Двое дозорных в длиннополых шинелях с винтовками наперевес приблизились к нему.
Заикаясь от волнения, мальчик старался побыстрее рассказать о главном:
— Даденьки, там… немцы… целый день пушки возили… На нашем поле поставили… У березняка… и еще повезли… Дядя Тихон говорит: может, наступление новое поведут…
Солдаты слушали молча, не выказывая ни радости, ни благодарности. Пилипку казалось, что они ему не верят, и он снова напомнил:
— Мой тата солдат, в нашем войске.
Но и на это дозорные ничего не ответили.
Только когда Пилипок рассказал, как дядя Тихон провел его к болоту, солдат спросил:
— А чего он сам не пошел, дядя твой? Мальчугана послал?
Долго пришлось объяснять, почему не мог пойти дядя. А когда сказал, что дядя был ранен на японской войне, голоса солдат потеплели. Они стали расспрашивать о хозяйстве, о сестренках. А про немецкие батареи, казалось, забыли. И не спешили отвести мальчика к начальству, хотя Пилипок понимал, да и дядя говорил, что его должны отвести к командиру, может, даже к генералу. Дядя учил, как следует Пилипку держать себя перед офицерами, как обращаться к ним. Мальчик испугался, как бы эти солдаты, такие безразличные к тому, главному, ради чего он шел, не вздумали отослать его обратно, и он несмело спросил:
— Куда же меня, дяденьки?
Солдаты почесали затылки:
— Тебя к начальнику караула надобно. — И один спросил у другого: — Кто поведет, Иван? Ты или я?
Иван долго молчал. Пилипок понял, что солдату не хочется в одиночку торчать здесь среди болота. Боится, что ли, как он, Пилипок, в темных сенях. Вот и его за черта приняли. Но Иван был, видно, человек добрый, тихий, покладистый, он наконец согласился:
— Веди ты. Я один покараулю. Только быстрее возвращайся.
— Куда уж возвращаться! Смену пришлют.
Иван тайком вздохнул. Пилипку стало жалко солдата, который оставался один стыть тут, на болоте, может, до самого утра. Когда еще смена явится!
— Бери, хлопче, свои вилы. Пошли.
В караульном блиндаже все спали: солдаты — на полу, на соломе, офицер, перетянутый портупеей, — привалившись грудью к самодельному шаткому, на козлах, столику.
Коптил фонарь «летучая мышь», было душно, пахло прелыми портянками.
Солдат, который привел Пилипка, вытянулся перед сонным офицером, взял под козырек, проговорил довольно громко:
— Ваше благородие!
Офицер не проснулся. Спал он по-детски крепко, сочно похрапывал.
Кто-то из проснувшихся солдат посоветовал:
— Ты их тряхни как следует. Их благородие знаешь как спят.
Солдат несмело прикоснулся к офицерскому погону, зашептал на ухо:
— Ваше благородие! Ваше благородие!
Офицер вскочил, напялил на голову фуражку, которая лежала на столе, недоуменно замигал глазами и тут же начал ругаться:
— Чего горланишь, дурак, над ухом? Не научишь вас, скотину, никак!
— Ваше благородие! — вытянулся солдат и доложил полным голосом: — Пост номер один задержал перебежчика… Оттуда, из-за фронта…
Офицер перевел сонные глаза на Пилипка, прищурился, долго вглядываясь в щуплую фигуру мальчика с уздечкой через плечо, с вилами в руках. Потом удивленно переспросил, словно не веря:
— Э-этот?
— Так точно, ваше благородие!
Офицер хмыкнул и пренебрежительно махнул рукой, словно отталкивал от себя их — и мальчика и солдата:
— На гауптвахту! Завтра разберемся.
Дядя когда-то рассказывал, что такое гауптвахта, как туда сажали солдат, и Пилипка испугало это слово, испугало, что его не пустят к высшему командиру, не дадут рассказать о том, ради чего он шел ночью по болоту, по ледяной воде… А может случиться, что и домой не отпустят.
Он шагнул к столу и, полный решимости, крикнул:
— Немцы батареи ставят на вас!.. Там, за болотом.
Мальчик махнул вилами так, что офицер отшатнулся, и, видимо, только сейчас сон отлетел от него. Он выпрямился, поправил портупею, пистолет на боку, как перед высшим командиром.
— Батареи? Какие батареи? Подожди! А ну пошли со мной!
Вот в таком виде — в мокрых штанах и лаптях, в домотканой свитке, с вилами в руке, уздечкой через плечо — Пилип Жменька очутился в офицерском блиндаже.
Блиндаж был большой, как настоящая хата. На столе горели две яркие лампы. «Вот не жалеют керосина», — подумал крестьянский мальчик. Стены обшиты строгаными досками, потолок бревенчатый, от сосновых бревен приятно пахло смолой. В носу защекотало от запаха крепкого табака и духов.
Обитатели блиндажа не спали, невзирая на позднее время. Человек пять сидели за столом, играли в карты. Тут же, на столе, стояли красивые, пузатые и тонкие, низкие и высокие бутылки и стаканы, в крышке от котелка дымилась гора окурков. Дежурный офицер вошел в блиндаж первым и некоторое время загораживал собою маленькую фигурку мальчика.
— Господа офицеры! Внимание! У меня сюрприз!
Не все оторвались от карт, человека два нехотя повернули головы.
— Какой еще сюрприз?
Тогда офицер отступил на шаг в сторону, и те, что повернулись, увидели Пилипка.
Кто-то крикнул:
— О-го! — и тем привлек общее внимание.
Откуда-то сбоку — Пилипок сразу и не увидел его — подошел молодой офицер в накинутой на плечи шинели, с забинтованной рукой, которую держал на повязке — пестром платке, и, удивленно оглядев мальчика, произнес:
— Что это? «Явление Христа народу»? — И нервно засмеялся.
— Прапорщик Докука! — упрекнул его высокий светловолосый офицер, который поднялся из-за стола, застегнул на все пуговицы гимнастерку, туже перетянул ремень с блестящей пряжкой.
Пилипок почувствовал, что это, видимо, самый главный, хотя за столом сидели офицеры, выглядевшие значительно старше, один из них был совсем седой.
— Перебежчик. Из-за линии фронта. Говорит, немцы подтягивают артиллерию, — докладывал между тем начальник караула.
Пилипок понял, что наконец он все же добрался до своей цели, и сразу осмелел, взбодрился, вспомнил все дядины наставления. Прервав офицера, стукнул вилами об пол (в этом блиндаже даже был пол), словно прикладом винтовки, и громко, по-солдатски стал рассказывать все по порядку — как копали картошку, как приехали немцы, а потом привезли батареи, как его дядя сказал: «Вот если бы передать нашим!» И про болото помянул, что по нему можно пройти, что окопов там нет. Только о себе — о том, как он добивался, чтоб дядя отпустил его сюда, — Пилипок ничего не сказал, постеснялся, пусть думают, что все сделал дядя.
Но седой офицер похвалил его:
— Молодчина! Ишь какой молодчина!
Его поддержал высокий офицер, он подошел, положил руку Пилипку на плечо:
— Господа! Мало сказать — молодчина! Будем смотреть грубже. Разве перед нами не ярчайший образец патриотизма русского народа? Солдат японской войны…
— К вашему сведению, господин капитан Залонский, здесь народ белорусский, — перебил его офицер с перевязанной рукой; он, ссутулясь, шагал по блиндажу, то и дело поводя плечами, вскидывая сползающую шинель, скорей всего у него болела рука, потому что говорил он словно сквозь зубы, морщась.
— Тут все славяне. И православные, — примирительно сказал седой офицер.
Пилипок ловил каждое слово, и хотя не все понимал, но слова запомнил хорошо. Все происходившее было уж очень необычно, и та ночь запомнилась на всю жизнь.
— Нет, господа, это тот случай, о котором должна знать вся Россия. Если сведения, которые принес этот паренек, подтвердятся, уверяю вас — я постараюсь…
Прапорщик Докука взял из рук Пилипка вилы и ткнул ими в потолок:
— Человечество было счастливо, когда воевало вот таким оружием.
— Кстати, братец, как тебя зовут? — ласково спросил Залонский у мальчика, взял из рук прапорщика вилы и тоже с любопытством оглядел их.
— Пилип Жменька.
— Как? Как?
— Жменька, господа офицеры, по-русски — горсточка, — объяснил Докука.
— Горсточка? Серьезно? Любопытно, черт возьми!
— «Жменя» — древнее славянское слово. Русскому высокообразованному дворянству это следует знать…
— Прапорщик Докука! Если вы еще раз подобным образом отзоветесь о русском дворянстве… — возмущенно вскочил усатый краснолицый офицер.
— Господа!.. Господа!.. — остановил их Залонский. — Не забывайтесь, пожалуйста… Ротмистр Ягашин! У вас в планшете трехверстка. Давайте лучше посмотрим, где немцы ставят батареи.
Залонский вернулся к столу, отодвинул стаканы, игральные карты. Усатый достал трехверстку, разложил ее на столе.
— А ну давай, брат Жменьков, ближе, — пригласил Залонский.
Пилипок не сразу сообразил, что офицер так произнес его фамилию.
Офицерские головы, седые, русые, черные, как у усатого, склонились над столом. Все вдруг стали серьезные, озабоченные и как будто встревоженные.
Водили по карте пальцами, спичками. Пилипок удивлялся, слыша, как они читают знакомые названия. Расспрашивали о Соковищине, Косяках, Паперне, сколько хат, как они расположены, глубокая ли речка, какой вокруг лес, возмущались, что карта старая, не все на ней есть. Спорили:
— Это вот здесь, на высоте сто двенадцать.
— Нет, господа, мальчишка говорит, что возле дороги. А дорога вот тут.
Пилипок сперва только отвечал на вопросы. А тут разрешил себе разъяснить господам офицерам, что батареи разместились не на высотах, — на холмах они были бы видны, как блоха на пупе (вспомнил дядину поговорку), — а укрылись в ложбинах за лесками. Рассмешил Залонского.
— Да ты, брат, просто прирожденный стратег. Когда-нибудь станешь отличным бомбардиром, — сказал штабс-капитан.
Сначала мальчик слушал тех, кто, склонившись над картой, говорил о военных делах иногда понятно, а иногда будто на чужом языке. А потом две вещи стали отвлекать внимание Пилипка. Во-первых, небольшая картина на стене блиндажа, над деревянным диванчиком. Он сразу же увидел ее, но было не до того, чтобы разглядывать стены, а потом случайно на ней остановился его взгляд. На картине была нарисована голая женщина. Пилипка это поразило больше, чем все, что он здесь видел. И смутило.