В дверях неслышно появился Саша и сказал:
— Возьмите трубку. Сергей Тимофеевич на проводе…
Дедюхин молча прислонил к жёсткой раковине уха холодную и гладкую телефонную трубку.
— Да, я… слушаю.
Знакомый, но чуть слышный голос говорил:
— Меня задерживают непредвиденные дела… Приеду только завтра под вечер. Организуйте встречу рощенцев — они выезжают завтра. Пригласите утром людей из колхозов. Пусть играет оркестр. Хорошо было бы главную улицу украсить знамёнами, лозунгами…
Дедюхин кивал головой и говорил:
— Сделаем… Будет и оркестр. Всё будет в порядке. Я беру на себя… Да! Сергей Тимофеевич, а как же с машинами — дают или не дают?
В трубке тот же далёкий голос:
— Не волнуйся… Волнение ещё впереди. Всё обернулось совсем не так… Приеду — расскажу.
Дедюхин хотел сказать Сергею, что «пятница» и в его отсутствие не отменена, но далёкий голос оборвался. «Так, так, — волнение ещё впереди, всё обернулось не так, — Дедюхин вышел из-за стола и начал неспеша прохаживаться от окна к дверям. — Значит, не приняли — факт печальный… Да! Как я говорил, так оно и вышло Вот тут и не горячись, и не волнуйся…»
Он ходил, думал и прислушивался к скрипу ботинок, — левый опять напевно советовал: а ты не ходи, а сиди, а ты не ходи, а сиди…
Подойдя снова к столу, Дедюхин потянулся рукой к белой кнопке, похожей на перламутровую пуговку. Как только твёрдый палец нажал эту пуговку, дверь бесшумно распахнулась и появился Саша.
— Александр, — сказал Дедюхин ласково, — я думаю, мы начнём приём со стариков. Ты их пригласи вне очереди, а потом уже установи очередь, чтобы был порядок…
— А стариков нету… ушли.
— Как — ушли? А куда? Что-нибудь же они сказали?
— Тот, что с бородой, сказал, что у них личное дело к Сергею Тимофеевичу. А другой повторял что-то непонятное… кворум, кворум, а к чему это — не знаю.
— Странно… Тогда пригласи паренька… Того, что в кепке. Не знаешь, что там у него?
— Лысаков обижает. — Саша склонил голову. — Заставляет пахать, а удобрение — лежит в кучах. Ну, он и примчался. Я звонил Лысакову — люди посланы. Пока парень вернётся — удобрение будет разбросано.
— Он что же — пешком?
— На велосипеде.
Дедюхин посмотрел в окно, как бы желая убедиться, точно ли тракторист приезжал на велосипеде.
— Ну, тогда проси женщин… Не всех, конечно, сразу.
— А я им посоветовал обратиться к Кумшакову, — ещё ниже наклоняя голову, сказал Саша, и волнистый светлый чуб упал ему на лоб, — Это — доярки из Сур кулей…
— Что у них там?
— Жалоба… С весны лежат доильные аппараты, и устанавливать их никто не собирается. Я послал к Кумшакову… Рясинцев просится к вам… И ещё приехал из Чёрного Леса Гончаренко — новый директор МТС.
— Пусть Рясинцев повременит — проси Гончаренко. Да, вот ещё — не забудь. Позвони редактору. Пусть срочно явится… Заодно позвони Кумшакову и скажи, чтобы готовил встречу рощенцев. Когда управится со своими делами — пусть зайдёт.
Вошёл Семён Гончаренко. На нём кожаная, плотно облегавшая плечистую фигуру куртка, какую обычно носят лётчики; суконные, навыпуск, брюки, на голове — кубанка.
У порога Семён снял кубанку, остановился и погладил ладонью светлые волосы… Если бы Дедюхин знал этого коренастого, похожего на лётчика, мужчину раньше, скажем, хотя бы в те дни, когда фронтовой друг Сергея Тутаринова в кителе, без погон и при орденах впервые вступил на кубанскую землю, то ни за что бы не сидел за столом, а встал бы от удивления и сказал: погоди, погоди, да ты ли это, Семён? Да тот ли стоит передо мной белобрысый паренёк, кто так умело исправил водокачку, кто так славно поправил соломенную крышу на сарайчике, а заодно починил и Анфисины туфли?..
Дедюхин же не знал ни того, как юноша из орловщины вернулся с войны на Кубань и как влюбился в сестру своего друга, ни того, как летом, в лунную ночь, у копны сена брал Семён на руки Анфису, вихрем кружился с ней вокруг копны и плакал от счастья; ни того, как на сплаве леса в горах, слушая тревожный гул Кубани в ущелье, Семён и Анфиса мечтали о своей хате на краю Усть-Невинской, о белых кружевных занавесках на окнах, не думая и не гадая о том, что жить им придётся в Чёрном Лесе… Поэтому Дедюхин не поднялся, ничему не удивился и ничего не сказал, ибо перед ним стоял мужчина коренастого сложения, светлоглазый, с белёсыми, точно выжженными на солнце, почти незаметными бровями, новый директор Чернолесской МТС — и только.
— Прошу, садись.
И покамест Семён подходил к вешалке, чтобы оставить там свою кубанку, покамест неспеша, удобно пододвинул к столу стул и сел, Дедюхин, как бы показывая, что ему дорога каждая минута, быстро снял телефонную трубку, позвонил домой и от Оленьки Кумшаковой, которая как раз была у своей подруги, узнал, что Маше лучше.
— Семён Афанасьевич, приветствую тебя! — Дедюхин протянул правую руку, левой упираясь на аппарат телефона. — Говоря честно, нравится твоя, так сказать, неудовлетворённость и та острота взгляда на, казалось бы, обыденные вещи, которая присуща только партийному работнику…
«О чём это он с таким подходом», — подумал Семён, вынимая коробку «Казбека» и раскрывая её на столе.
— А если бы яснее и точнее, — сказал Семён, дуя в мундштук. — Кури…
— Благодарю… Да, это здорово! — Дедюхин встал, прошёлся к окну и, услышав певучий скрип левого ботинка, сразу же сел. — А вот и точнее… Я имею в виду твою статью в нашей газете. — Он наклонился так, что лёг животом на стол. — Завтра к нам приезжают рощенцы — пусть читают и знают, как мы строго оцениваем свою работу. Как это у тебя — за машинами не видно людей. И выражение свежее, литературное. Не Зиновий Еюкин подпустил тебе эту художественность?
— Пишу, как умею.
— Да ты не хмурься… Я даже подчеркнул это место, — Дедюхин развернул газету и энергично придавил пальцем отчёркнутые красным карандашом строки, — Может, Сергей Тимофеевич и пожурит, а я хвалю… Вот оно: «В гуле моторов, который разливается по степи могучей стальной симфонией, теряется голос человека — молчат трактористы, механики, бригадиры, и в этой тишине…» Просто образное выражение — «могучей, стальной симфонией…» — Он опять слегка надавил животом стол и заговорил тише. — Беда, Семён Афанасьевич, скажу тебе по секрету, как близкому другу Сергея, в том, что наша просьба в крае насчёт машин не принята…
— Как — не принята?
— А так… В деталях не знаю, а вообще не принята… Кондратьев сказал: не забегайте наперёд… И, конечно, правильно сказал. — Он взял газету, читал молча, губы его чуть-чуть улыбались. — Или вот это место, где ты критикуешь инструкторов райкома. Правильно подстегнул, разленились, на низах бывают мало, а если приезжают, то в суть дела не вникают… Это точно!
«И к чему он затеял эту похвалу, — думал Семён, — Тут что-то есть, а вот что?.. Не забегайте наперёд? А как же без машин?»
— Ну, я пойду, — сказал он невесело, — Меня поджидает Иван Афанасьевич… у меня к нему дело… А в райком я зашёл — думал, застану Сергея Тимофеевича…
— Как доклад у Книги? Не хвалился? — спросил Дедюхин, вставая и провожая Семёна.
— Как же! Доклад готов.
— Коррективы, конечно, придётся внести, но пусть подождёт возвращения Сергея Тимофеевича. — И уже возле дверей, вполголоса: — Я же тебе по секрету…
Семён ушёл, забыв взять с вешалки кубанку.
Как всегда без стука появился Саша, молча снял Семёнову кубанку и, держа её в руках, сказал:
— Рясинцева приглашать?
Дедюхин утвердительно кивнул головой и задумался. Когда же он поднял голову — там, где стоял Саша, увидел Рясинцева, прижимавшего под мышкой чёрную тетрадь.
— Что там у тебя, Кузьма Леонтьевич?
— Можно по записям?
— А без записей не можешь?
Рясинцев неудобно присел на стул и развернул на углу стола толстую, в переплёте, тетрадь. «Не расстаётся со своими святцами — так всех туда и суёт, и записывает», — подумал Дедюхин, видя задумчивое, серое лицо Рясинцева.
— Кирилл Михайлович, Подставкин вывернулся и теперь угрожает… А разве я виноват?
— То есть как угрожает?
— У меня всё записано. — Рясинцев листал страницы и изучающе-колко посматривал на Дедюхина бесцветными глазами — Вот они. Первая ссора с женой восьмого числа третьего месяца, вторая первого — четвёртого, исключение из партии шестого числа восьмого месяца…
— Кузьма Леонтьевич, и зачем такая точность? Это же тебе не в кладовой, не товар по полкам раскладываешь? Ты же секретарь парторганизации колхоза…
— Точность и в жизни нужна, — Рясинцев послюнявил палец и перевернул страницу.
— Тутаринов помирил их десятого числа девятого месяца, а пятнадцатого девятого Подставкин уже нанёс мне первое оскорбление…
— Какое же это оскорбление? — спросил Дедюхин, думая о том, что хорошо бы сейчас пойти домой, попить чаю, поговорить с женой, с Оленькой Кумшаковой.
— Посредством ябедных слов.
— Каких?
— «Бездушный» и в этом роде. Да у меня всё на учёте — вот запись… Посмотрите сами.
— Плохо, Кузьма Леонтьевич, что ты всё записываешь. — Дедюхин устало потянулся и подумал: «И вот такой буквоед стоит во главе партийной организации колхоза? А почему стоит? Потому, что мы рекомендуем избирать какого-нибудь кладовщика или учётчика, кто не связан с полевыми работами, а есть ли у него то, что требуется для партийного вожака — не интересуемся. Может, он кладовщик и отличный, а руководитель плохой. Вот где наша не вина, конечно, а беда, — не знаем кадры».
— Ты и здесь записываешь? — спросил Дедюхин, видя как Рясинцев старательно бегает карандашом по тетради. — Ты хотя бы при мне ничего не заносил в этот талмуд…
— Боишься?
— Чудак! Просто нехорошо. Ты же не следователь и не газетчик-репортёр, который всё берёт на карандаш.
— А я люблю точность. Был у вас, говорил, а когда говорил? Какого числа? Месяц? И, само собой, год.
— Да зачем всё это нужно?
— Для точности.
— Смотри, Кузьма Леонтьевич, как бы эта твоя точность да не обернулась против тебя. Ваши коммунисты, вот такие, как Подставкин, присмотрятся к твоим святцам да на очередных выборах и прокатят на вороных. «Прокатить на вороных» — знаешь, что это такое?