И снова я взлетел куда-то — фью! — в небо, выше осенних туч — туда, где светило солнце и цвел райский сад.
Спустили меня на грешную землю близкие выстрелы. Стрельба поднялась вечером, часов в девять. Возле телефонной станции сначала, потом еще ближе — у школы прапорщиков, которая была совсем рядом, за квартал какой-нибудь. В доме перепугались. Старая госпожа приказала закрыть ставни.
Меня вызвали из кухни. В прихожей Залонский поспешно одевался. Но пани Антонина, старая тетка и еще какой-то родич, приехавший из провинции, уговаривали подполковника никуда не ходить.
— Вы слышите, что делается? Это большевистский мятеж. Как же я могу сидеть в такое время дома?
— Сева, милый! — молила жена. — Ведь ты сам говорил, что большевики разложили полк, что он выступит за них. Я боюсь, я боюсь, Сева. Эта чернь взбунтуется и перестреляет офицеров.
— Тони! Я фронтовик! Я три года просидел в окопах.
— О боже! — стонала молодая пани. — Тогда я меньше боялась, чем теперь.
Родич, насмешливо улыбаясь, спросил:
— Всеволод Александрович! Вы хотите поднять полк? В чью защиту? Паяца Керенского? По-моему, правительство его давно перестало быть властью. Об этом пишут даже генералы. Пускай его добьют большевики. Надеюсь, вы не думаете, что они могут взять и удержать власть.
Залонский ответил что-то по-французски, и господа перешли на чужой язык, чтоб прислуга не поняла.
Поколебавшись, Залонский нехотя снял шинель и, раздраженный, мрачный, вернулся в комнаты, на радость жене.
А я лучше, чем господа, понимал, что происходит. Нет, это не мятеж. Это новая революция, о которой говорил Иван Свиридович, говорили ораторы на митингах, — революция, в которой власть должны взять рабочие и солдаты.
Я представил, что делают сейчас Иван Свиридович, Липатов, пулеметчики, и, естественно, мне захотелось быть вместе с ними в полку, на улицах, где слышно было по выстрелам — разгорался бой, потому что с другой стороны, у Марсова поля, заговорили пулеметы. «Может быть, пулеметы нашего полка?» — думал я.
Но на кухне произошло почти то же, что в господской передней, только еще проще и откровенней. Узнав о моем намерении тут же бежать на улицу, Катруся, та самая Катруся, которая еще несколько дней назад слово стеснялась вымолвить, лишь краснела при мне, теперь, при кухарке, при горничной старой барыни, вцепилась в меня, просила:
— Пилипку, голубе! Не ходы, не ходы. Про́шу тэбэ, родный мий.
К ней присоединилась тетка Марья. Она просила так, как, верно, просила бы меня мать, если бы была там:
— Не ходи, Филиппок. Не ходи. Послушай, сынок, нас, глупых баб. Неведомо, кто стреляет, в кого стреляют. А пуля дура, она не разбирает, где враг, где свой, где мужчина, где ребенок. А ты ведь дитя еще горемычное.
Не могли не подействовать на меня, опьяневшего от первой любви, от первого поцелуя, такие просьбы Катруси, слова кухарки. Послушался я их, никуда не пошел в тот вечер. И вот всю жизнь каюсь. Единственное, за что упрекаю свою Катерину Васильевну, Не быть в такой день в самом центре Петрограда, когда вокруг штурмовали старый мир, и сидеть у женской юбки, в теплой кухне, есть господские булки, пить сладкий кофе — до сих пор не могу простить ни себе, ни суженой своей. Если б оставался в полку, то, конечно, пошел бы с Иваном Свиридовичем. А он командовал сводным отрядом, в котором были солдаты и нашего полка. И отряд его в тот же вечер занял мосты через Малую Неву, а на другой день Иван Свиридович с пулеметчиками принимал участие в штурме Зимнего.
Утро двадцать пятого успокоило женщин. Было совсем тихо — ни близких, ни далеких выстрелов. Кухарка еще на рассвете сходила в разведку и не обнаружила ни безвластия, ни беззакония. Только у школы прапорщиков вместо курсантов стояли матросы. А с другой стороны вооруженные рабочие, спокойные и вежливые, никого не пропускали к телефонной станции. Возможно, с каким-нибудь буржуем рабочие говорили бы иначе, а кухарка общительная, добрая, попросту поговорила с красногвардейцами и вернулась совершенно успокоенная. До тех пор она вместе с господами ругала большевиков, а тут сделала неожиданное открытие:
— Если это большевики и все они такие, то нечего нам их бояться — свои люди, братья наши и сыны.
Я пристыдил женщин:
— Ну вот, а вы страшились! А я знаю такого большевика, лучше которого, может, нет человека на свете. — И рассказал им про Ивана Свиридовича.
Катрусе и тетке Марье и вправду как-то неловко стало, и они, поняв, что держать меня за закрытыми дверьми и ставнями не пристало, да и не удержать, не противились, когда я собрался в полк, — днем и женщины смелее. И другое они поняли: что мне, солдату, в этот день лучше идти одному, не ожидая подполковника. Господа еще спали, когда я, радостно взволнованный от предчувствия чрезвычайных событий, выскочил из дому.
Ночью шел дождь, но утром перестал. Где-то над Балтикой ветер разорвал тучи, они летели над городом стаей крылатых овечек, догоняя друг друга. В просветах между тучами изредка проблескивала чистая синева неба. Но тротуары были еще мокрые. На боковых улицах, где всегда немноголюдно в такой ранний час, все было как обычно: дворники, зевая и почесываясь, открывали ворота и двери, впуская в дома новый день. Лавки, правда, открылись не все, но у булочной, как всегда, вытянулась длинная очередь женщин и детей. Обратило мое внимание только то, что раньше, когда я проходил тут по утрам, очередь шумела. А эта стояла тихо, как бы прислушиваясь к чему-то — так слушают первый гром.
Я тоже прислушался и услышал далекие, редкие выстрелы. Казалось, стреляли там, за Невой, на Петроградской стороне или Васильевском острове, где находились наши казармы, и потому я заторопился.
На Невском вообще не заметно было никаких перемен. Шли переполненные трамваи. Ехали извозчики. Открывались магазины. Текла пестрая река людей, преимущественно чисто одетых: чиновники, как всегда, спешили в свои министерства, банки, конторы, управления.
Мой острый глаз приметил в этой толпе, правда, одну особенность: меньше в ней было, чем обычно, офицеров, юнкеров и вообще военных. Даже женщин в форме попадалось меньше, чем обычно по утрам, когда я проезжал тут с Залонским. Скажу откровенно, что вид Невского утром 25 октября меня разочаровал: никаких признаков революции, совсем не так, как было в Смоленске в феврале.
Но на подходе к Исаакиевской площади толпа как бы натыкалась на стену. Одних это пугало, и они отступали, растерянные. Другие ныряли в боковые улицы, как бы желая поскорей обойти эту стену. Но многие останавливались на проспекте, и образовался плотный затор, как на митинге, когда все протискиваются поближе к трибуне, чтобы услышать оратора. Там действительно шел митинг: с балкона второго этажа выступал какой-то лохматый человек, должно быть студент. Но не он меня заинтересовал. Почему люди здесь останавливаются? Что или кто их задерживает? Я пробился сквозь толпу и увидел, что выходы с площади к Невскому и Зимнему дворцу перегорожены броневиками и цепью солдат.
Оратор с балкона кричал о заговоре большевиков. Но его слова меня не интересовали. Я наслушался их, самых разных, больше чем надо и на митингах, и в штабе от офицеров, от связистов, и в доме тетки пани Антонины. И уже не верил словам, как верил раньше, после Февральской революции.
На броневике колыхалось под ветром красное полотнище. «Вся власть Совътамъ» — было написано белой краской; написано неумело, буквы расплылись, верно, от дождя. Но броневики с таким лозунгом обрадовали и успокоили меня: значит, стоят рабочие и солдаты, они держат власть и порядок. Недаром так разгуделись буржуи. Как растревоженный улей.
Я представил, как бы эта толпа рассыпалась во все стороны, если б броневики и пехотинцы дали залп в воздух. От этой мысли мне стало весело. Но никто не стрелял. Это было странно и непонятно. Неужто за ночь все кончилось? Я попытался расспросить у солдат, которые стояли в толпе, и у штатских, одетых попроще, что происходит в городе. Один из солдат сказал, что большевики арестовали Керенского. Но тут же штатский, с виду рабочий, возразил, что это, мол, вранье — покуда известно, что Керенский с войсками окружил Смольный институт, а рабочие и матросы окружили Зимний дворец. Так вот и стоят. Ведут переговоры. Но ему в свою очередь возразил чиновник в железнодорожной форме:
— Господа, разве вы не слышали оратора? Большевики арестовали министров законного правительства. Это узурпация. Они задушат революцию.
Меня, да и многих вокруг, удивило, что железнодорожнику ответил человек хорошо одетый — в шляпе, в дорогом пальто. Он сказал:
— Революцию давно задушили. Еще в июле. Кадеты и буржуазные соглашатели, Милюков и Керенский. Сегодняшнее выступление — это новая революция. Революция рабочих и крестьян, которая даст народу мир и хлеб.
На него стали наступать с кулаками студенты и какие-то барышни:
— Большевистский агент, шпион!
— Вы хотите продать Россию немцам! Открыть фронт Вильгельму.
Человек не стал пререкаться — спокойно, с улыбкой, с сознанием своей силы выбрался из толпы и пошел к гостинице. Матросы, охранявшие гостиницу, пропустили его, не проверяя документов: видно, интеллигент этот был их человек, может быть комиссар, как Иван Свиридович в нашем полку. Его слова, спокойствие и такое же спокойствие матросов и солдат, охранявших площадь, убедили меня, что все главное уже произошло ночью. Конечно, интересно было побродить здесь, в центре, послушать, как кипят буржуи… Соблазнительно было вернуться к подполковнику и сообщить, что большевики захватили власть. Интересно, что сказали бы на это Залонский, его жена, ее тетка, их гость из Воронежа? Но я решил, что, пожалуй, лучше узнаю все в полку. Если даже полк выступил, чтоб бороться за революцию, я разыщу его и там встречусь с Иваном Свиридовичем. Я не сомневался, что командует полком не кто иной, как он.
Николаевский мост охраняли красногвардейцы. Первый патруль меня пропустил. Кого мог заинтересовать в этом разворошенном человеческом муравейнике подросток-солдат! Через мост шло немало народу. Безоружных — тех даже не останавливали. Но патруль со стороны Васильевского острова задержал меня. А я имел единственный документ — книжечку георгиевского кавалера. Рабочий с револьвером повертел ее в руках, спросил, в каком я полку, и уже вернул мне книжечку, готовый отпустить. Но молодой рабочий с винтовкой, стоявший сбоку, у парапета, потянул носом воздух и уверенно сказал: