Комиссия придерживалась столь же осторожного подхода к суду биев: ее взгляд на расширение его компетенций был максимально приближен к «курсу Катенина». Конечно, члены Комиссии находились под впечатлением от положительных оценок, поступавших от местных посредников. Это были казахи, разделявшие взгляды Ч. Валиханова. Суд биев – вещь хорошая и полезная, но его извратила связь с администрацией, а в особенности произвол казахских чиновников, которые вмешивались в его решения; более независимый суд биев лучше послужил бы своей цели [Гейнс 1898: 69–70,104, 110]. После беседы с А.-М. Сейдалиным Гейнс в своем «Дневнике» высказал принципиальную точку зрения на этот вопрос: «Я стараюсь восстановить его [суд биев] всеми зависящими от меня силами» [Там же: 104]. Более того, в том понимании недавней истории степи, которое сложилось у Комиссии, случаи, когда казахов судили исключительно по общим законам Российской империи, служили не «соединению» русских и казахов, а, наоборот, их «разъединению»[169]. Беседы с казахами и их опыт показали, что некоторые преступления, которые, как представлялось, угрожали порядку в степи, в первую очередь баранта, были настолько тесно связаны с устоявшейся социально-экономической жизнью казахов, что должны были оставаться в компетенции традиционных судов[170]. Однако Комиссия не могла согласиться на полную самостоятельность судебной системы, за которую ратовали местные информаторы. Скорее, предлагалась система нескольких пересекающихся судов, через которую государство постепенно увеличивало бы контроль над степной правовой системой (посредством выборов и поддержки официальных биев и предоставления казахам права обращаться в царскую судебную систему)[171]. Но первым и основополагающим принципом реформированной системы судопроизводства должно было стать, как предлагали Катенин и другие, восстановление, по выражению Бирса, казахского «народного суда»[172]. Этнографические знания и хорошее административное чутье, казалось, указывали в этом направлении.
Эти предложения Степной комиссии больше всех прочих всполошили министерства, в которые они были отправлены на рассмотрение. В. П. Бутков, бывший председатель упраздненного Сибирского комитета и ключевая фигура в разработке и проведении судебной реформы 1864 года, отстаивал в вопросе о баранте строгое соблюдение правопорядка.
Баранта, как известно, состоит в вооруженном нападении одной массы киргизов на другую и сопровождается насильственным угоном скота, захватом другого имущества, и нередко самым убийством. Очевидно после этого, что баранта совмещает в себе элементы самого разрушительного свойства и потому непосредственно принадлежит к категории деяний, нарушающих общественный порядок и спокойствие[173].
Таким образом, оставлять ее вне сферы деятельности царской администрации было бы крайне неразумно. Представители Министерства иностранных дел во главе с А. М. Горчаковым пошли в своих принципиальных возражениях даже дальше Буткова. Они спрашивали: действительно ли Комиссия считает уступки переходной мерой, способной постепенно внушить гражданственность полудиким кочевникам? Если так, то каким образом согласие с ложными представлениями кочевников об очевидных насильственных и опасных преступлениях способствует достижению этой цели?[174] Предложения Комиссии не только не соответствуют стандартам, которые она сама себе установила, но и нанесут ущерб престижу и авторитету имперского правительства в глазах казахов, возможно, безвозвратно[175]. Перед лицом такой организованной и широкой оппозиции Комиссия была вынуждена отступить. В окончательном тексте временного Положения баранта и убийство остались в юрисдикции российских судов в соответствии с общими законами Российской империи[176]. Что касается вопроса о судах, то при относительно малом пространстве для принятия решений опасения оказались сильнее этнографического научного знания, при том что административные приоритеты членов комиссии взяли верх над взглядами местных участников.
По конфессиональным вопросам члены Комиссии единодушно придерживались мнения, общего для российских ученых[177]. Как писал в объяснительной записке Гире, когда в 1730-е годы казахи стали подданными Российской империи, они лишь номинально считались мусульманами, не имея на всей огромной территории своих степей ни мечетей, ни собственного духовенства[178]. Екатерининская политика в поддержку исламских институтов была серьезной ошибкой, позволившей чужой религии закрепиться в степи[179]. Однако не все потеряно, поскольку подавляющее большинство казахов все еще не поддалось «мусульманскому духу»[180]. Религиозное будущее степи, скорее, находится в тупике: либо царская администрация примет активные меры против дальнейшего распространения ислама, либо допустит, чтобы отмеченная Комиссией тенденция оставалась бесконтрольной. В последнем случае как безопасность региона, так и перспективы цивилизаторской миссии Российской империи, воплощенной в других статьях предлагаемого Положения, окажутся под серьезной угрозой. Неудивительно, что при таком понимании того, что поставлено на карту, Комиссия выбрала активную защиту, предложив в секретной записке жесткие ограничения на строительство мечетей и присутствие неказахского духовенства, а также полное отделение Казахской степи от ОМДС[181]. Она пошла еще дальше, заявив, что обращение колеблющихся казахов в православие имеет высокую вероятность успеха, и порекомендовали создать в регионе миссионерское общество[182].
Этот вывод не удивляет. Так или иначе, в первоначальной программе Комиссии предлагалось оценить перспективы православия в степи – вопрос, наводивший на мысль, что высшее руководство в Санкт-Петербурге было заинтересовано в получении именно того ответа, который дала Комиссия. Удивляет, скорее, доказательная база, выбранная Комиссией для обоснования своей позиции: ведущую роль в ней играли труды Валиханова об исламе[183]. Скорее всего, связующим звеном между уже умершим казахским ученым и Комиссией был К. К. Гутковский, бывший преподаватель Омского кадетского училища, состоявший в переписке с Валихановым. Но Валиханов едва ли узнал бы свои слова в объяснительной записке Комиссии. Он советовал проявлять осторожность, открыто возражая против миссионерской деятельности, но Комиссия утверждала, что опасения по поводу обращения в христианство актуальны только для оседлых оазисов Туркестана, где ислам закрепился прочнее. Добавляя к сведениям из первых рук собственные суждения, Комиссия использовала слова Валиханова для обоснования политики, которую он не поддерживал. К 1860-м годам ислам в целом стал для царской администрации проблемой, которую необходимо было решать; здесь же факты, предоставленные местным информатором и адаптированные к сигналам из высших министерских сфер, были приведены в пользу особо активного подхода.
Генерал-губернаторы на местах – Н. А. Крыжановский и А. П. Хрущов (Западная Сибирь), – чьим мнением о проекте Положения поинтересовались весной 1868 года, не дали существенных дополнительных комментариев[184]. Но той же весной за пределами административных сфер по этому поводу начали высказываться два самых уважаемых деятеля Российской империи по среднеазиатским делам, А. И. Левшин и Н. В. Ханыков. Их разногласия, что бы ни утверждалось в мемуарной литературе, не были основаны на борьбе за влияние между маститыми экспертами и неопытными юнцами из Санкт-Петербурга [Бабков 1912: 313–316]. В конце концов, покойный Гутковский провел около двадцати лет самоотверженного служения в сибирских степях, а Мейер был признанным и широко известным экспертом. Напротив, это был конфликт различных представлений о степи и ее обитателях, в котором претензии на опыт и глубокие знания были скорее предлогом для утверждения собственного авторитета, чем фактами, которые нужно принимать за чистую монету.
Левшину было около 70 лет, когда в начале 1868 года Государственный совет запросил его мнение по проекту Степной комиссии. После поездки в Оренбург он, по любым меркам, сделал блестящую карьеру. Будучи ведущей фигурой в первые дни ИРГО, он поднялся на государственной службе до высокого чина действительного тайного советника и в 1850-х годах занял должность помощника министра внутренних дел. Теперь, находясь в почетной полуотставке, он сразу же приступил к делу в полной уверенности, что Комиссия ошибалась в своих базовых предположениях и даже сама задача, которую ее попросили выполнить, была поставлена неверно. Он задал Государственному совету ряд вопросов, большинство из которых сводилось к одной главной проблеме: казахи, особенно из Оренбургской степи, те, которых он знал лучше всего, не были такими миролюбивыми и готовыми к подчинению, как считала Комиссия. Отсюда следовало непонимание кочевниками разрешения любого вида землепользования, кроме общинного: они не знали и не понимали смысла индивидуального пользования землей[185]. Отсюда следовала и опасность замены традиционных предводителей родов выборными должностными лицами[186]