Даже то, как составляются письма, он видел только со стороны – когда они с Эврихом зарабатывали на жизнь в «Сегванской зубатке», каждый пуская в ход умение, которым владел лучше всего. Волкодав уже тогда обучился читать на нескольких языках, но, насмотревшись на Эвриха, с поистине потрясающей, естественной ловкостью извлекавшего из чернильницы слова и целые фразы, венн поневоле сделал вывод – справедливый, наверное, но от этого не менее обидный: вот искусство, которым ему не овладеть никогда.
Понятно поэтому его радостное любопытство, когда юные горцы вознамерились снабдить его в дорогу письмом.
Три года назад он недолго пробыл в селениях итигулов, однако успел пожить в их домах и был уверен – там от них с Эврихом не прятали никакого имущества или убранства. А посему, если бы итигулы хранили в своих жилищах книги, он бы их заметил. Обратил бы внимание. Не такое пристальное, как сейчас, но обратил бы. Так вот, он не припоминал книг.
И тем не менее – Мааюн говорил о письме! Именно о письме, а не о какой-нибудь бирке с клеймом, отмечающей собственность, и не о дощечке с зарубками, могущей быть знаком денежных обязательств!
Волкодав помимо воли ждал, чтобы Йарру или его почти ровесника Тхалета отправили, как младших, добывать письменные принадлежности… или, что вероятнее, искать грамотного человека, желающего заработать монетку. Однако ошибся, и ошибка в кои-то веки раз вышла приятная.
В руках у горцев появились мотки и обрывки ярких шерстяных нитей, и Мааюн – торжественно, явно по праву старшего – завязал самый первый узел. Красивый и сложный это был узел, с лепестками, похожими на цветочные, только у известных Волкодаву цветов лепестки росли всяк сам по себе либо урождались сросшимися, как у колокольчиков, а у этого – перевивались, перетекали один в другой. Удивительно и занятно, и не вдруг повторишь.
«Это означает приветствие», – пояснил Мааюн Волкодаву.
За первым узлом последовали другие… ещё, ещё и ещё. Вплетались новые нити, цветная тесьма то сужалась, превращаясь в пухлый узорчатый шнур, то вновь ширилась подобием кружевной сетки.
«Человек», «идти», «друг», «пища», «лодка», «ночлег»… – быстро работая пальцами, называл Мааюн узлы и узоры.
Тут Волкодав припомнил обширные нитяные полотна сходного плетения, показавшиеся им с Эврихом стенными украшениями итигульских жилищ, и ему сделалось стыдно. Вот ведь как! Похоже, книги и летописи горцев всё время были у них перед глазами, только они умудрились их не заметить!
Он сразу положил себе непременно рассказать Эвриху, если жизнь вздумает улыбнуться ему и они ещё когда-нибудь встретятся.
Тхалет всё бросался напоминать и советовать старшему брату, и тот в самом деле дважды распускал узел-другой, чтобы усилить или слегка изменить значение предыдущих. Йарра больше помалкивал. Мать и отец, уехавшие с ним, маленьким, на другую сторону моря, конечно, научили его письменной вязи своего племени. Но, поскольку не было каждодневной необходимости, навык так и хранился в памяти невостребованным, обретя звание насущного только недавно, после возвращения в горы. Оттого Йарра, похоже, всё никак не мог достичь беглости в праотеческой науке и почти не принимал участия в составлении письма к Панкелу по прозвищу Синий Лёд, жившему в Захолмье при устье Потешки. Завладев кусками и обрывками цветных нитей, оказавшимися ненужными Мааюну, Йарра уселся в сторонке и принялся сосредоточенно выплетать нечто своё. Узлы разные вяжет, решил Волкодав. Умение проверяет…
Сам он на память отроду не жаловался. Зря ли когда-то с первого прочтения чуть не наизусть запоминал длинные классические поэмы, да ещё на чужом языке. Когда Мааюн кончил вязать письмо и торжественно вручил его Волкодаву, тот разгладил длинную тесьму на коленях и попытался разобрать смысл. Конечно, он смог уловить далеко не все тонкости, но в целом получалось достаточно складно.
«А почему, – спросил он, – этому человеку, Панкелу, дали такое прозвание?»
«Потому, – ответил молодой итигул, – что однажды весной, когда лёд уже напитался водой, посинел и стал ненадёжен, он провалился в воду и едва не отправился рыбам на корм».
Они сидели в корчме у Айр-Донна, в комнатке, за которую славный вельх наотрез отказался брать с Волкодава плату, утверждая, что и без того, ежели по уму, должен был бы передать ему во владение половину «Белого Коня». Стены во всём доме были, к величайшей радости венна, бревенчатые. В знак уважения к постояльцу служанки сразу покрыли их занавесями с вышивкой, изображавшей птиц на ветвях. Вышивка была двусторонняя. Переверни её, и увидишь не изнанку с торчащими нитками, а такой же узор. Разве только день в этом птичьем лесу сменится ночью, потому что серебристая изнанка листьев обернётся лунным блеском на верхней их стороне, да в ярких пятнышках на хвостах и крыльях пернатых поменяются местами цвета. Искусство подобной работы вельхские мастерицы ревниво хранили, передавая от матери к дочери. Вот такая комнатка, напоминавшая и добрую веннскую избу, и круглый вельхский дом под соломенной крышей, вместо внутренних стен разгороженный занавесями. Славно в таком месте и беседу вести, и за столом угощаться, и хорошие сны под одеялом смотреть…
Когда же вечер сделался поздним и горцы, а с ними Клочок Волк, собрались уходить, светлокожий Йарра чуть задержался на пороге, приотстав от названых братьев.
«Вот, – сказал он тихо, чтобы никто не слышал, – возьми…»
И в руку Волкодаву лёг маленький обрывок тесёмки, вернее, один сложный узел с подвязанным к нему другим, поменьше. Венн присмотрелся, и чем дольше смотрел, тем большее чувство странной тревоги внушала ему переплетённая нить. Хотя, спрашивается, что может быть тревожного в обычной одноцветной тесёмке? Или… всё-таки не вполне обычной?
«Что это? – спросил он столь же тихо, ибо понял, что Йарра понизил голос совсем не случайно. – Вот тут моё прозвище, как я понимаю. А большой узел что значит?»
«У нас с ним не шутят, потому что имя ему беда, – сказал Йарра. – По дороге, которую ты завтра начнёшь измерять, когда-нибудь пройдёт хоть один итигул. Или просто кто-то, кто нам родня. И если он найдёт этот знак, мы поймём, что с тобой случилось несчастье, и поможем тебе. Или… – тут он помолчал, – или отомстим за тебя».
Волкодав пристально посмотрел ему в глаза… Произнеси такое почти любой из тин-виленских мальчишек, можно было бы заподозрить пустую ребяческую трепотню, ибо есть ли на свете мальчишки, не жаждущие опасных приключений и тайн? Беда была в том, что Йарра ни к каким приключениям не стремился, наоборот, он успел их повидать столько, что хватило бы на несколько взрослых. Он вправду был ещё подростком, но что такое беда, знал даже слишком хорошо. И потому Волкодав принял у него знак выручки и отмщения, не переменившись в лице, и лишь коротко поблагодарил:
«Спасибо тебе».
Уж так расположена и устроена была Тин-Вилена, что никто из путешествующих сушей (горой, как выразились бы венны) этими местами на север или на юг не мог её обойти. Разросшийся город занимал почти всё пространство между бухтой и непролазными обрывами предгорий. Хочешь не хочешь – посети выселки, а то и старый город, Серёдку. Заплати пошлину, если идёшь без товара и, стало быть, не собираешься ничего продавать…
Волкодав с Клочком, мономатанцем Урсаги и двоими итигулами уже выходили в ворота, отделявшие старый город от северных выселок, когда слуха бывшего Наставника достиг голос нищего калеки, сидевшего на земле возле ворот.
– Подайте на хлеб, добрые люди… Пять дней не жрамши, брюхо к спине липнет… Подайте, добрые люди…
Прежде этого человека здесь никто из них не видал. Одну ногу он поджимал под себя, а другую вытянул прямо вперёд; засученная штанина позволяла видеть струпья и язвы, густо испещрившие нездоровую синюшную кожу.
Нынче у Волкодава, против всякого обыкновения, был при себе полный кошелёк денег, однако за просто так он их кому попало раздавать вовсе не собирался. Он вообще особым милосердием не отличался и, в частности, полагал, что этот нищий вполне мог бы если не тянуть с рыбаками сети, то чинить их, сидя на берегу, – уж точно. Не хочешь? Предпочитаешь клянчить на пропитание, сидя в пыли и обрядившись в рогожу[13], чего ни один человек, сохранивший к себе мало-мальское уважение, не сотворит?.. Ну и моё-то какое дело, добудешь ты себе пожрать или нет?..
Похоже, сегодня такого же мнения дружно придерживалось большинство горожан и заезжих. Подавали плохо. Кривобокая глиняная мисочка для милостыни стояла почти пустая. Попрошайка даже не заметил оглянувшегося прохожего и продолжал бубнить себе под нос, негромко, привычно, на одной ноте:
– Подайте на хлеб… В Самоцветных горах оставил я свою жизнь… Подайте…
«Что???»
Совсем неожиданно для учеников Волкодав шагнул в сторону – и опустился перед нищим на корточки.
– Говоришь, в Самоцветных горах?
Подобных просителей милостыни он немало встречал в Саккареме, у границы которого, в сердце дикого и почти непроходимого горного края, не присвоенного ни одной соседней державой, высились три проклятых Зуба. Встречались среди тех нищих всамделишные бывшие каторжники, кем-то отысканные и выкупленные из неволи, но успевшие утратить и силы, и волю к деятельной жизни: даже свобода не могла их исцелить, и они сломанными щепками плыли в никуда по течению дней… Были, как водится, и обманщики…
Здесь, в Тин-Вилене, нищих калек, поминавших загубленную на подземной каторге жизнь, Волкодав не встречал ещё ни единого разу. «Эк же тебя, братец, далеко занесло…»
Побирушка запоздало встрепенулся, поднял голову. Неопрятная борода, мешки под глазами… На какую-то долю мгновения Волкодав успел перехватить цепкий, ощупывающий взгляд.
Глаза нищего, впрочем, тут же снова стали тусклыми и тупыми – глаза человека, думающего не о жизни, а только о том, как бы прожить-пережить сегодняшний день. Раздобыть грошик-другой – кусочек съестного – и по возможности выпить… Однако и Волкодав не вчера начал присматриваться к людям. Краткого мгновения оказалось достаточно. «Так… Понятно…»