Все это говорилось в те дни, когда войска Керенского стояли у Царского Села, готовые нанести удар по революционному Петрограду, а в самом городе «Комитет спасения родины и революции» готовил выступление контрреволюционных сил.
Очевидно, не без влияния Свирского солдаты начали приходить в штаб, где разместился комитет, сдавали винтовки и другие казенные вещи и оставляли полк — расходились по вокзалам, чтоб ехать домой. Боялись, что землю без них поделят.
Опять-таки все как будто бы правильно… Власть в руках рабочих и крестьян, съезд Советов объявил мир и дал землю. Чего же еще ждать? Зачем сохранять запасный полк, который готовил пополнение для фронта? Фронта не будет. Будет мир. Но когда на следующий день выяснилось, что отдельные группы солдат начали покидать полк с оружием, Липатов насторожился. Собрал комитет. На ночь у дверей и ворот поставили караулы.
Иван Свиридович пришел ночью, когда я спал. Но утром мне рассказали, что, узнав от товарищей о событиях в полку, комиссар Военно-революционного комитета возмутился, назвал пропаганду Свирского и его товарищей величайшей подлостью и провокацией и приказал тут же арестовать «эсеровскую банду».
Положение мое в полку стало неопределенным… Кто я? При ком должен нести службу? Никто мне этого не говорил. Да и кому говорить? Кого я интересовал? Денщиком я себя больше не считал — вольный человек. Принципиально не шел к Залонскому, хотя очень хотелось повидаться с Катрусей. Да, признаться, побаивался ходить по городу — как бы опять не приняли за юнкера. Очень хотелось стать вестовым при комитете, но Липатов не доверял мне, не приближал к себе, даже обидно как-то напомнил о моем прислуживании командиру полка.
Поэтому можно понять мою радость, когда я, проснувшись утром, узнал, что в полку Иван Свиридович. Вот кто пристроит меня к месту! Разыскал комиссара в полковом арсенале. Он и Липатов подсчитывали оружие: винтовки, патроны, гранаты.
Иван Свиридович выглядел осунувшимся, как после болезни. Похудел, оброс бородой. Глаза красные от бессонницы. На меня сперва и внимания не обратил. Сердце у меня сжалось, захолонуло: неужто наговорили на меня? Или, может, Голодушку революция поставила на высокий пост и ему теперь не до меня, мальчишки? Есть дела поважнее.
Куда-то девалась прежняя смелость и простота в отношениях с Иваном Свиридовичем. Зная, что и Липатов не слишком меня жалует, я не посмел ходить за ними следом. Так еще оставалась какая-то надежда: человек устал, занят серьезным делом. А если прогонит от себя, тогда все, хоть на улицу иди. А главное, чувствовал, как мне будет больно потерять такого человека — единственного близкого, как отец или дядя родной.
Я постарался не попадаться им на глаза — Ивану Свиридовичу и Липатову, но, разумеется, все время следил, где они, что делают. Они ходили по ротам, беседовали с солдатами. Потом в кабинете командира полка было заседание комитета. Недолгое.
Когда члены комитета разошлись и, по моим расчетам, выходило, что Иван Свиридович остался один, я наконец отважился зайти, чтоб поговорить с ним.
Действительно, он был один и… спал. Сидя за столом. Положив голову на руки. Я затаил дыхание. Долго смотрел на него, на поседевшие растрепанные волосы. Сердце мое заливала теплая волна любви и нежности к этому человеку.
Видно, Иван Свиридович во сне почувствовал, что на него смотрят, и встревоженно поднял голову. Увидел меня — потер лицо руками, чтоб прогнать сон.
— A-а, ты, Филипп… — Откровенно признался: — Заморился я, брат, за эти дни. — И тут же ласково спросил: — А ты как тут?
Ему одному я мог признаться во всем:
— Плохо, дядя Иван.
Он удивился:
— Ты что это? Революцию совершили, власть взяли, а ты — плохо. Это что такое?!
— А что мне делать, дядя Иван? Солдаты по домам разойдутся, а я куда?
— Ах вот ты о чем! Да мы тебе здесь, в Питере, найдем дело. Чем бы ты хотел заняться?
— Я учиться хочу.
Иван Свиридович радостно воскликнул:
— Филипка, милый! Так это же здорово, что ты учиться хочешь. На то мы и власть брали, чтоб такие, как ты, имели право учиться! Не будем откладывать это в долгий ящик. Едем со мной в Смольный — там договоримся, куда тебя пристроить.
В Смольный мы поехали на грузовике, везли патроны. Петроград в тот день показался мне более суровым и военным, чем в день восстания. Меньше было открытых магазинов, контор, многие дома стояли как слепые — с опущенными шторами, меньше штатских бродило по улицам. На Дворцовой набережной было совсем пусто. Правда, день был ветреный. Нева билась о берега, пенилась барашками. В воздухе порхали первые снежинки — запахло зимой. Чаще, чем в день революции, встречались броневики, вооруженные отряды красногвардейцев и матросов.
Мы знаем по книгам, по кино, что в Смольном тогда целые дни толпился народ. Странно, но мне огромное здание это показалось пустым. На площади перед Смольным стояли броневики, строился отряд красногвардейцев. Пока Иван Свиридович договаривался с часовым насчет меня, перед рабочими выступил оратор, ветер донес его слова о контрреволюционном сговоре кадетов, эсеров, меньшевиков.
На первом этаже в вестибюле тоже было шумно. Но длинный — конца ему не было видно в слабом освещении — коридор на втором этаже был безлюден, даже шаги гулко отражались от сводчатого потолка. Правда, пол, хотя и подметенный, свидетельствовал о том, что недавно здесь прошло множество людей: солдатские сапоги — не башмачки институток, оставляют следы надолго. И запах махорочного дыма устойчив.
В большой классной комнате, куда мы вошли, был отгорожен как бы коридорчик. За некрашеной деревянной загородкой — барьером люди, по-разному одетые — в солдатской форме, матросской и даже офицерской, в рабочих куртках и господских хороших, хотя и мятых, костюмах, — разглядывали карты, планы, писали, звонили по телефону; в углу на столе стоял большой ящик полевого коммутатора, провода от которого уходили в окно и в боковую дверь. Под столами и в углах кипы листовок, книг, на книгах винтовки и пулеметные ленты. Люди эти выглядели такими же усталыми, как и Иван Свиридович.
Здесь, в тесном проходе у дверей, столпилось несколько человек штатских, большей частью одетых по-буржуйски. Они тихо и почтительно ожидали своей очереди, чтоб поговорить с человеком, сидевшим по ту сторону барьера. Голос этого человека, с акцентом, как у того латыша, что несколько раз приходил в полк, я и услышал сразу, как только переступил порог комнаты следом за Иваном Свиридовичем:
— Гражданин, я ведь вам объяснил: автомобиль у вас конфискован для нужд революции. Относительно его возвращения обратитесь позднее.
А из угла, от телефона, голос более громкий, решительный, требовательный:
— Кириллов! Кириллов! Что у тебя там за митинг? Ничего не слышно. Где стал «Олег»? Проверь и позвони нам. Наладь с ним связь. На мост пошли дополнительную охрану. Надежная? Нет! Не надежная! Приказ комитета — усилить посты! Сколько вышло копать окопы? Две тысячи? Молодцы!
Иван Свиридович прошел за загородку. Молча, без слов, поздоровался за руку с латышом, беседовавшим с посетителями, и с человеком в офицерской форме, который внимательно разглядывал карту.
Я остался в узком проходе между дверью и загородкой. Но протиснулся вперед, уцепился руками за стойку барьера, словно боялся, что меня могут оттолкнуть, оторвать, помешают увидеть и услышать то, от чего зависит моя судьба. А было у меня не только предчувствие, что здесь, в этой комнате, начинается моя новая жизнь. Была уверенность. Не зря же Иван Свиридович привел меня сюда.
Обрадовался я, когда увидел, что человек в офицерском френче доволен приходом Ивана Свиридовича. Он сразу спросил:
— Как ваш полк, товарищ Голодушка? — Я понял, что это о нашем полке. — Пойдет против юнкеров? Срочно надо подкрепление.
— Добрая половина полка может выступить хоть сейчас!
Они склонились над столом, над картой, и заговорили вполголоса. Тогда мое внимание переключилось на другой разговор, который шел рядом со мной.
Буржуй, который добивался, чтоб ему вернули автомобиль, приглушенно, не повышая голоса, но со злостью, прямо задыхаясь, шипел, что он итальянский подданный, у него итальянский паспорт и, если люди, сидящие здесь, не выполнят его требования, они будут иметь дело с послом его величества короля Италии. Буржуй совал латышу паспорт и еще какие-то бумаги. Но латыш не хотел разбираться в них, качал головой и с улыбкой повторял:
— Гражданин, я вам сказал ясно: пока ваш автомобиль нужен революции, вы его не получите.
За спиной у меня кто-то громко заговорил на чужом языке. Я оглянулся. Говорил человек, одетый как рабочий. Небритый, с той же усталостью в глазах. Вдруг он раздраженно сказал по-русски:
— Вы, шуба! К вам обращаются. Какой же вы, к дьяволу, итальянец, если ни слова не понимаете по-итальянски? Не морочьте голову! У тебя, Петерс, крепкие нервы. Я с такими типами…
Буржуй сразу умолк, спрятал в карман шубы бумаги, съежился и испуганно отступил за спины других.
Я подумал, что за обман его тут же арестуют. Но Петерс только рассмеялся и сразу занялся другим посетителем. А рабочий, который говорил по-итальянски, прошел за загородку, поздоровался за руку с Иваном Свиридовичем. Спросил, обедал ли тот, если нет, то в буфете есть горячий чай.
Буржуй молча нырнул в дверь.
Опять ничто не мешало мне во все глаза смотреть на людей, которые — я и раньше это знал, читал в газетах — являются штабом революции, а роль штаба в войне я, военный, денщик, знал хорошо. Матрос, не выпускавший из рук телефонной трубки, объявил:
— Павловцы соглашаются сложить оружие. Требуют гарантии.
— Передай Васильеву: вести переговоры, — сказал Крыленко (это был он, я потом узнал фамилии почти всех, кого в тот день видел в Смольном). — Пускай гарантирует, что всех отпустим.
— Этим гадам простили после взятия Зимнего. Они снова выступили против пролетариата, — оторвался от разговора с посетителями Петерс.