— К господам.
Комиссар засмеялся:
— Кажется, хлопче, у тебя недурное классовое чутье. Как остальные офицеры?
— Ругают Керенского и большевиков… — Я вспомнил, кто Иван Свиридович, и прикусил язык.
— Хотят воевать? Рвутся на фронт?
— Нет, на фронт, дядя Иван, никто не рвется. Даже прапорщики.
— Вот видишь, Филипп! А про победу кричат. Пусть льется кровь рабочих и крестьян? Так? Мало еще пролито крови? Сукины дети все они вместе со своим Керенским. Демагоги. Что ж, прапорщиков постараемся нейтрализовать. Веди к председателю комитета.
Вскоре собрался полковой комитет. Я впервые присутствовал на его заседании.
Первым говорил Иван Свиридович. Он сказал, что Временное правительство — правительство капиталистов и помещиков — не только не выполнило требования восставшего народа — окончить войну, установить рабочий контроль над производством, дать землю крестьянам, но все решительнее переходит в наступление на завоевания народа, заключает тайные соглашения с союзниками и, более того, намеревается сдать Петроград немцам, готовит разгром Советов, фабрично-заводских и солдатских комитетов. Он сказал, что Советы должны взять власть, что только Советское правительство, правительство рабочих, крестьян, солдат, может выполнить волю народа. Призывал комитет, если понадобится, поднять полк на защиту Советов от контрреволюционного заговора Керенского.
Но выступил член комитета — унтер-офицер из первого батальона — и сказал: ему известно, что не правительство, а большевики готовят мятеж, и что, если они его поднимут, рота, которую он представляет, выступит за правительство. Они, мол (кто они, я так и не понял), не желают, чтоб русские стреляли в русских.
— Хватит того, что нас убивают немцы! — кричал унтер. — Сейчас любое выступление против правительства приведет к кровопролитию, к поражению на фронте, к анархии в стране.
Вот тут и загорелась такая драка, что клочья полетели. В поддержку унтера выступил Свирский — он оставался членом комитета. Говорил эсер долго, горячо, бил себя кулаком в грудь, кричал о бонапартизме большевиков, о том, что их выступление, если оно случится, — нож в спину революции:
— Позор падет на наши головы, если мы разрешим, чтоб полковым комитетом командовал большевистский комиссар. Вот кто топчет демократию, нашу солдатскую свободу! Большевики хотят диктовать всем партиям.
Иван Свиридович не отвечал. Сидел, слушал и улыбался. Свирскому ответил новый председатель комитета Фадей Липатов. Хорошо я запомнил его. Он провоевал всю войну, был трижды ранен, считался лучшим пулеметчиком, но солдатского, как говорили тогда, бравого вида не приобрел. Обычный крестьянин — ссутулившийся от работы, бородатый, всегда небрежно подпоясанный. Молчаливый. Но если уж начинал говорить, то не подбирал деликатных выражений. Свирскому он сказал:
— Ты сперва, гад, скажи, почему хотел половину комитета на фронт отправить? Кто составлял список маршевой роты?
— Моей подписи не было. Нет! — завизжал Свирский.
— Не было. Но без тебя, паразита, не обошлось.
— Это оскорбление! Это черт знает что такое! Я не позволю…
— А кто у тебя позволения спрашивает? — гудел Липатов.
— Товарищи, до чего мы дожили? За что мы кровь проливали? Чтобы нас, революционеров, называли паразитами? Боже мой! — Свирский схватился за голову — казалось, он вот-вот заплачет. Его дружки подняли шум — протестовали:
— Почему вы так боитесь фронта? На фронте — наши товарищи.
— Мы потому и называемся запасным полком, что должны заменять, пополнять фронтовые части!
— Я боюсь фронта? — переспросил Липатов и засмеялся. — Сучьи вы дети. Ох и хитрюги же, гады! Но и мы не дураки. Не думайте!
Кончилось тем, что возмущенные сторонники Свирского покинули заседание.
Тогда Иван Свиридович сказал:
— Что ж, так, пожалуй, лучше. Но долго митинговать ни к чему. Надо браться за работу. Первейшая задача: вырвать боевые роты из-под влияния эсеров.
Иван Свиридович ходил по казармам, беседовал с солдатами. Я иногда выполнял его поручения, в свободное время старался быть рядом. Солдаты смотрели на меня недоуменно. Видно, думали по-разному — кто не понимал, кто одобрял, а кто, может, и так подумал: вот, мол, пролаза. Был денщиком у командира, а теперь вертится возле комиссара. Один солдат — Иван Свиридович потом рассказывал — даже предупредил его: не шпион ли я офицерский? Иван Свиридович, между прочим, спросил, обойдется ли подполковник без меня.
— Пускай обходится. Я не раб ему.
— Правильно! Всякое лакейство народ отменил навеки. Но пока что, брат Филипп, нам полезно было бы знать, чем занимается командир, где бывает, с кем встречается. Послужи ему еще немного. Недолго уже.
Второй раз он отсылал меня назад, в денщики. Если в первый раз, на позиции, я принял это как должное, то на этот раз почувствовал обиду и страх — подумал, что не верит мне Иван Свиридович, избавиться хочет. Но он, видно, догадался, что мне в голову пришло, потому что взял за плечи, сказал дружески:
— Это боевое задание, Филипп. Шпионить мы не будем, но глаз спускать с офицеров нельзя.
Залонский был рад, что я вернулся и, по-прежнему покорный и тихий, прислуживал за столом. И поручения его выполнял, иной раз удивляя солдат. Имея такое задание, я, понятно, старался шевелить мозгами и внимательнее, чем обычно, приглядывался не только к Залонскому, но и к другим офицерам, и к тому, что делалось в штабе. И не зря. Заглянул, между прочим, через плечо знакомого писаря в его бумаги и увидел, что он переписывает приказ о посылке второй роты первого батальона — той самой, о которой говорил унтер-офицер, — на охрану моста. Зная настроение этой роты, я сразу смекнул что к чему и пулей полетел искать Ивана Свиридовича.
Он похвалил меня за это важное известие и тут же сказал Липатову, чтоб послал взвод к складу боеприпасов с приказом: без подписи председателя комитета и и председателя ВРК ни одного патрона не выдавать. Вдвоем с Липатовым они тут же пошли к Залонскому. О чем они говорили, я, к сожалению, не слышал. Рота выступила, но не в полном составе, не более половины, с пустыми патронташами и без единого пулемета.
А ночью новое событие.
Постелил я подполковнику в кабинете на диване, пожелал ему доброй ночи и пошел к себе в каморку, чтоб поскорей нырнуть в постель, так как устал за день и завтра — знал — рано вставать. По соседству с нами жили добровольцы-телефонисты, из гимназистов; двое из них, непризывного возраста, были, как и я, лет шестнадцати-семнадцати. С денщиком они особой дружбы не заводили, но и не чурались: не те времена, все считали себя демократами, кроме того, от денщика можно узнать пикантные подробности о жизни офицеров, а гимназисты во сне видели себя офицерами; к тому же существует, верно, закон единства возраста — люди тянутся к однолеткам. Но политических симпатий моих телефонисты не знали. Наученный с детства, я никогда с господами особенно не откровенничал. Один из них затащил меня в свою каморку и по секрету сообщил:
— А я принял шифровочку. Приказ Керенского. Арестовать этой ночью комиссаров Советов и большевистские комитеты. Так что большевикам сегодня будет устроена варфоломеевская ночь. Давно пора! — радовался телефонист.
Что такое «варфоломеевская ночь», я не знал, но все остальное понял: хотят арестовать Ивана Свиридовича! Сердце мое забило тревогу. Скорей предупредить! Не помню уже, какой придумал предлог, кинулся из каморки телефонистов в казарму. Солдаты спали. Я не знал, где находится Иван Свиридович, но знал, где спит Липатов. Его место на нарах было пусто. Много мест пустовало. А те из пулеметчиков, что остались в казарме, не спали, как бы к чему-то прислушивались, ждали чего-то. Но никто из них не ответил на мой вопрос: где Липатов, где другие члены комитета? Я носился по всей казарме. Другие роты беззаботно спали. Не спали во второй роте те, что не пошли на охрану моста. Они тоже настороженно ждали чего-то. Не найдя никого, кому можно было бы сообщить услышанную от телефониста тайну, я кинулся в штаб. И еще больше испугался, когда увидел, что почти все офицеры собрались в кабинете командира полка, одетые, с пистолетами, при шашках. Где найти Ивана Свиридовича? Как ему помочь?
Беспомощный, растерянный, носился я из конца в конец, чтоб найти хоть одного человека, которому можно довериться и спросить совета. Не знаю, как я снова оказался в штабе. К офицерам меня не звали, и я, конечно, не решался войти, делал вид перед адъютантами, что нахожусь здесь по приказу подполковника. И вдруг дверь в писарскую широко распахнулась и вошел… Иван Свиридович, с ним — три солдата.
Я бросился к нему:
— Иван Свиридович!..
Он отстранил меня:
— Погоди, Филипп.
И так же широко распахнул дверь кабинета.
Для господ офицеров это было, видно, такой неожиданностью, что некоторые из них вскочили, точно не рабочий вошел, а генерал. Иван Свиридович, не переступая порога, сказал:
— Господа офицеры! Приказ, который собрал вас в такой поздний час, хорошо известен и нам, комитету. Милиция или казаки, которые едут уже, будут обезоружены и арестованы. Возможно, придется применить оружие. Предупреждаю, господа. Один выстрел отсюда, от вас, — и пулеметы, поставленные во дворе, откроют огонь по этим окнам…
Отдельные офицеры, протестуя, возмущенно закричали:
— Это бунт!
— Что творится в полку?
— Кто тут командует?
— Арестовать его!
— Господа! В полку будет революционный порядок, если вы не спровоцируете солдат на выступление. Арестовать меня не так просто. Идите, господа, спать. Повторяю: все будет в полном порядке.
Залонский первым взял себя в руки, стал успокаивать возмущенных офицеров.
— Спокойно, господа!
— Благодарю вас, господин подполковник. Рассчитываю на ваше благоразумие. — Иван Свиридович козырнул и вышел.
Я вылетел вслед за ним, прошептал в коридоре:
— Я искал вас, дядя Иван. Они получили приказ арестовать вас. Телефонист сказал.