Казахскую степь. С другой стороны, возникали новые идеи относительно того, как сделать степь оседлой и, следовательно, цивилизованной, и касались они агентов, которые могли бы в этом помочь, и сроков, в которые это могло осуществиться. Именно эти вопросы Комиссия была призвана решить.
Местные институты и цели метрополии
Взаимодействуя со степью, царские чиновники столкнулись с административной системой, резко отличавшейся от принятой в европейских частях империи. В первую очередь это касалось судебной власти. У казахов право было сосредоточено вокруг фигуры бия — судьи и оратора, выбиравшегося путем всеобщего одобрения и выносившего свои решения публично в соответствии с обычным правом (адатом). Особо сложные споры или разбирательства апелляций могли быть решены собранием биев. Подобная независимая судебная система, организованная по принципам, в основном не знакомым царской администрации, представлялась неприемлемой из соображений как имперского престижа, так и контроля над территорией. По утверждению В. Мартин, начиная с 1822 года (когда вышел Устав о сибирских киргизах Сперанского, касавшийся Среднего жуза) царская администрация пыталась
[использовать] закон, чтобы постепенно «цивилизовать» казахов, осуществляя колонизаторскую миссию, в которой материальная цель сделать кочевников оседлыми объединялась с культурной целью «смягчения» нравов и изменения обычаев, не совпадавших с правовыми представлениями и культурными нормами России [Martin 2001: 34].
Дальнейшее существование суда биев и законов обычного права, на которые он опирался, было возможно лишь в той мере, в какой они поддерживали интересы империи; о независимости от разрастающейся царской бюрократии речь больше не шла. При том что в общеисторическом плане доводы Мартин трудно оспорить, вопрос о том, можно ли включить суд биев в царские административные структуры и если да, то каким образом, был для ученых и чиновников Российской империи достаточно спорным. И в середине XIX века подходы к его решению отличались непоследовательностью и двойственностью; это объяснялось не только характером царской администрации, но и сведениями о степном обычном праве, которыми располагали чиновники.
Хотя до 1860-х годов царское государство воплощало в Оренбургской и Сибирской степях разные стратегии, в отношении института биев эти стратегии были в целом схожими. «Положение об управлении оренбургскими киргизами» 1844 года разрешало биям вершить правосудие только по «маловажным» уголовным делам (на сумму до 20 рублей серебром) и по гражданским искам на сумму менее 50 рублей серебром. Все остальные дела подлежали рассмотрению военных судов или окончательному судебному решению Оренбургской пограничной комиссии [Положение 1844: 18–19, ст. 56–63]. Российские суды функционировали также как апелляционная инстанция над судом биев, и недовольным казахам разрешалось туда обращаться (ст. 65). Хотя Устав о сибирских киргизах Сперанского 1822 года предоставлял биям право судить казахов по всем гражданским делам (ст. 216), в нем царская областная администрация тоже ставилась выше суда биев как апелляционный орган (ст. 218); за превышение власти биям полагалось наказание (ст. 220)[122]. Общее намерение, по мнению Мартин, заключалось в том, чтобы «контролировать и пересматривать практику адата в соответствии с целями империи» [Martin 2001: 43]. Царские чиновники пытались подчинить суд биев имперским институтам в той степени, в какой это было возможно и осуществимо на практике.
К 1850-м годам выяснилось, что обе эти схемы сталкиваются с серьезными препятствиями, что побудило оренбургского губернатора Катенина предложить реформы. Катенин сообщал, что относительно ограниченная компетенция суда биев по Уставу 1844 года не устраивала ни царских чиновников, ни местных казахских управленцев: у первых возникали трудности с расследованием, поскольку кочевники в Оренбургской степи могли легко сбежать и спрятаться, тогда как вторые чаще всего были неграмотными, не знали имперских законов и не понимали, чего от них хочет начальство[123]. Более того, следствия по уголовным делам длились годами: это истощало и без того скудные ресурсы Пограничной комиссии и было сопряжено с таким объемом канцелярской работы, что у Комиссии практически не было шансов разобраться в документах[124]. Решение, по-видимому, заключалось в максимальном расширении полномочий традиционного суда биев. По мнению Катенина, дела, решаемые исключительно между казахами, даже дела о баранте и убийствах и достаточно крупные гражданские иски, можно было оставить на усмотрение независимого суда биев. Привлекать российские законы и царские институты было бы целесообразно лишь в случаях, если проступки казахов выходили за пределы степи или в дело были замешаны русские[125]. Такая реформа устранила бы ненужную бумажную работу, освободила бы Пограничную комиссию для решения более неотложных вопросов, была бы удобнее для казахов и придала бы силу закона фактическому положению дел, сложившемуся в Оренбургской степи.
Катенин рассуждал в первую очередь как практичный администратор, и противодействие его предложению было вызвано скорее грубыми стереотипами в восприятии кочевой жизни или заботой о престиже империи, нежели сколько-либо глубоким знанием работы суда биев. Министр юстиции В. Н. Панин и глава второй канцелярии Кабинета Его Величества Д. Н. Блудов выразили обеспокоенность: первый – положением русских по отношению к казахскому суду, а второй – методами, которыми этот суд будет рассматривать серьезные иски и преступления, связанные с насилием[126]. Когда в 1863 году (после смерти Катенина) дело дошло до Валуева, он согласился с принципами реформы, но к возражениям Панина и Блудова добавил собственные: по его мнению, казахам нельзя было доверить вынесение независимых решений по делам об убийствах и конокрадству. Хотя на этом этапе «гражданского развития» казахов и требовалось некоторое расширение полномочий суда биев, о санкционировании царским правительством выплаты куна (выкупа за убийство) не могло быть и речи[127]. Валуев одобрил и внес в Государственный совет измененный вариант предложения Катенина, согласно которому полномочия суда биев ограничивались, а его работа в значительной степени бюрократизировалась[128]. Однако, прежде чем дело успело продвинуться дальше, рассмотрение вопроса было приостановлено по просьбе Безака, преемника Катенина. В 1865 году, когда была создана Степная комиссия, вопрос так и оставался нерешенным[129].
Подобные местные инициативы в обязательном порядке обсуждались параллельно с теми, что в эпоху Великих реформ исходили из Санкт-Петербурга. В ходе дискуссий, которые привели к осуществлению в России судебной реформы 1864 года, предусматривающей упрощенное, публичное, состязательное судопроизводство, необходимо было определить применимость принципов, лежащих в основе деятельности новых судов, к регионам за пределами европейской части России. С этой целью в 1863 году Главное управление Западной Сибири поручило своему специальному распорядителю И. Е. Яценко в сопровождении русского-ворящего казаха знатного происхождения Ч. Ч. Валиханова (1835–1865) провести опрос общественного мнения среди «знатных» людей – султанов, биев и других влиятельных казахов[130]. Большая часть казахской элиты в сибирской степи соглашалась с различными формами регулирования суда биев со стороны царского правительства, о чем добросовестно сообщал Яценко[131].
Однако год спустя Валиханов написал резкую «Записку о судебной реформе» (не публиковавшуюся до 1904 года), где описал то, что наблюдал во время этой ознакомительной поездки. Хотя в 1860-е записка не была опубликована, ее стоит подробно рассмотреть, учитывая связи Валиханова в Санкт-Петербурге и Омске и параллели между его мнением и взглядами других знатных казахов, зафиксированными Степной комиссией[132]. Валиханов явно считал, что жизненный опыт позволяет ему понимать происходящее гораздо лучше, чем Яценко. Валиханов мог похвастаться знанием казахской культуры, особенно обычаев ее верхушки, изнутри. С другой стороны, он много лет воспитывался в Омском кадетском корпусе, а затем состоял на службе у царского государства (в основном на ниве науки), благодаря чему мог близко познакомиться с основными принципами и целями институтов царской власти. Так, он порицал наивное предположение Яценко, будто «мнение казахов» едино и беспроблемно. Но в понимании Валиханова богатые и влиятельные стремились сохранить и даже преумножить свое влияние, и формализация традиционного суда биев была для них просто еще одним средством этого достичь [Валиханов 2007:134]. Суд биев, который Валиханов оценивал положительно как быстродействующую, неформальную и беспристрастную институцию, мог бы сыграть положительную роль в жизни казахов только в том случае, если бы он оставался независимым от государства, которое знать, несомненно, попытается использовать в своих интересах. Таким образом, с точки зрения Валиханова, бюрократизация и регулирование суда биев не несли никакой цивилизаторской миссии, но потворствовали злоупотреблениям со стороны худших претендентов на эту должность, и ситуация будет оставаться такой, пока казахи не продвинутся дальше в интеллектуальном и цивилизационном развитии [Там же: 144]. В этой ситуации орган, призванный постепенно привносить в степь дух гражданственности, может добиться лишь прямо противоположного из-за неспособности царского государства тщательно учитывать местные условия