– Не буду терпеть! Слышишь? Не буду и все!
Тьма заполнила землю и небеса черным, удушающим облаком, и Андрей увяз в ней, словно в смрадном болоте. Тьма стонала, тьма выла, тьма причитала на разные голоса, и голоса эти были похожи на шуршание палой листвы: бесплотные, жухлые, лишенные всякой жизни и божьей искры. Обрывки молитв и страшные богохульства смешивались и переплетались между собой, приходя из ничего и уходя в никуда. Порой тьма подсвечивалась далекими грязно-желтыми вспышками. Андрей не понимал, тонет он или парит, ослеп или зряч, оглох или слышит, падает в Ад или возносится в Рай. Тьма смеялась, тьма причитала, тьма скулила щенящейся сукой. И в этой темноте что-то пряталось. Что-то жуткое и бестелесное, ненасытное и голодное, разорванное на куски и сращенное заново, полное ненависти, злобы и лютой тоски. Древнее, словно звезды, и такое же ледяное. Андрей чувствовал исходящую из тьмы вонь старых пожарищ и раскопанных братских могил. А потом в темноте распахнулись два огромных багровеющих ока, видящих Андрея насквозь. Он задергался, сорвался на крик, но крика не было. Была только боль. И было пламя, в котором миру суждено сгореть без следа…
…Андрей очнулся рывком, вырвался из кошмара и едва не сверзился из-под купола вниз, вовремя почувствовав под рукой пустоту. Откинулся на шершавые доски и попытался вздохнуть, втянуть в себя раскаленный адовым пламенем воздух. Сердце прыгало, руки ныли, голова налилась киселем. Андрей лежал, бессмысленно вглядываясь в кромешную тьму, втягивая пресный запах сырой штукатурки и чувствуя нарастающий страх. Здесь, в зловещей, слепой темноте спящего храма он был не один.
– Кто тут? – прошептал он, нащупав под рубахой нательный крест. – Покажись!
Тьма не ответила. Горячий ветер пронесся над куполом, взъерошил волосы. Он услышал, как хлопнула дверная створка и зашуршали ветви деревьев. Затем наступила тишина. Андрей долго вслушивался в темноту, пытаясь различить посторонние звуки, но все было тихо; лишь бронзовый крестик нагрелся и жег кожу, будто огнем. Он хотел крикнуть, но из горла вырвался только сдавленный сип. Задыхаясь, он рванул на груди рубаху и без сил повалился на скрипучие доски.
Когда он проснулся, уже рассвело. Андрей стряхнул со лба проступившую испарину, огляделся по сторонам. Собор был пуст. Он попытался вспомнить, что произошло с ним ночью, но мысли в голове путались, словно мухи в паучьих тенетах. Глянув вниз, Андрей почувствовал тошноту, хотя отродясь не боялся высоты. «И как угораздило заснуть прямо здесь?!» – подумал он.
Почувствовав жажду, он осторожно спустился по деревянным перекладинам. В висках будто стучали два молотка, оттого Андрей часто останавливался, чтобы перевести дух. Спустившись, он на минуту присел возле лестницы, прислушиваясь к биению сердца, потом встал, опираясь на леса, и вышел за порог, прихватив с собой узловатую палку. Осенний воздух освежил его, и Андрей пошел по тропинке в сторону колодца.
Увенчанный двускатной крышей деревянный сруб одиноко чернел среди потерявших листья кустов бузины. На полдороге Андрей замедлил шаг, разглядев жирного ворона, сидящего на деревянном коньке. Птица повернула голову и посмотрела на него с ленивым интересом.
– Кыш! Кыш отсюда! – прикрикнул Андрей.
Ворон захлопал крыльями, но остался на месте. Черные угольки глаз буравили Андрея, словно ножи.
– Ах ты…
Он замахнулся палкой, и ворон, громко каркнув, тяжело поднялся в воздух. Из клюва птицы выпало что-то похожее на жирного белого червяка и упало в колодец. Андрей, наклонившись, вгляделся в темный провал. Внизу, на глубине трех саженей, едва касаясь краев полусгнившего сруба, плавало чуть притопленное деревянное ведро. Андрей торопливо закрутил ворот. Когда ведро показалось над срубом, Андрей заглянул в него и тут же отпрянул, осенив себя крестом. На дне ведра лежала выроненная птицей добыча – отрубленный палец. Тут же всплыли в голове страшные рассказы о людях, потерявших из-за чумы и голода человеческий облик и решившихся на страшный грех человекоядства. Андрей бросил ведро обратно в колодец – пить все равно расхотелось. Он собрался вернуться в собор и продолжить работу над фресками, но что-то влекло его в другую сторону. С минуту он постоял в нерешительности, а потом ноги сами понесли его в сторону Аленкиного дома.
Ремесленная слобода, в которой жили Аленка с матерью, вплотную примыкала к монастырским землям. Дорога занимала всего две версты, но для ослабевшего от голода и тяжелого труда Андрея она показалась впятеро длинней. Добравшись до крайних посадских изб, Андрей остановился. Прежде, до мора, он не раз бывал здесь: заказывал у мастеровых кисти, краски и все остальное, потребное для монастыря. Теперь многие избы стояли брошенными, разбитыми, а то и сгоревшими. Вокруг были разбросаны обрывки одежды и запачканные кровью льняные тряпки. По земле, оглашая воздух противными криками, вразвалку ходили сытые вороны; вторя им за стенами домов подвывали больные и немощные люди.
Мертвецов Андрей увидел раньше, чем живых. Один лежал возле покосившегося забора, вцепившись скрюченными пальцами в засохшую грязь. Другой распластался прямо посреди улицы, уставившись выклеванными глазами в хмурое небо. Третий… Андрей готов был поклясться, что третий умер не от чумы. Голова несчастного была изувечена так, что лица не разобрать; из разорванной груди торчали осколки ребер. Приблизившись, Андрей увидел, что нутро мертвеца было выедено, и от этого зрелища его замутило.
Разорвавший тишину испуганный крик заставил его встрепенуться. Андрей перехватил палку поудобнее и завертел головой, силясь угадать, откуда кричали. Крик повторился, – громче, отчаяннее. Следом послышалась матерная брань и звуки ударов.
– Люди-и! Помогите, миленькие! Убивают!!!
Андрей бросился на крик. Сквозь пелену тумана он разглядел троих тощих грязных мужиков, остервенело колотивших четвертого, лежащего на земле. Жертва прикрыла голову ладонями и тихонько подвывала в ответ на пинки и удары. Вокруг них носилась невысокая простоволосая женщина, пытавшаяся вцепиться то в одну, то в другую фигуру из этой троицы, но те отшвыривали ее в сторону, как надоедливую шавку. Андрей вздрогнул, узнав в бесстрашной женщине травницу-Прасковью – Аленкину мать.
– Стойте! – крикнул Андрей. – Остановитесь!
– Иди куда шел, монах! – отозвался хмурый, диковатого вида мужик. – За дело лупим, вора споймали. К Мефодию в избу пробрался, щей горшок пытался украсть, а силенок нет, опрокинул, паскуда, и с пола лакал. Там и нашли. Иди монах, сами решим.
– Не судите, православные! – Андрей пошел на слободских мужиков, попросив Бога придать ему сил и решимости. Знал, чем рискует, а по-другому не мог. Нет страшней преступленья, чем в голодный год последнюю снедь воровать: убьют мужики парня и не моргнут. За горшок пустых щей, за хлеба корку, за помоев ведро – ведь у каждого семья, у каждого дети… – Оставьте его, Христом-Богом прошу. Явился Сатана, тела и души изъязвил, а вы, люди добрые, отриньте рогатого, не возьмите смертного греха. Тем и спасетесь.
Мужики молчали. Андрей повалился на колени и прикрыл вора собой, смиренно ожидая ударов. Но ударов не было.
– Пущай живет, неча руки марать, свое получил, – злобно бросил один из них.
Услышав удаляющиеся шаги, Андрей открыл глаза и мысленно поблагодарил Всевышнего за спасение. «Знать, не все людское потеряно в них», – подумал он, осенив себя широким крестом.
Человек под ним заворочался и застонал. Андрей приподнялся. Спасенный оказался парнем лет шестнадцати с бледным, залитым кровью лицом. Криво остриженные светлые волосы торчали вороньим гнездом, нос уехал на щеку, в ссадину на лбу набилась соломенная труха. В прорехах рубахи виднелось грязное тело, ребра едва не рвали тонкую кожу. От парня воняло потом, кислятиной и мочой.
– Живой? – спросил Андрей.
– Ж-живой, – просипел несчастный. – Ой, как они меня, ой…
– Звери, истинные звери, – рядом на колени присела Прасковья и легонько дотронулась воришке до головы. Тот зашипел от боли и засучил босыми ногами. – Спасибо, отец Андрей, не иначе Господь тебя сюда и привел.
– Все в мире от Бога, – ответил Андрей. И правда – задержись он немного, парнишку втоптали бы в осеннюю грязь. А так живую душу спас. Да что душу, разом четыре души: и мальца сберег, и мужиков от греха смертоубийства сдержал.
Андрей встал, отряхнул рясу и спросил:
– Тебя как зовут?
– Яшка я, Яшка Багоня, – хлюпнул разбитым носом парнишка. – Из Москвы проклятой спасаюсь, хотел до святого места дойти, а оно вона как…
– Воровать грех.
– Ты монах, тебе легко говорить, – огрызнулся Яшка. – В каменных хоромах сидите, от пуза едите.
– Да, так и есть, – невесело усмехнулся Андрей. Перед глазами возникли братья-монахи родного монастыря. Не живые – мертвые. Опухшие от голода, с гнилыми желваками, надутыми мором. Игумен Александр, мастер Данила, подмастерья Фома, Тимоша и Михаил… И прочих без счета. Господь в этот год не разбирал – святой ты старец или последняя шваль…
– Идти сможешь? – Прасковья помогла Яшке встать.
– С-смогу, – парень неуверенно кивнул.
– Что, худо на Москве? – поинтересовался Андрей, заранее зная ответ.
– Совсем худо, – Яшкины тощие плечи мелко тряслись. – Народишку страсть померло, жрать нечего: куда ни глянь – одни мертвяки. Князь Василий в Кремле заперся, пережидает с боярами и родичами черную смерть. А нас бросил, отныне каждый сам себе князь. Давеча собралась толпа у Никольских ворот, хлеба просили ради Христа. А в ответ стрелами вдарили, людей много побили, иных даже до смерти. Вот я и решил убежать.
– А есть ли куда бежать? – вздохнул Андрей и перевел взгляд на Прасковью. Сам попросить не посмел, разве можно такое просить?
Но лекарка поняла все сама. Обняла Яшку и тихо сказала:
– Я тебя к себе заберу, пойдешь?
– Пойду, – не поверил в свое счастье Яшка и тут же смешался. – Только ведь я, тетенька, вор.
– А у нас нечего воровать, – мягко улыбнулась Прасковья и повела парнишку к избе.