Владислав Францевич высунулся в лаз в ожидании, что, спасаясь от материнского ремня, Володька выскочит в сени. Так оно и случилось. Хлопнула дверь. Крикнула будочница:
— Пойди только на паровоз — шкуру спущу. Тебе и лысому черту тому! Нашли забаву, старый и малый!
Это уже про него, Плавинского. Он весело усмехнулся и тихо позвал:
— Володька!
Парнишка мигом вскочил на чердак:
— Дяденька Ладислав!
— Тише ты!
Володька обхватил его толстую фигуру, зашептал снизу в подбородок:
— Они уже тут. Одни — в лесу, другие за гумнами лежат в Ларищеве.
— Кто?
— Отряд. Комиссар Лагун… высокий такой, рябой… он вас знает. Пулемет у них «максим»…
У Плавинского перехватило дыхание. Он сильно прижал голову мальчика к своей груди, к засаленному кожуху: молчи, Володька, и без слов все понятно.
Помолчав, взволнованно спросил:
— Живем, тезка?
— Живем, дяденька.
— Попало тебе от матери?
— Подумаешь, попало! Помахала полотенцем. А мне в отряде глядите, какую поддевку дали, на ватине. Хоть кнутом стегай — не больно.
В это время из лесу ударил пулемет. Они бросились к окну. Эх, как заметались солдаты возле поезда. Некоторые легли на насыпь. Володька не сразу понял, что это убитые. Другие лезли под колеса, и оттуда, с другой стороны, взбирались на платформы, под прикрытие брони. С поезда тоже застрекотал пулемет, затрещали винтовки. На передней платформе, стоящей у самой будки, повернула свое длинное дуло пушка, ударила так, что Плавинскому и Володьке показалось: крышу снесло над ними. Внизу зазвенело, очевидно, вылетело стекло. Или это, может, в ушах зазвенело?
Владислав Францевич закричал Володьке в ухо:
— Беги, скажи матери, чтоб лезла с вами в погреб.
Но, видимо, немцы не видели, в кого стреляют. А они стояли на насыпи, как на пупе. По ним наши из гумен вели прицельный огонь.
Через несколько минут машинист дал гудок, паровоз толкнул платформы и поезд двинулся в сторону Новобелицы. Видимо, командир бронепоезда понял, что занимает очень неудобную позицию, и испугался: а вдруг красногвардейцы отрежут путь к отступлению? За поездом бежала немецкая охрана. Солдаты цеплялись кто за что мог, падали на насыпь от пуль.
Плавинский увидел: из лесу к разъезду бежали люди. Издалека узнал Лагуна. Глянул в другую сторону: на чистом поле, около деревни, где проталины перемежались с полосами искристого снега, наметенного возле гумен, как из-под земли выросли фигуры людей. Они тоже бежали к разъезду.
Владислав Францевич скинул шапку, перекрестился: слава богу, дорога на Добруш открыта! С юношеской прытью по шаткой лестнице соскочил вниз. Пригибаясь, побежал к паровозу. Сзади, из погреба, закричала женщина:
— Володя! Ну сорвиголова! Вернись, не то шкуру спущу!
Володька перегнал машиниста и первым вскочил в паровозную будку.
Плавинский сбросил кожух, Володька — свою поддевку. Взялись за дело: кидали в топку, где еще тлели куски антрацита, мелкие чурки. Потом спускали из тендера уголь. А рядом, где-то там, в конце поезда, за станционным зданием, шел бой. Но старый и малый не обращали внимания на стрельбу. Им надо было быстрее нагнать пару. Ведь бой — это игра в карты, неизвестно, кому повезет через полчаса.
В топке уже пылало пламя, когда к ним заглянул комиссар бронепоезда Лагун. Крикнул снизу:
— Владислав Францевич!
— Я! — выглянул машинист.
— Живы?
— Жив.
— Шуруйте! — И побежал туда, где захлебывался пулемет.
— Кочегара! Кочегара пришлите!
Но то ли Лагун не услышал или забыл в запале, или боец, которого послал, не захотел в такой момент менять винтовку на лопату, или, может, не добежал — пуля настигла, — никто не появился на паровозе.
У Володьки по лицу, вымазанному угольной пылью, ручьями тек пот: не по силам еще мальчугану эта работа.
Владислав Францевич задыхался — проклятая астма не отступила, сжала в самый неподходящий момент. А тут еще новая угроза. Шагах в ста впереди, сбоку от насыпи, разорвался снаряд. Немецкие командиры, видно, смекнули, почему красные так стремительно атаковали разъезд, и пушка их явно метила по паровозу и по железнодорожной насыпи впереди бронепоезда, чтоб разрушить рельсы.
В топке гудело пламя, но стрелка манометра, как назло, не двигалась с места: остыл котел.
Еще один снаряд разорвался рядом с паровозом, слева. Осколки забарабанили по броневым плитам. Взрывной волной выбило стекло в будке, Плавинского швырнуло на мальчика. Оба они, оглушенные, повалились на кучу угля. Минуту лежали неподвижно, наверно, каждый прислушивался к себе — цел ли?
— Жив, Володька?
— Жив… Ох и бабахнуло!
Владислав Францевич попытался подняться и вдруг почувствовал, что под рубашкой по плечу, по боку потекла горячая, липкая кровь. Ранен.
Испугала не сама рана. Испугало то, что он не сможет шуровать в топке. Хотя б сберечь силы и вовремя повести паровоз. Так как никто другой его не поведет.
— Володя, — прохрипел старик, выплевывая уголь, — беги к Лагуну! Кочегара! Пускай дает кочегара! Ты видишь, он, холера, ни с места, — кивнул машинист на манометр.
Мальчик нехотя открыл дверь и… подался назад, крикнув:
— Дяденька! Паровоз!
— Что — паровоз?
— Идет паровоз!
— Откуда?
— Из Добруша.
Плавинский посмотрел вперед: к ним мчался задним ходом паровоз. Над железной дорогой висела коса белого дыма. Старик хотел снова перекреститься, но не хватило сил поднять руку. Перед глазами поплыли зеленые круги. Медленно, прижавшись к задней стенке будки, он начал оседать на пол. Но еще услышал, как подошел другой паровоз, как лязгали буфера, привычно крикнул сцепщик. И другой голос, командирский:
— Лагун тут? Передать Лагуну: раненых и команду на поезд! Отрядам разобрать путь и отступать. Не ждать, пока к немцам подойдет подкрепление. Не ввязываться в большой бой!
Паровоз дернуло, и Плавинский стукнулся затылком о стенку. Это как бы просветлило его. Тот, второй, машинист, дал знакомый гудок: «Трогаюсь! Тормоза». Но тормоза от вагонов у него, Плавинского. Как же он мог забыть, старый машинист? Сидит как дома на диване.
Попробовал подняться. Но железный пол не отпускал, держал, как магнит.
— Володька!
Парнишка висел на ступеньках. Следил за тем, вторым, паровозом, забыв даже о снарядах, которые теперь рвались почему-то с недолетом — около станционного здания.
— Помоги мне, Володька.
Помощник наконец повернулся, не понимая, какой помощи просит у него машинист.
— Помоги мне подняться.
— Что с вами, дяденька Ладислав? — И подхватил тяжело обмякшее тело под руки.
— Ничего, Володька. Астма. Видишь, как сжала.
Про рану не сказал.
С помощью мальчика поднялся на ноги, добрался до сиденья, сжал посиневшими руками реверс и регулятор пара. Нажал сигнал, прогудел переднему машинисту: «Я на месте! Тормоза в порядке! Можешь двигаться!» Тот ответил гудком: «Понял!»
Поезд двинулся. Колеса простучали на стрелке. Прошли будку, переезд. В лощине, на небольшом закруглении, остановились.
Стрельба отдалилась. Плавинский понял: вышли из-под обстрела, ждут чего-то.
Стрелка манометра наконец поползла вверх.
Владиславу Францевичу снова стало плохо. Теперь уже в глазах плыли не зеленые — желтые круги, сквозь них летели горячие искры. Жена его — пани Ядвига отмахивалась от них и кричала: «Старый баламут! Дом захотел сжечь?! О матка боска!»
— О матка боска! Дай мне силы, — прошептал машинист. — Я не часто просил тебя. Будь доброй. Помоги. Может, в последний раз прошу.
— Што, дяденька? — услышал Володька его шепот.
— Там… фляга… Набери воды в канаве.
Холодную, мутную снежную воду пил долго, жадно, прямо из деревянной фляги, и две струйки текли по бороде, за воротник грязной толстовки.
Сзади на платформах затопали, загомонили люди. Кто-то пробежал мимо паровоза, тяжело дыша, шаркая сапогами по гравию.
Передний паровоз дал зычный гудок, который, наверно, далеко услышали и свои и враги: «Даю полный вперед!» Владислав Францевич ответил ему так же весело: «Набрал давление! Можем идти на двойной тяге!» Товарищ ответил еще веселее: «Чудесно!»
Добруш пролетели со скоростью ветра. Красногвардейцы Московского отряда, которые держали станцию, едва успели отсалютовать освобожденному бронепоезду. Лагуновцы с платформ отвечали им салютом уже за станцией, возле леса.
Остановились в Закопытье. Тут немного осталось людей — всех бросили на передовую. Тыловики тоже встретили бронепоезд салютом.
С паровоза соскочил Арефьев. Из бронированного вагона — Лагун. Пошли навстречу друг другу. Радостно улыбались.
— Дай, комиссар, я поцелую тебя. Дорогой ты человек! Золотой большевик! Ей-богу, не думал, что ты такой. Правда говорят: суди о человеке не по словам его…
— Мои слова не разошлись с делом.
— Не дуйся ты, Егорыч!
Лагун огромными ручищами обхватил худощавого Арефьева. Тому даже стало немного неловко, что на глазах у бойцов отряда его, комиссара, обнимают и целуют, как женщину.
Но вдруг над головами у них раздался испуганный детский крик:
— Дяденьки! Машинист умирает.
Лагун выпустил Арефьева, кинулся в паровозную будку. На руках, как ребенка, вынес оттуда Плавинского. Старик был без сознания: последние силы оставили его, как только он натянул ручку тормозов. Хорошо, что Володька поддержал его и он не свалился.
Лагун нес Плавинского в проходе между двумя составами-теплушками и бронированными платформами, в отчаянии, с болью звал:
— Дяденька Владислав! Товарищ Плавинский! Что с вами?
Машинист раскрыл глаза, узнал комиссара бронепоезда, улыбнулся, похвалил их:
— Молодцы. Спасибо.
— Вы герой, товарищ Плавинский. Вам спасибо. От имени революции. Но что с вами?
— Астма.
— Какая астма?! Вы же ранены! Смотрите — кровь.
Арефьев увидел, что телогрейка машиниста и штаны залиты кровью.
— Может, и кровь. Где же это меня царапнуло? Заругает моя пани Ядвига…