вылез из кабины второго грузовика, на первом ехал латыш. Я соскочил с машины и… ей-богу, остолбенел. От дома к нам шел… Иван Свиридович. Да, тот самый Иван Свиридович Голодушка, витебский рабочий, солдат, потом ротный писарь, присужденный военно-полевым судом почти год назад к смертной казни. В первый миг я не поверил глазам своим: не померещилось ли от непривычной езды? Но взглянул на Залонского и увидел, как тот побелел. Значит, и вправду к нам идет Иван Свиридович, живой, здоровый, в кожанке, на поясе маузер в деревянной кобуре. Чуть заметно улыбается. Радость меня охватила такая, будто я встретил отца родного. Хотелось закричать. Но первым кинулся к Ивану Свиридовичу латыш:

— Товарищ Голодушка! Принимай обещанную пулеметную команду. С такими орлами ты можешь положить тут всех корниловцев.

Они пожали друг другу руки. Солдаты снимали с грузовиков «максимы», весело переговаривались с рабочими, а мы с Залонским стояли как на параде. Ждали. Латыш наконец вспомнил про Залонского. Познакомил:

— Командир полка… Свирский. Нет, Свирский это тот, из комитета, который испугался Корнилова. Подполковник человек более решительный. Простите, забыл вашу фамилию. Гражданин подполковник сам пожелал разместить пулеметы.

Иван Свиридович с той же улыбкой поднес руку к замасленной кепке:

— Командир отряда Красной гвардии Голодушка.

Залонский тоже козырнул, но ничего не сказал — наверное, дух перехватило, никак от неожиданности опомниться не мог.

Тогда Иван Свиридович объяснил латышу:

— Мы с подполковником… тогда капитаном… вместе воевали.

— О, старые знакомые! Совсем хорошо! — И, равнодушный к тому, как встретились старые знакомые, кинулся назад, чтоб поторопить разгрузку. Издалека уже крикнул: — Подполковник! Я оставляю вам один автомобиль. Но прошу не задерживать! Нам нужно отправить на позиции еще несколько отрядов.

Иван Свиридович сказал:

— Меня радует, гражданин Залонский, что вы здесь, с нами, а не там. — Он махнул рукой на юг, вдоль железной дороги, откуда ожидали корниловцев.

Наконец Залонский смог заговорить:

— Вы дурно думаете обо мне, Голодушка. Я никогда не шел против народа…

— На суде вы крепко испугались.

Очень неприятно было подполковнику это напоминание: я по лицу видел, потому что давно уже научился узнавать его настроение по лицу, глазам, даже по рукам — как пальцы перебирали портупею или приглаживали волосы. Даже посинел он от этого напоминания, и рука нервно стала поправлять ремень портупеи.

— Я отвечал за батальон. Меня могли судить…

— Однако не судили. Судили нас. Но не будем старое поминать. С тех пор много воды утекло. Спасибо, что пришли на помощь. Ваше умение и опыт будут кстати.

Обрадованный этими словами и, разумеется, возможностью скорее окончить разговор, разместить пулеметы и распроститься с Голодушкой, Залонский тут же направился к солдатам.

Тогда Иван Свиридович подошел ко мне, обнял, как сына, глаза его светились искренней радостью.

— Здравствуй, Филиппок. Я рад, что ты жив-здоров! Подрос. Молодчина. Боялся я, что они и тебя под суд подведут. Ночами не спал, раздумывал и тревожился, что ничем помочь не могу. Хотя бы предупредить тебя… Да не было возможности…

— А как же вы… Вас же расстреляли…

Иван Свиридович грустно улыбнулся:

— Смилостивился царь-батюшка… над некоторыми солдатами: заменил расстрел пожизненной каторгой. Хотел загнать нас в могилу более мучительным способом. Да народ выручил. Царю дали по шапке, жандармов — в тюрьму. Теперь душителю свободы и палачу Корнилову голову отрубим. А там и до Керенского очередь дойдет. Революция, Филипп, не кончилась. Власть должны взять рабочие, солдаты, крестьяне. Так учит Ленин…

Он вспомнил о Ленине, и я спросил:

— Вы встречали Ленина?

— Нет, брат Филипп. Пока я добирался с каторги, буржуи и эсеры задумали арестовать вождя революции. И Ленин был вынужден уехать из Питера. Куда — знает только тот, кому следует знать. Слышал такие слова — «конспирация», «подполье»? Однако рассказывай ты. Что за полк? Откуда вы прибыли в Питер? С фронта?

Времени на разговоры не было. Мы быстро шли по полю, по стерне сжатого ячменя, по картошке с еще зеленой ботвой, по луговине. Позиции отряда по обе стороны железной дороги и шоссе растянулись километра на четыре. Залонский шел впереди, прикидывая, где поставить пулеметы. Но Иван Свиридович, слушая мой рассказ, следил за командиром полка и иногда вежливо подсказывал:

— Гражданин подполковник! Я думаю, что лучшая позиция была бы вон под теми дубами. Отсюда березняк заслоняет шоссе. Казаки могут идти по шоссе. Железнодорожные составы мы остановим и без пулеметов, у нас есть другие средства.

Залонский молча соглашался. Только один раз решительно запротестовал, когда Иван Свиридович предложил поместить пулеметный расчет на чердаке пустой дачи. Даже разозлился почему-то:

— Это абсурд! Существуют правила военной тактики.

Иван Свиридович удивился, почему подполковнику так не понравилась позиция на чердаке, но спорить не стал.

Когда я рассказывал про председателя полкового комитета, рассказывал еще восторженно, — такой оратор, что до слез доводит, когда говорит! — Иван Свиридович с любопытством спросил:

— Кто он?

— Свирский? Как кто? Председатель.

— Какой партии, не знаешь?

— Эсер.

Иван Свиридович засмеялся:

— Все понятно. Однако скажу тебе, брат Филипп, может быть, полк ваш и революционный по настроению солдат, но в революционности вашего полкового комитета я сильно сомневаюсь.

Если б кто-нибудь другой, посторонний, это сказал, я, наверное бы, кинулся в бой за свой комитет, за Свирского. А с Иваном Свиридовичем не только не стал спорить, но даже почему-то стал рассказывать, как латыш вырывал пулеметную команду, хотя хорошо понимал, что это подтвердит мнение Голодушки. А может быть, мне захотелось поднять как-то в его глазах командира: ведь он первый согласился направить пулеметчиков! Я был в то время юным либералом; наслушавшись речей, начитавшись газет о равенстве всех людей, желал всем им, людям, добра. Пускай Залонский и испугался на суде, — перед военно-полевым судом любой мог испугаться! — но человек он хороший. Как видно, Иван Свиридович так это и понял, потому что ответил:

— После того, Филипп, что ты рассказал, Свирский твой ясен как божий день, а вот он, — кивнув на Залонского, — был загадкой и покуда остается загадкой. Для меня, в частности.

Командир полка спешил вернуться в город. А мне так хотелось поговорить с Иваном Свиридовичем! Давно я не разговаривал ни с кем так серьезно, по-взрослому и в то же время откровенно, с полным доверием, как некогда с дядькой Тихоном. Душевно беседовал с Катрусей, но о политике с ней не поговоришь, она тогда в политике темней ночи была. Это теперь моя Катерина Васильевна самый искушенный «международник», от газет и телевизора не оторвешь.

Попросил у командира разрешения остаться с пулеметчиками. Отказал. Даже, показалось мне, со злостью. Злость его больно задела. В душе моей поднялся протест. Захотелось взбунтоваться, как раньше в Смоленске. Я свободный человек. Чего мне бояться? Да еще здесь, при Иване Свиридовиче, при рабочих! Не поеду — и все! Пускай сам чистит сапоги. Лакеев больше нет!

Но, должно быть, Иван Свиридович и тут отгадал мои чувства, мое намерение, может быть, по лицу, в глазах прочитал, потому что сказал мягко:

— Храбрость твою, Филипп, мы знаем. Но нам от тебя мало помощи. Командиру ты нужнее. Счастливо вам. — И весело подмигнул мне: — Не бойся, теперь я тебя найду. Породнюсь с вашими пулеметчиками и буду частым гостем в полку.

Ехал я назад в обиде на Залонского. Но, вообще, на душе было хорошо. Словно просветление какое-то нашло. За последние месяцы голову мне усиленно забивали всяким мусором. Недолгий разговор с Иваном Свиридовичем как бы вымел этот мусор и кое-что привел в порядок. Хозяйственный каптенармус разложит все в каптерке по порядку — и сразу видно, что лишнее и чего не хватает. Так и я. Качаясь и подскакивая в кузове, один, как кочан капусты, раскладывал я все по порядку и начинал видеть, чувствовать, чего мне не хватает, а чего, пожалуй, лишку в голове. Хорошо помню, что твердо решил: «Если и после осуждения на смерть Иван Свиридович так твердо верит Ленину, идет за ним, то и я пойду за Лениным и никакому вранью про большевиков больше не поверю».

А тот же Свирский в своих речах обливал большевиков грязью. Но я понимал, что осуществить свое намерение можно, только изменив жизнь. А как? Убежать из полка, от Залонского? Податься на завод? А зачем же Иван Свиридович сказал, что я нужен командиру? Может быть, у Ивана Свиридовича какой-нибудь свой расчет? Подожду встречи с ним. Я верил в такую встречу, очень скорую, и от этого почувствовал себя спокойно, твердо, повеселел.

А Залонский в тот день был задумчив, почти грустен, каким я не видел его уже давно, разве что в Смоленске нападала на него такая хандра. У меня спросил, когда я подавал ему ужин:

— Жменьков, что тебя тянет к этому человеку?

— К какому, Всеволод Александрович?

— К большевику этому, к Голодушке?

Я смешался: что ответить?

— Он хороший. И умный. Он как отец.

— А я не смог заменить тебе отца?

— Вы добрый, господин полковник.

Очень странно, пронзительным взглядом — никогда, пожалуй, так не смотрел — просверлил он меня насквозь, разочарованно протянул:

— М-да, Жменьков, — и, опустив глаза в тарелку, добавил: — Видно, их Ленин прав.

Я не понял, в чем Ленин прав. Но то, что он сказал «их Ленин», еще больше отдалило нас, и я не решился спросить, что под