Человек в длинном пальто хотел что-то возразить, но Владимиру Ильичу, видно, совсем не хотелось спорить с ним здесь, в штабе, в присутствии разных людей.
Конечно, Ленин давно меня увидел — я так стоял и так слушал, что не заметить столь бравого вояку было невозможно! Но разговор о делах революции не позволял Ленину отвлекаться на что-нибудь другое. А тут Владимир Ильич, отвернувшись от этого, в длинном пальто, шагнул к барьеру и, обращаясь ко мне, спросил как будто удивленно:
— Вы солдат, товарищ?
Я был ошеломлен неожиданностью и онемел, мог только кивнуть головой: да.
— Сколько вам лет?
На такой вопрос мне часто приходилось отвечать, даже генералам из ставки, которые иной раз появлялись на фронте. Язык мой развязался.
— Шестнадцать! — по-солдатски громко отвечал я.
— И вы уже солдат? — удивился Ленин.
— Так точно!
— Владимир Ильич! Уже больше двух лет, как парень этот надел шинель, — подтвердил Иван Свиридович.
Ленин посмотрел на него, потом опять на меня, и глаза его еще больше потеплели.
— Как ваша фамилия, товарищ?
— Рядовой Жменьков, — опять по-военному ответил я.
— Из какой вы губернии, товарищ Жменьков?
— Из Минской.
— Белорус.
— Так точно, белорус! — почти выкрикнул я, обрадованный, что Ленин знает про мой народ. Из какой я губернии — об этом часто спрашивали любопытствующие офицеры, но никто из них, получив ответ, не делал так просто, как Ленин, заключения: «Белорус», явно зная, что это за народ такой.
Ленин приблизился еще на шаг, руки из-за спины перекинул на грудь, взялся за лацканы пиджака. Спросил так, словно никого, кроме нас, больше не было:
— Вы сирота?
Вопрос был необычный, и я на мгновение растерялся. Снова выручил Иван Свиридович:
— Филипп осенью пятнадцатого года перешел линию фронта, принес сведения о немецких батареях. Имеет Георгиевский крест. Мы с ним целый год вместе в окопах лежали под Молодечно и Барановичами.
— Товарищ Голодушка — комиссар Военно-революционного комитета, — представил Ивана Свиридовича Крыленко.
— Голодушка? — На миг по ленинскому лбу пробежал лучик морщинки. — Я о вас слышал еще в Швейцарии. Это вас военно-полевой суд приговорил к смертной казни за антивоенную пропаганду среди солдат?
— Меня, Владимир Ильич. Не одного, — тайком вздохнул Иван Свиридович. — Только над немногими царь смилостивился — заменил казнь пожизненной каторгой.
— М-да, погибли отличные люди. — На ленинское чело как бы упала тень. Владимир Ильич минуту помолчал, как молчат в знак траура. Но тут же встрепенулся, окинул взглядом своих помощников по штабу революции, не забыл и меня и бодро сказал: — Но порадуемся, товарищи, что большевистская гвардия жива. И она подняла рабочих и солдат на революцию. — И тут же опять повернулся ко мне: — Вот вы какой, товарищ Жменьков. Вам понравилась война? Подвиги, героизм…
Оттого, что Ленин где-то еще в далекой Швейцарии знал про Ивана Свиридовича, наверное, знал бы и про меня, если б меня осудили, стал он сразу очень близким, родным человеком, как отец, как дядька Тихон, как Иван Свиридович, и я отвечал на диво смело, может быть, даже слишком многословно — не по-солдатски. Хорошо помню, что даже по имени-отчеству назвал, как другие:
— Кому она может нравиться, Владимир Ильич! Разве что буржуям. А народу от нее одно горе. Я, когда шел к нашим, отца хотел найти, у меня отец на фронте, два года ищу…
— Очень правильно, товарищ Жменьков: народу от войны одно горе. С войной империалистической мы покончили. Завтра же предложим немцам переговоры о перемирии. Наша цель — мир для всех народов. Советское правительство обеспечит мир любыми средствами! Но, очевидно, нам не сразу удастся освободить землю, занятую немцами. — Владимир Ильич понял мое положение и не захотел таить горькой правды, что нелегко будет мне вернуться домой. Очевидно, он имел намерение осторожно и тактично подвести разговор к моему будущему. Может быть, хотел что-то предложить или посоветовать. Но Ленину и мне опять помог Иван Свиридович. Он сказал:
— Владимир Ильич, Жменьков просит послать его учиться.
Ленин — по лицу его было видно — очень обрадовался, услышав это, словно речь шла о собственном сыне.
— Товарищи, так это же отлично! — сказал он. — Вот вам голос молодого крестьянина! Товарищ Жменьков, какую профессию вы хотели бы приобрести, чему хотели бы обучиться?
Я растерялся, потому что, по правде говоря, не успел как следует подумать. Едучи сюда на грузовике, не успел посоветоваться с Иваном Свиридовичем, потому что он сидел в кабине, а я — в кузове, на ящиках. Теперь я смотрел на него, надеясь, что он подскажет. Но Голодушка только улыбнулся мне, как бы подбадривая. Тогда вспомнились мне слова дядьки Тихона, что лучше бы всего выучиться на доктора, но мужику это не по карману; дядька мечтал помочь мне стать фельдшером или ветеринаром. Еще вспомнилось мне обещание Залонского вывести меня в офицеры. И я ответил Владимиру Ильичу неуверенно, застенчиво, опасаясь, что это недостижимо для меня и над желанием моим могут посмеяться:
— Если б на доктора… или… на офицера…
Но никто не засмеялся. Только Ленин на миг нахмурил лоб, но тут же хорошо улыбнулся и серьезно сказал:
— Мы готовим декрет об отмене в армии всех чинов и званий. Однако, пока существуют эксплуататорские классы и пока нас будут окружать буржуазные государства, пролетариат России будет иметь свою революционную армию и ею будут командовать офицеры из рабочих и крестьян. Товарищи, обязательно пошлите фронтовика Жменькова в школу красных командиров.
— Владимир Ильич, у нас нет еще таких школ, — сказал Крыленко.
Ленин повернулся к нему, проговорил с веселым укором:
— Товарищ народный комиссар! Как это нет! А учебные команды Красной гвардии — разве это не основа таких школ? Между прочим, Жменьков подал нам с вами великолепную идею. Продумайте вопрос об организации командирских училищ или курсов, суть не в названии, не в форме, и дайте — безотлагательно дайте! — предложения в Совнарком. Мы не можем откладывать ни на один день подготовку командного состава для армии социалистической революции!
На прощание Владимир Ильич пожал мне руку, весело пожелал:
— Всего вам наилучшего, товарищ будущий рабоче-крестьянский генерал.
Ей-богу, так и сказал. Пошутил. Но шутка была доброжелательная, от души. А может быть, и не шутка? Умел Владимир Ильич заглядывать далеко вперед, видеть и будущее страны, мира, и судьбу человека, с которым встретился. Когда мне присвоили генеральское звание, Катерина Васильевна моя сказала: «Как в воду глядел Владимир Ильич».
Когда Ленин вышел, пригласив с собой Крыленко и высокого человека с бородой (я потом узнал — это был Бонч-Бруевич), тот, в длинном пальто, укоризненно покачал головой, сказал, как бы рассуждая вслух:
— Увлекается. Отрывается от земли. Как все гении.
Но никто на его слова не обратил внимания, никто не отозвался, должно быть, один я их запомнил.
Работники Военно-революционного комитета, радостно взволнованные посещением Ильича, снова вернулись к своим делам.
Иван Свиридович спросил меня:
— Да ты знаешь, кто с тобой говорил?
— Еще бы! Ленин! Я сразу узнал.
Петерс, услышавший наш разговор, засмеялся:
— Да ты и впрямь генерал. Недаром тебе Георгия дали. Однако куда нам тебя пристроить покуда? Вот что, Голодушка. Будет он вестовым ВРК. Задание на сегодняшний день: быть связным между твоим отрядом и Смольным. Согласен, «генерал»?
Так решилась моя судьба.
За время трехнедельной работы моей в Смольном чаще всего я получал поручения от Петерса. Он нередко в шутку так и обращался ко мне — «генерал». И хотя в те дни Лениным был подписан декрет об отмене всех званий, я не обижался и отвечал на это обращение.
Тот день памятен для меня во всех отношениях. Я принимал участие в первом революционном бою. Разоружив павловцев, отряд Голодушки штурмовал Владимирское училище, которое было штабом контрреволюции и юнкера которого упорно отказывались сложить оружие. Хотя Иван Свиридович и не разрешал мне соваться со своим пистолетом, который я, как вестовой, получил от него, но знакомый пулеметчик из нашего полка без разрешения командира дал мне несколько минут пострелять из «максима» — еще на фронте я научился владеть и винтовкой и пулеметом.
Вечером, когда юнкеров повели в Петропавловку, я, переполненный впечатлениями, не выдержал и забежал к Залонским; со среды ведь не был, не видел Катруси, не знал, как она там. Да и Залонский интересовал: что он думает теперь, что будет делать. Я трижды за день пробегал почти мимо их дома, нося в Смольный донесения. В четвертый раз не хватило сил пройти мимо. Катруся и тетка Марья прямо заплакали от радости, увидев меня живого, здорового, веселого. Я не успевал отвечать на их вопросы, они сыпались, как пулеметная очередь. На шумные голоса наши пришел на кухню Всеволод Александрович в штатском костюме. Я никогда не видел подполковника в цивильной одежде; это было непривычно, и вообще я не знал, как теперь обращаться к нему. Он спросил:
— Как живем, Жменьков?
Спросил серьезно, не просто так — из вежливости, а, конечно, желая узнать, что делается в полку. Но я жил в тот день одним — встречей с Лениным. Об этом я и начал сразу рассказывать женщинам. Этим я ответил и на его вопрос:
— Я с Лениным говорил!
— Ты? Где?
— Сегодня! В Смольном!
— Что ж тебе сказал господин Ленин?
— Не господин, а товарищ, — смело поправил я своего бывшего командира.
— Да, да, для тебя товарищ, — казалось, покорно согласился Залонский.
— Ленин приказал послать меня учиться.
— Куда?
— На красного командира учиться.
Залонский кисло улыбнулся:
— Что ж, желаю тебе стать большевистским генералом, — и вышел из кухни.
Еще одно пожелание. Но было оно совсем другое — недоброе, насмешливое. Плохо почувствовал я себя и пожалел, что рассказал ему о своей радости; понял, что не с каждым можно радостью, как и бедой, поделиться. Больно поразила черствость и злоба человека, которому я два года служил и которого считал добрым, умным.