Пока ждала, у нее похолодели руки и ноги. Кружилась голова. А буржуи в манишках таращили на нее глаза и непрерывно болтали. Если бы можно было убежать, хоть сквозь пол провалиться, мама сделала бы это, но она чувствовала, что не хватит ни сил, ни мужества даже подняться с места.
К счастью, открылась дверь, с которой она не сводила глаз, и оттуда вышла Лидия Александровна. Она тут же обратилась к иностранцам:
— Товарищ… — и назвала фамилию, но мать не запомнила ее и потом, рассказывая, упрекала себя, что была такая беспамятная, — Владимир Ильич просит вас извинить и немного подождать.
Один из тех, кого мама приняла за иностранного буржуя, ответил чисто по-русски, с приятной улыбкой. У мамы немного отлегло на сердце, теперь она с любопытством смотрела на него, думала: «Ишь нарядился, как жених». Чрезмерное внимание к «буржуям» отвлекало ее, и она не сразу сообразила, кого секретарь приглашает пройти к Ленину.
— Заходите, товарищ. Владимир Ильич ждет вас, — сказала Лидия Александровна, стоя у двери.
Мама ждала, кто же встанет.
— Вы, вы — товарищ Кузьменкова.
— Я? — У мамы заняло дыхание.
Лидия Александровна подошла, прикоснулась рукой к ее плечу и как бы помогла ей: не снимая руку с плеча, провела обрадованную и испуганную работницу к двери, открыла ее.
И… мама увидела Ленина. Лицо такое, как на портретах. А вот фигура ниже, меньше, чем она представляла, ибо казался ей Ленин богатырем наподобие Ильи Муромца. А встал из-за письменного стола обыкновенный человек среднего роста.
Ленин подошел к маме и поздоровался за руку:
— День добрый, товарищ.
Мама пожала руку Владимиру Ильичу крепко, по-мужски, по-рабочему. А когда Ленин пригласил ее сесть и сам сел напротив, в одном шаге от нее, в мягкое кресло, оперся локтем на подлокотник, подперев пальцами щеку — приготовился слушать, — на маму, как она говорила, будто затмение нашло: в жар бросило, пот на лбу выступил. Она вытерла пот кашемировым платком, хоть никогда раньше этого не сделала б, и молча глядела на Ленина, на его широкий лоб, в карие прищуренные глаза, на рыжеватую бородку, которую он с правой стороны помял пальцами.
Владимир Ильич хорошо понимал ее состояние и ласково спросил:
— Как вас зовут?
— Аксинья.
— А по отчеству?
— Ой, никто меня по отчеству не звал. Ерофей — отец наш.
— Вы работница, Аксинья Ерофеевна?
— На патронном заводе работаю…
— Очень важный завод. Патроны нам теперь нужны как хлеб.
Ленин сам первый сказал про хлеб, и это как-то сразу успокоило маму, придало ей смелости. Еще бы! Он все знает и понимает, ему можно рассказать про все так же просто, как говорит он. И мама сказала:
— Просить о хлебе пришла вас, товарищ Ленин. Помогите.
Владимир Ильич на мгновение опустил глаза, на лбу у него собрались в один пучок морщинки. Маме показалось, что вождя охватила печаль. Она понимала причину этой печали: больно ему, что он не может дать хлеба всем, как больно бывает ей, когда нечем накормить детей. Но Ленин тут же поднял глаза, в них уже не было печали, боли, в них горел огонь решимости.
Ленин начал говорить тихо, доверительно, как с другом. Мама слушала и все понимала. Ильич говорил, что трудящиеся полны революционной энергии, но у нас мало хлеба и буржуазия стремится задушить пролетариат костлявой рукой голода. И только железная дисциплина, только продовольственная диктатура, классовый паек, твердая продразверстка, хорошо налаженная работа заградотрядов могут спасти Москву, Петроград, армию от голода.
— Паек бедный, это верно, но мы не допустим, чтобы рабочие, их дети умирали с голоду. А разобьем буржуазию — будет у нас хлеб. Много хлеба. Россия — страна хлебная. Все будет. Для детей мы уже теперь, несмотря на нашу бедность, вводим бесплатное питание. — И неожиданно Ленин спросил маму: — Заградотряд отнял у вас хлеб? Да?
Лидия Александровна доложила Ленину, с какой просьбой пришла работница, но, видно, сказала об этом в общих чертах, обратив внимание на главное — на изъятие хлеба, так как в то время жалоб таких поступало немало. Мама начала торопливо, сбиваясь, глотая слова, рассказывать все по порядку.
Владимир Ильич выслушал ее внимательно, не перебивая, только позу сменил — положил ногу на ногу, охватил колено руками, наклонился вперед, а голову склонил набок.
Когда мама сказала, что хлеб брата спасет меня, а так она боится, что я умру, Владимир Ильич прервал ее, спросил:
— Сколько лет вашей дочери? Чем она больна? Врача вызывали?
— Шесть лет. Смотрел заводской врач, выписал лекарства, но разве купишь их: то нет, то цена буржуйская, не по нашему карману.
Владимир Ильич нахмурил лоб, задумался:
— М-да. — Повернулся в кресле, достал со стола блокнот, карандаш, что-то записал.
Маму удивило, как быстро он писал, никогда до того она не видела, чтоб кто так быстро писал. А Ленин вдруг оторвался от бумаги и спросил:
— А сын ваш учится в школе?
— Нет, не учится. Две зимы походил, а больше не выходит.
Владимир Ильич внимательно посмотрел маме в глаза:
— Почему не выходит? Почему?
— Как же ему учиться, товарищ Ленин! Я на заводе, девочка больна. Кто присмотрит, накормит? Кто дрова достанет? Без Васи мы от холода умерли бы давно. И боюсь я, убьют его буржуи: он заборы у них ломает.
Мама потом диву давалась, как это она вдруг так разговорилась: с соседками, с подругами по работе и то не была такой разговорчивой.
— Ломает буржуйские заборы? — переспросил Владимир Ильич и хорошо этак, искренне засмеялся, но тут же серьезно спросил: — Скажите, товарищ, а вы могли бы устроить так, чтобы сын пошел в школу? — И горячо стал ее убеждать: — Для революции очень важно, чтобы дети рабочих учились. Рабочий класс взял власть, начал строить новую жизнь, и нам без промедления надо готовить образованных людей. Учить детей рабочих, крестьян. Я понимаю, что вам нелегко. Но нельзя, чтобы сын красноармейца не учился! Прошу вас сделать все возможное… Скажите, можете сделать это?
Мама ответила не очень, правда, уверенно:
— Сделаем, товарищ Ленин. Пошлю Васю в школу.
— Отлично. Отлично, — от души обрадовался Владимир Ильич, будто давно знал нашего Васю и беспокоился о нем. А потом сразу же спросил о другом: — А как живут ваши братья? Что в деревне? Что говорят мужики?
— Братья мои довольны, что землей крестьян наделили. Говорят, если земля будет у тех, кто трудится на ней, то Россия не умрет с голоду.
— Правильно, очень правильно рассуждают ваши братья. Землю помещичью им дали?
— Князя великого земля возле нашего села. И лес его…
— Великие и малые князья владели миллионами десятин, а крестьяне гнули на них спины. Сколько земли было у ваших братьев?
— Мало. Я даже не знаю, сколько ее было, но знаю, что мало. Отец только одного, старшего, Кузьму смог отделить. Когда я замуж выходила, то братья радовались, что за заводского выхожу, земли не надо давать.
— Радовались? — переспросил Владимир Ильич.
Мать испугалась, что Ленин может плохо подумать о ее братьях, и пояснила:
— От бедности эта радость.
— Да, от бедности, — согласился Ильич. — А вы не жалеете, что пошли в город?
— Не жалею. Тяжела на селе бабья доля. В городе нашей сестре вольнее дышится. Если муж не пьет да не бьет. Мой не пил и очень уж мастеровой человек. Дай бог дождаться его…
Зазвенел телефон. Ленин попросил извинения, быстро поднялся из кресла. Пока он шел к телефону, что висел на стене, сбоку от стола, мама с ужасом подумала, что она так откровенно разговорилась, расселась, как в гостях, и жалобами своими отнимает у Ленина время, которое нужно не для таких мелких, как у нее, дел, а для больших, государственных. Да еще бога вспомнила, а большевики в бога не верят.
Ленин взял трубку, стал слушать, и мама увидела, как изменилось его лицо. Только что был добрым, внимательным и вдруг сделался строгим-строгим:
— Да, я читал и уже написал члену Реввоенсовета предписание по этому делу, Феликс Эдмундович! От чека требуют обязательно — подчеркиваю, — обязательно поймать и расстрелять этих спекулянтов и взяточников. С этой сволочью нужно расправиться так, чтоб все на долгие годы запомнили эту историю. Прошу вас взять дело под контроль. Пошлите умных чекистов.
Маме от таких слов сделалось страшно, она тогда не знала еще всей сложности законов классовой борьбы и само слово «расстрел» ее пугало.
Ленин повесил трубку и возбужденно прошелся по кабинету, заложив руки за спину, как бы забыв о маме, охваченный другими мыслями. Но вскоре остановился перед ней, пояснил:
— Банда спекулянтов и взяточников пробралась в советские органы и срывает обеспечение армии. Мы воюем за каждый пуд хлеба, отрываем его от вашей больной дочери, чтоб накормить армию, а они крадут тысячи пудов, одежду. Что прикажете делать с такими людьми? Расстреливать! Да, да, расстреливать! Ибо они хуже тех, кто стреляет в красноармейцев на фронте. Да, да, хуже самых заклятых открытых врагов.
Владимир Ильич повернулся к столу, на миг задумался, потом взял тот же блокнот, спросил, где мы живем. Записал адрес и, держа в одной руке блокнот, крутнул ручку телефона:
— Пожалуйста, товарища Семашко. Николай Александрович! Я прошу вас выполнить одну мою просьбу. У меня на приеме работница патронного завода товарищ Кузьменкова. У нее больна дочь, девочке шесть лет. Дайте, пожалуйста, указание больнице послать на квартиру Кузьменковой толкового доктора. Да, опытного врача, который мог бы поставить диагноз, назначить лечение. Запишите адрес: улица Околоточная, дом номер семнадцать, квартира три. И дайте указание, чтоб лекарства, которые будут назначены, выдали Кузьменковой бесплатно. И еще, Николай Александрович. Может ли Наркомздрав взять всех больных детей на учет?.. Не повторяйте, пожалуйста, общеизвестные истины. Я знаю, что у нас мало врачей, больниц. Но мы должны начать это дело. Начните с Москвы. Внесите ваши предложения в Совнарком.