…На Оксфорд-роуд по просьбе Джека процессия остановилась у гимнастического зала Джеймса Фигга.
Знаменитый палочный боец и друг Джека вышел с подносом в руках, на котором стояли кружки с подогретым вином. Джек взял одну обеими руками, чтобы согреть немножко пальцы, и медленно выпил. Выпили и те, кто стоял рядом, — сам хозяин-спортсмен, его ученики, констебли. Кружки наполнялись снова и снова, пока озябшие зрители не потребовали трогаться с места. Палач хлестнул лошадь, и телега потащилась по дороге в Тайберн. Справа остались деревни Мериблойн-филд, Хемпстед, Хайгейт. Показалась стена Гайд-парка, примыкавшая к Тайберну.
И тут Джек увидел виселицу, огромную, способную удержать сразу двадцать одного повешенного. Показалось, что мужество покинуло его. Но он быстро взял себя в руки. Телега подъехала к виселице, и помощник шерифа снял с нее плетеную клетку с голубем. Секунда — и крылатый посланец взвился в небо, чтобы принести в тюрьму успокоительное известие о том, что узник благополучно доставлен в Тайберн.
Констебли и солдаты, потеснив толпу, образовали круг, чтобы никто не помешал палачу выполнять его обязанности.
С трудом Дефо удавалось держаться в первых рядах, ближе к телеге с приговоренным. Наконец он пробился за линию констеблей и солдат. Здесь можно было сравнительно спокойно выжидать подходящего момента.
Тем временем вокруг продолжалось грубое и беспорядочное веселье — ведь день казни для работающих был свободным днем, и, естественно, они хотели использовать его наилучшим образом. Картина Хогарта «Ярмарка в Тайберне» дает весьма яркое представление об этом.
Наконец Дефо решает, что подходящий момент настал. На глазах у всех писатель приблизился к телеге, и Джек вручил ему рукопись памфлета, написанного на него Дефо. Громким голосом, обращаясь к толпе, Джек заявляет, что это его исповедь и он хочет, чтобы мистер Дефо напечатал ее в «Ориджинел уикли джорнэл». Лучшей рекламы нельзя было и желать. Физиономия Вэгстаффа выражает растерянность и досаду; этот Дефо, как всегда, оказался проворнее всех.
Приближался кульминационный момент спектакля. Вэгстафф, закончив молитву, в последний раз благословляет Джека и вылезает из телеги. Палач привязывает веревку к «роковой перекладине», надевает петлю на шею жертве, затем повязывает белый платок на его лоб так, чтобы один угол оставался свободным. Когда Джек будет готов «отправиться на тот свет», он должен поднять угол платка с глаз. Таков еще один атрибут ритуала. Жест этот был настолько широко известен, что ему подражали в жизни: находились оригиналы, которые давали знать носовым платком зубному врачу, когда можно рвать зуб, как приговоренный к смерти давал знать палачу о своей готовности.
Палач, пересевший тем временем на лошадь, ожидает сигнала Джека. Шум и крики смолкают, зловещая тишина нависает над Тайберном. Джек подносит к лицу руки в наручниках и как бы нехотя приподнимает угол белого платка. Телега медленно отъезжает…
Можно было возвращаться в город, драма кончилась. Впрочем, не для всех. Многие продрогшие зрители направились в кабаки, где обсуждали поведение Джека Шепперда перед казнью, вспоминали его похождения. В пивной на Флит-стрит, по обычаю, палач закатил пир, а любители сувениров смогли купить у него куски веревки по 6 пенсов за дюйм…
На другой день на улицах, продуваемых холодным ноябрьским ветром, нарасхват раскупили «Ориджинел уикли джорнэл» — по шиллингу за экземпляр — с исповедью только что повешенного Джека Шепперда, который угодил на роковую перекладину не без помощи Джонатана Уайлда.
Надо ли говорить, что многие ненавидели «главного вороловителя» и что врагов у него хватало. Его проклинали, на него нападали, несколько раз ранили, тело и лицо его было все в шрамах, но каким-то чудом он выживал. Так, чисто случайно избежал он смерти в октябре 1724 года. Уайлд направлялся в суд Олд-Бейли, чтобы дать показания по делу бандита Блюскина. Заметив его во дворе суда, Уайлд подошел к нему, надеясь получить полезную информацию, которую мог выгодно использовать, и предложил выпить из фляги. Бандит выпил и, ободренный дружеским участием, попросил Уайлда замолвить за него словечко на суде. Уайлд нагло засмеялся ему в лицо: «И не подумаю. Ты уже покойник, скоро с тобой будет покончено». Выхватив нож, Блюскин ударил Уайлда в горло. Не окажись поблизости врача-хирурга, который поспешил оказать помощь, покончено было бы с Уайлдом. Блюскину оставалось лишь проклинать тупой нож и толстую шкуру коварного «вороловителя».
Нападение это было предостережением, которым не стоило пренебрегать. Но Уайлд, зарвавшийся в своей самонадеянности и наглости, продолжал выдавать своих сообщников, в том числе «подростков и брошенных малых детей», которых ранее сам же завлек в свою шайку. И в этом Джонатан Уайлд предвосхитил отвратительный образ Фейджина — скупщика краденого и растлителя детских душ, списанного Диккенсом с реального мошенника Айки Сэлоумэнса, чье имя в течение сорока лет не сходило с газетных страниц в первой половине прошлого века.
Выдавая своих «коллег» и оказывая тем самым услугу властям, Джонатан Уайлд возомнил, что ему все позволено. Его наглость возросла еще больше, а вместе с тем и размах деятельности его «подданных».
Сам же он почти открыто осуществлял свои сделки, занимался контрабандой, по-прежнему скупал награбленное, взимал проценты с доходов подопечных, то есть занимался своеобразным рэкетом, а главное, продолжал руководить преступным миром.
Неудивительно, что лондонцы вздохнули с облегчением, когда наступил конец зловещей карьеры Джонатана Уайлда. Весной 1725 года он предстал перед судом. Никто не помог ему. Судья сэр Уильям Томпсон ненавидел Уайлда и сделал все, чтобы приговорить его к смерти. Дополнительных свидетелей и новых улик для приговора не потребовалось.
Накануне казни, в два часа ночи, Уайлд принял дозу тинктуры опиуса, которая, однако, оказалась недостаточной, и он лишь впал в бессознательное состояние. Таким его и бросили в телегу и повезли к месту казни в Тайберн следом за его жертвами. Беснующаяся толпа проклинала злодея, бросала в него комья грязи.
Две недели спустя после казни Дефо разразился гневным пафлетом — «правдивым и подлинным рассказом о жизни и деяниях покойного Джонатана Уайлда». Особо автор подчеркивал то, что его повествование составлено не из выдумок и басен, а на основании собственных рассказов преступника.
ПРЕКРАСНАЯ ДУДУ, ИЛИ БУРНАЯ ЖИЗНЬ СЛУЖАНКИ
Дуду
Зимним морозным днем к пограничному прусскому посту подъехали две кареты. В первой восседала пожилая дама в роскошной собольей шубе. Во второй ехали две молодые женщины, по всему видно — тоже знатного происхождения.
Когда прусский капрал заглянул внутрь первой кареты, дама никак не отреагировала на досмотр. Казалось, она дремала. Лицо ее было мертвенно-бледным, только щеки неестественно ярко рдели то ли от мороза, то ли от чрезмерного количества наложенных румян. Капрал решил не беспокоить старуху, тем более что в этот момент подошли две пассажирки из второй кареты и вручили документы на проезд. По ним он понял, что границу пересекает, направляясь на родину, русская графиня с двумя дочерьми.
Покончив с формальностями, путешественницы поспешно заняли места, солдат поднял шлагбаум, и кареты тронулись.
Путь их лежал в сторону Киевской губернии, точнее, в ее юго-восточную часть, где находился старинный город Умань, известный с XV века как крепость, защищавшая от набегов крымских татар.
Здесь, в Умани, наказала предать себя земле графиня, скончавшаяся в Берлине после тяжелой болезни. Согласно завещанию покойной, ее должны были отпеть в местном православном Успенском соборе и похоронить в склепе. Но чтобы исполнить эту ее волю, надо было провести труп через границу. Однако прусские власти из-за строгих санитарных правил не спешили дать на это свое разрешение.
Тогда дочери графини, находившиеся при умершей, решили пойти на обман. Тело графини забальзамировали, нарумянили щеки, нарядили в роскошное платье, поверх надели шубу, руки вложили в муфту и в таком виде поместили труп в карету.
На границе, как мы уже знаем, ничего не заподозрили, сделав о покойнице отметку как о живой.
Так совершила свой последний вояж та, чье имя более полувека было у всех на устах. Она считалась первой красавицей Европы, и ее приключения стали притчей во языцех. Одни называли ее авантюристкой, хитростью и ловкостью достигшей небывалого положения, другие — самой удачливой из тех, кому довелось когда-либо в истории совершить поразительное восхождение от безвестной служанки до супруги одного из самых знатных и состоятельных вельмож. Позже о ней напишут, что ее необычайная история оставила далеко позади самые хитроумные и увлекательные фабулы авантюрных романов. И это, пожалуй, было именно так.
Началась же эта история в далеком и таинственном Стамбуле. В городе тогда свирепствовала страшная эпидемия, улицы были словно вымершими. По ночам и вовсе запрещалось выходить из домов, ворота запирались. Особую осторожность соблюдали в стамбульском предместье Пери, где располагались дипломатические миссии европейских держав. Пребывание здесь в ночное время посторонних сурово наказывалось. Причем нарушители карались невзирая на положение и ранг. Но и в дневные часы персоналу посольств рекомендовали избегать контактов с местным населением.
Однажды ночью в начале мая 1777 года польского посла Кароля Боскампа-Лясопольского разбудил стук в дверь его спальни. На вопрос, в чем дело, доложили, что в постели привратника посольства, некоего Карло, обнаружена гречанка, женщина средних лет, правда весьма привлекательная.
Боскамп приказал тотчас привести к нему виновного. Привратник пользовался особым расположением посла, видимо, оказывал ему кое-какие сомнительные услуги.
Карло был, надо думать, большим хитрецом и прекрасно знал слабые стороны своего господина. Он не стал отрицать, что нарушил запрет и его застали с женщиной. Однако тут же поспешил сообщить, что у нее есть шестнадцатилетняя дочь, прекрасная, как экзотический невиданный цветок, выросший в поле среди диких трав. Красота девушки, вещал привратник, достойна королевского внимания, а между тем на нее посягает молодой бей, родственник капитан-паши. Мать девушки уповает на помощь господина посла и готова по первому же знаку привести к нему свое сокровище. И он, Карло, уверен, что тогда будет не только прощен, но и вознагражден.