— Василий Петрович! Юнкер это переодетый! Шпион! Понюхайте, как от него булками пахнет!
Вот у человека нос! Часа, может, два или три назад выпил я чашку кофе, съел свежую булочку, которую испекла тетка Марья, посидел на кухне, где пеклись эти господские булочки, — и рабочий учуял запах. Какой он стойкий, запах булки! Для голодного.
Когда я, испугавшись, что меня приняли за юнкера, стал, ничего не утаивая, объяснять, что я не юнкер, а денщик командира полка, ночевал у него на квартире и действительно съел на завтрак злосчастную булочку, это насторожило и настроило против меня не только молодого красногвардейца, но всех, кто слушал мою путаную исповедь.
— Вот гады! Наши дети куска хлеба не имеют, а они булки жрут!
— Говори правду: куда и зачем послал тебя твой офицер?
— Никуда не посылал. Я сам иду в полк.
— За кого их полк? — спросил молодой красногвардеец у того, что постарше.
— Черт его знает. Первый раз слышу про такой полк, — отвечал тот.
— Комитет у нас большевистский. И комиссар есть… Голодушка, — стал объяснять я. Но даже имя Ивана Свиридовича обернулось против меня.
— Это вы, офицерье проклятое, такую кличку комиссару дали? — возмутился молодой, которому почему-то я явно не понравился.
— Да нет. Это фамилия такая. Мы с ним в окопах вместе вшей кормили, — ответил я по-солдатски.
— И ты кормил вшей? — усомнились красногвардейцы.
Я таки не кормил их и потому смутился. Должно быть, покраснел, потому что старший, более доброжелательный, сказал:
— Плохо тебя, парень, господа офицеры врать научили. Отведи его, Илья, в районный штаб. Там разберутся.
Пока со мной разговаривали, по мосту прошли десятки людей, штатских, солдат, проехали самокатчики, и никого из них даже не остановили. А меня повели под конвоем. Вот какие парадоксы бывают. Рвался я в полк, к Ивану Свиридовичу, чтоб делать революцию, а оказался под арестом как контрреволюционный офицер или буржуй. Вот что значит не вовремя съесть свежую булочку, которая так пахнет!
Обида душила меня. Готов был реветь, как теленок, запертый в хлев.
Штаб был на Васильевском, возле завода «Сименс». Арестованных заперли на втором этаже, в большой комнате, где стояли парты, как в классе, но напоминала она скорей библиотеку: в застекленных шкафах множество книг, книги лежали на подоконнике, на диване. От такой «тюрьмы» стало еще обиднее. Ни решеток, ни стражи. Три окна выходили на узкую улицу, а там — шум, гомон, треск мотоциклетов, команды. Без конца подходили и уходили рабочие отряды. На первом этаже стоял гул от голосов, от топота ног. А здесь, на втором, лишь изредка пробегали по коридору. Но, пожалуй, особенно обидно мне стало оттого, что арестованных было всего шестеро. Четверо из них, кроме меня и какой-то простой тетки, такие, что я и сам арестовал бы их, — господчики: флотский офицер, который нервно, как тигр в клетке, ходил по комнате, длинный как жердь человек со смешной бородкой и в очках с одним стеклом (я этого типа сразу «козлом» окрестил), тихий, молчаливый господин с доброй улыбкой и еще милицейский офицер, толстый и потный.
Я сразу решил отделиться от господ и не стал отвечать на их вопросы: кто я? за что меня арестовали? что делается в городе? Но когда «козел» начал ругать большевиков, я не выдержал и закричал, что он проклятый буржуй, эксплуататор и что за такие слова его надо расстрелять. Все сразу отстали от меня и стали обходить, как заразного. А мне сделалось легче. Правда, тихий господин незаметно приблизился, когда я смотрел в окно на отряд красногвардейцев, и прошептал:
— У вас разумная тактика, молодой человек.
Я не понял, о чем это он.
А «козел», покричав еще о бонапартизме большевиков, поговорив с офицером по-французски, прочитав еще какие-то стихи на другом языке, может быть, через час — вон когда до него дошло! — высказал свою обиду на мои слова:
— А вот эксплуатацией, господин большевик, я сорок лет занимался только одной — вбивал в пустые головы таких же остолопов, как ты, древнегреческий и французский языки.
Странно, но признание «козла», что он учитель, еще увеличило мое враждебное к нему отношение.
Где-то в середине дня на первом этаже, во дворе и на улице долго и громко кричали «ура!».
— Чего они радуются? — спросил «козел», оторвавшись от книги, которую читал.
— Так радуются, когда побеждают, — сказал с кислой усмешкой тихий господин.
— Кого же они победили? — снова разошелся «козел». — Революцию? Великую. Русскую. Такую же великую, как Великая французская.
О нас, безусловно, забыли. Кому в красногвардейском штабе в день штурма Зимнего было до каких-то шести арестованных! Когда уже стемнело, не выдержала баба: молчала, плакала потихоньку, деток голодных вспоминала, а тут неожиданно разъярилась, как львица, стала бить кулаком в дверь и кричать, что даже при Николашке Кровавом арестованных кормили, а нас хотят заморить голодом.
Крик ее услышал кто-то за дверью, потому что через несколько минут в комнате появились трое: пожилой человек в шинели без погон, хромой, с палкой — инвалид; по-городскому одетая, в черной юбке и белой блузочке, девушка, к платью ее и фигуре совсем не шел револьвер на боку; и молодой красногвардеец с винтовкой.
Хромой просто поздоровался с нами, присел на парту, спросил, кто здесь нарушал порядок.
— Я! — отозвалась женщина. — За что меня под арестом держат? Да еще есть-пить не дают, голодом морят.
— Почему не накормили людей? — спросил человек в шинели у девушки.
— Не до них было, товарищ Воднев.
— Что значит не до них? Ты, товарищ Вера, анархизм свой брось. Ты комендант штаба, и у тебя должен быть революционный порядок. За что сидит гражданка?
— Самогон в отряд принесла. На завод. Полагаем: подослана с провокационной целью.
— Ах, боженька! Кто меня посылал! Дети мои голодные послали. И сколько этой самогонки было, слезы одни!
— Розог бы тебе, баба, следовало всыпать за такой продукт. Да счастье твое, что мы против телесных наказаний. Но поймаем с самогоном еще раз — в тюрьму посадим. Заруби на носу.
Обрадованная торговка, кланяясь и восхваляя солдата, выкатилась из комнаты, отворив спиной дверь.
— Ты за что тут? — показал комиссар (так я мысленно назвал бывшего солдата) на лейтенанта. Тот вспыхнул, как лучинка:
— Вы мне не тыкайте!
Комиссар тяжело вздохнул. То ли от своей промашки, то ли от неуместной офицерской фанаберии.
— Его первого задержали. Ночью. Убегал и отстреливался. Ранил патрульного.
— Что, ваше благородие? Совесть нечиста, что так испугались рабочего патруля? — сурово спросил комиссар. И офицер растерялся от этого вопроса, стал оправдываться, что, мол, он подумал — грабители.
— Товарищ Вера, запиши показания патрульных, раненого обязательно. И со всеми этими документами — в «Кресты». Суд разберется.
И тут, в полумраке — тускло светила высоко под потолком всего одна маленькая лампочка, — комиссар разглядел меня. Подозвал:
— Солдат, подойди поближе.
Я подошел.
— Тебе сколько лет?
— Шестнадцать.
— Какого полка?
Уверенный, что инвалид не кто иной, как комиссар Военно-революционного комитета, как Иван Свиридович, я откровенно рассказал, кто я и откуда шел. И что мне обязательно надо в полк.
— Задержали за что?
— Не знаю. На мосту. Одному патрульному показалось, что от меня пахнет булками. Кухарка, правда, дала мне булочку, я ее и съел…
«Козел» язвительно и громко — как-то не по-человечьи, а в самом деле по-козлиному — хмыкнул.
Вера засмеялась. А комиссар нахмурился:
— Кто там проявляет такую глупую бдительность? Поеду на мост, прополощу мозги. Смешки им, в то время когда рабочий класс берет власть. Вера! Позвони в Смольный, на чьей стороне этот запасный.
Девушка вышла.
Комиссар обратился к «козлу»:
— Вы кто такой?
Тот приблизился, выставил вперед одну ногу, как актер в театре, поднял бороду, стукнул себя в грудь и тонким голосом взвизгнул:
— Я русский интеллигент.
— За что задержали?
— Ругал вашего Ленина.
— Что ж это вы? Считаете себя интеллигентом и ругаетесь, как кучер. Вы читали какие-нибудь труды товарища Ленина?
— Не читал! И не хочу читать!
— Какой же вы интеллигент! Вы просто некультурный человек, хуже той бабы, что самогоном торгует.
— Я не-культурный? — ошеломленно протянул «козел».
— Идите. И не болтайте языком. Как глупая баба, — сказал ему комиссар и тут же занялся другим арестованным — воскликнул, казалось, обрадованно: — О, с вами, господин пристав, мы старые знакомые. Дважды встречались. Не помните?
— Помню, господин Воднев, — упавшим, хриплым голосом, утирая пот, отвечал толстый милиционер.
— За вами должок перед рабочим классом. Придется платить. В тюрьму! Революционный суд разберется!
«Козел» ошеломленно хлопал глазами, тряс бородой. Спросил:
— Вы меня отпускаете? Но имейте в виду: я против большевиков.
— Вам хочется пострадать за идею? За какую? У вас же нет ничего за душой! Какая у вас может быть идея!
— Нет. Я так не уйду. Я должен доказать…
— Не путайтесь под ногами. Не мешайте людям заниматься серьезным делом. Выведи его, Федор, к чертовой матери! — беззлобно, не повышая голоса, приказал комиссар.
— Нет, я так не уйду! — замахал руками интеллигент. — Я обязан разъяснить. Вы глубоко ошибаетесь. И господин Ленин ошибается.
Но вернулась Вера и еще в дверях сообщила:
— Полк частично на нашей стороне, остальная часть в казармах, держит нейтралитет.
Воднев тут же, не обращая внимания на «козла», велел Вере дать мне десяток воззваний Военно-революционного комитета и чтоб я пулей летел в полк.
— Возможно, что нейтралы ваши до сих пор не знают, что произошло в Петрограде. Пускай почитают и пошевелят мозгами, Ясна задача?
— Так точно, товарищ комиссар, — щелкнул я каблуками. Воднев даже удивился, хотя выглядел он таким спокойным и уверенным, что, каз