— А он кто тебе — отец, дядя, сват, брат?
— Дядя, — серьезно ответил я.
Латыш поверил:
— Правда, речь у вас одинаковая. По-русски вы говорите не лучше меня. Дядя твой выполняет задание партии.
— Он обещал прийти в полк, разыскать меня.
— Обещал — придет. Обещал — разыщет.
И случилось чудо: через день или два Иван Свиридович появился.
По всему, что происходило в городе, в полку, чувствовал я, что впереди новые революционные события, знал, что готовят их большевики: они стали партией, за которой пошли солдаты, рабочие.
Но какие события — представлял туманно, потому что не мог знать о том, что готовила партия в столице, — об организации Красной гвардии, вооружении рабочих, контроле над арсеналами, блокировании военных училищ и частей, сохранивших верность Керенскому. Правительство, штаб округа если и не знали ленинского плана вооруженного восстания, то, безусловно, догадывались, на что направлена работа в Смольном. И они принимали меры, чтобы задушить революцию. Несмотря на перевыборы комитета, полк наш, очевидно, еще не был вычеркнут из числа частей, способных поддержать Временное правительство. Должно быть, потому — по приказу штаба округа — Залонский ночевал в те дни в полку. И все офицеры были в боевой готовности — при своих батальонах, ротах, взводах. В маленькой комнатке ночевали начальник штаба и адъютант. Залонский спал у себя в кабинете.
Умывались, брились офицеры в общей комнате — канцелярии, где днем сидели писаря.
На рассвете — Залонский рано вставал — я принес воду, таз, полотенце. Одним словом, как всегда, готовил все необходимое для утреннего туалета господина подполковника.
В этот момент и вошел Иван Свиридович, такой, каким я видел его там, на позиции, за городом, — в кожанке, с маузером. Я даже задохнулся от неожиданности.
— Чего испугался, Филиппок? Не ждал?
— Ждал… дядя Иван.
— Ждал — это хорошо, не забываешь, значит, старых друзей. Молодчина! Видишь, выполнил я свое обещание — разыскал тебя. Командир здесь?
Как бы в ответ на его вопрос отворилась дверь и вышел Залонский, в начищенных сапогах, но в домашней куртке, расстегнутой; блеснул золотой крестик на голой груди в прорези белоснежной сорочки.
Удивился он еще больше, чем я, когда увидел своего бывшего солдата:
— Голодушка? — И стал быстро застегивать пуговицы куртки, как перед генералом.
Иван Свиридович не по-солдатски — в позиции «смирно» — козырнул и не по-солдатски поздоровался:
— Доброго утра, господин подполковник.
Залонский застегнул пуговицы, спросил:
— Что вам нужно, Голодушка?
— Вээрка назначил меня комиссаром в ваш полк. Вот мой мандат. — Достал из кармана гимнастерки бумажку.
— Что такое вээрка?
— Военно-революционный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов.
Как видно, задело офицерский гонор, что он стоит перед солдатом, и Залонский сел за один из забрызганных чернилами писарских столов. Голодушка тоже сел за другой стол, напротив. Один я стоял в углу, у табурета с тазом и кувшином, затаив дыхание, бросая взгляды то на одного, то на другого.
— Как командир полка я подчиняюсь законному правительству… Приказывать мне может только командующий округом, — сказал Залонский холодным, официальным тоном.
Иван Свиридович, наоборот, весело улыбнулся, махнул рукой:
— Э-э, подполковник, дивлюсь вашей отсталости. Вы все еще верите, что можете повести полк в бой — за что? — без согласия комитета, солдат? Раньше я был более высокого мнения о вашей проницательности.
Залонский не ответил — опустил голову, разглядывая свою красивую руку, блестящие ногти.
— Всеволод Александрович! — впервые Иван Свиридович обратился к нему так, и Залонский даже вздрогнул, быстро поднял голову, выпрямился. — Вы же умный человек. И на фронте, мне казалось, понимали солдатскую душу. Какого черта вам делать ставку на дохлого пса? Идите с народом — не пожалеете. Революции нужны образованные военные.
Красивое, знакомое мне до малейшей черточки лицо подполковника искривила недобрая усмешка:
— Спасибо за совет. Но народ — понятие широкое. Теперь все говорят от имени народа. Клянутся его именем. А я хочу знать конкретно: куда идти? За кем идти?
— Мы покажем, куда идти.
— Кто — мы?
— Большевики. Ленин.
Снова та же усмешка искривила лицо Залонского на один лишь миг; как бы желая скрыть ее, он снова опустил глаза и, постучав пальцами по столу, сказал не глядя:
— Вы не подумали, господин большевик, что я имею право арестовать вас? На арест вашего Ленина выдан ордер еще в июне.
Иван Свиридович помрачнел и сказал сурово:
— Если и вы взяли на себя жандармские функции, попробуйте арестуйте. Мне даже любопытно поглядеть, как вы это сделаете без комитета, без солдат.
Иван Свиридович посмотрел на меня. Тогда и Залонский взглянул, вспомнил о моем присутствии и, как бы смутившись, что я стал свидетелем, сказал:
— Ты, Жменьков, можешь идти.
Иван Свиридович возразил:
— Пускай послушает. Парню надо разобраться что к чему. Он свободный человек, имеет голову на плечах и, между прочим, неплохо соображает, что к чему…
Залонский снова пристально посмотрел на меня: молча приказывал выйти, зная, что я понимаю каждое его движение, каждый взгляд. Я не вышел. Я не вышел бы, даже если б он приказал по-военному. В тот миг я действительно почувствовал себя свободным от его власти. Видимо, он тоже понял это, потому что незаметно вздохнул и посмотрел в окно, где уже рассвело, но начался докучливый осенний дождь, с тополей слетали почерневшие последние листья.
Установилась неловкая тишина. Иван Свиридович терпеливо ждал, скрывая улыбку.
Залонский выбил пальцами по столу какой-то траурный мотив — вроде того, что играет военный оркестр на похоронах.
Иван Свиридович спросил все с той же усмешкой:
— Кого вы думаете вызвать, чтоб меня арестовать?
Залонский вздрогнул и как-то сразу переменился — вместо элегантного, самоуверенного офицера сидел простой человек, взволнованный, растерянный, опечаленный. И голос у него стал другой — мягкий, душевный, когда он заговорил:
— На комплимент я вам отвечаю комплиментом, Голодушка. Вы тоже умный человек, немало пожили… Так ответьте мне… Может Россия нормально жить, воевать, победить при таком положении? — Он показал пальцем на себя, а потом на Ивана Свиридовича.
— Нет, не может, — сразу ответил Голодушка. — Потому что Россия не хочет воевать. Россия рабочих, солдат хочет мира, земли, хлеба. А что ей дали Керенский, кадеты, генералы и разные соглашатели?
— Мир надо завоевать. Это единственный способ выйти из войны. В любом другом случае мы продадим Россию немцам, предадим союзников. А нет большего позора, чем измена друзьям.
— Господин подполковник! Россию хотели и хотят продать — это верно. Только героизм революционных матросов в битве у Моонзундских островов спас Петроград, который кадеты и генералы хотели сдать немцам, чтоб задушить революцию.
— Это выдумки.
— Не прикидывайтесь, подполковник. Вы отлично знаете, что это правда. И я хотел бы спросить у вас: почему во время операции под Моонзундом бездействовал английский флот? Где же пресловутая верность союзническому долгу? И вы еще говорите о предательстве. А наживаться на крови народной — это не предательство? Нет, господин Залонский, я, солдат, не хочу умирать ни за интересы русского капитала, ни за интересы английского. Я пойду на смерть только за свою Родину, за свой народ, за революцию!
Иван Свиридович сказал это решительно, горячо и стремительно поднялся с места, взволнованный, покрасневший, поправил пояс с маузером.
Залонский тоже встал, но вяло, как бы нехотя, лицо его казалось похудевшим, усталым, будто он не спал всю ночь. Сказал, почудилось мне, чуть насмешливо:
— Я уважаю ваше мужество и преданность идее. Что еще требуется от меня господину комиссару?
— Немного. Вы не отдадите ни одной команды ни одному подразделению полка без согласования с комитетом и со мной.
— Я повторяю: только приказы командующего округом…
— Господин подполковник, я не намерен вас агитировать. Но должен предупредить от имени Совета, его Военно-революционного комитета: любое выступление против рабочих, революционных солдат и матросов может дурно для вас кончиться.
— Меня не пугали немецкие атаки, ефрейтор Голодушка.
— Я не пугаю. Народ добр. И не желает крови. Но в классовой борьбе жалость неуместна.
— Это формула вашего Ленина?
— Это формула революции.
— Что ж, превосходная формула, — снова криво улыбнулся Залонский, передернув плечами — в комнате было холодновато — и запахивая атласный воротник куртки.
Голодушка в этот момент козырнул на прощание, но что-то остановило его, он пытливо посмотрел на офицера и просто, почти дружески сказал:
— Всеволод Александрович, вы на раздорожье. Вы действительно не знаете, куда идти, с кем… Я дам вам совет. Заболейте на несколько дней. Осень, дожди. Насморк, горло… Посидите у камина. Подумайте. У вас, кажется, семья в Петрограде? Обещаю, что в полку будет полный революционный порядок.
— Я останусь на своем посту! — не только холодно, но, пожалуй, даже враждебно ответил Залонский. — И в ваших советах не нуждаюсь.
Иван Свиридович снова козырнул:
— Как угодно. Прошу прощения, что побеспокоил. Но имейте в виду: командовать полком мы теперь будем вместе.
Еще в августе, когда мы встретились, я поверил: появится в полку Иван Свиридович — и переменится моя жизнь. Не буду я больше денщиком, лакеем. Сыт по горло. Иван Свиридович даст мне более почетное дело. Потому показалось, что горячая вода, которую я принес в то утро из кухни, — последняя моя услуга Залонскому.
Я выскочил следом за Иваном Свиридовичем, догнал его в коридоре, пошел рядом в твердой уверенности, что вот и начинается моя новая жизнь.
Иван Свиридович спросил:
— Что, брат Филипп? Как думаешь: к кому повернется этот господин народник?