. Отсюда же извечная необходимость остерегаться набегов казахов и их дерзостное неуважение ко всем представителям закона, порядка и цивилизации[187]. Возможно, Сибирская степь была иной и там новое Положение будет действовать; об этом, скромно заключил он, нельзя сказать наверняка. Но никакие исследования, поездки и консультации, предпринятые членами Степной комиссии, не могли убедить А. И. Левшина в том, что они лучше него знают Оренбургскую степь. Он призвал Государственный совет отклонить предложенный ими проект Положения[188].
Ханыков, находившийся также в полуотставке, в Париже, где ему наконец-то представилась возможность работать над обширными материалами, собранными во время предыдущих экспедиций, выразил такое же мнение, но по другим причинам. Он еще более открыто, чем Левшин, поставил под сомнение компетентность членов Комиссии. Следовало ожидать, писал он, что Гире допустит те важнейшие ошибки, которые он, Ханыков, обнаружил в проекте, поскольку этот человек совершенно не знает Востока[189]. Главными ошибками, по его мнению, были неподобающая, доходившая до восхищения вера в суд биев, которому, как считал Ханыков, суждено было остаться беспомощным; поручение кочевникам избирать собственных местных чиновников; и чрезмерно сложная бюрократическая система, которая никогда не устроила бы казахов[190]. Единственным положительным моментом проекта Ханыков счел то, что особенно возмущало Левшина, – попытку заложить основы частной собственности на землю[191].
Но Ханыков в первую очередь обманывал сам себя. Опыт, на обладание которым он претендовал, позволил ему раскритиковать предложенное, но при этом не выдвинуть ничего нового. Он критиковал как традиционные казахские институты, так и новую, более активную интервенционистскую бюрократическую систему. Между тем Степная комиссия работала три года, император Александр II выразил личное желание видеть у казахов единую администрацию, а заставить заинтересованные министерства и местных губернаторов дать хотя бы то частичное согласие, которого удалось добиться, было почти невозможно[192]. В этих обстоятельствах члены Комиссии и их покровители должны были предложить хоть что-нибудь. Не сумев придать своей критике практическую направленность, Ханыков устранился от какого-либо дальнейшего участия в процессе.
Судьба, постигшая работу Левшина, оказалась, наверное, более жестокой для ученого или, по крайней мере, более ироничной. Члены Комиссии утверждали, что часть данных Левшина, основанных на опыте 1820-х годов, просто устарела. Оренбургская степь перестала быть дикой и опасной, она давно умиротворена[193]. И, как будто этого им было мало, они повели себя совсем уж оскорбительно: использовали против Левшина его собственный труд, на тот момент все еще широко цитируемый (хотя могли напрямую сослаться на гораздо более свежий отчет Мейера):
Разсматривая тогдашнее положение киргизских степей, столь хорошо описанное в замечательном труде Алексея Ираклиевича Левшина, изд. в 1833 году, позволительно предположить, что, если б устройство и оренбургских киргизов находилось в руках Сперанского, то управление и ими организовано было бы также, как и Сибирских. Впоследствии системы действий еще больше разошлись: в Сибирской степи, рядом с постепенным распространением положения Сперанского на всех киргиз, развивалась и наша колонизация. Причем более важные из занятых пунктов, став местопребыванием окружных управлений, приобрели значение и торговое. Совместным действием админинстрации и колонизации, порядки наши охватывали более и более жизнь кочевого народа. Все дело шло здесь до того успешно, что спокойствие и благоустройство даже недавно занятых частей степи, как, напр., бывшие округа Копальский и Алатавский, превзошли… давно присоединенные части Оренбургской степи[194].
Это в высшей степени демонстрировало победу аргумента «приобретенное сильнее врожденного»: степь непременно должна стать цивилизованной, во всех смыслах, которые чиновники приписывают этому слову, и осуществить это можно быстро и безболезненно. Комитет министров по согласованию с Государственным советом, заслушав окончательное представление Милютина и Тимашева в октябре 1868 года, не внес никаких существенных изменений в редакцию отдельных статей Положения. Но в этом решении содержалось одно неприятное условие. Возможно, министров обеспокоили замечания Ханыкова и Левшина, а может быть, причиной послужило то, что Комиссия сама то и дело признавала, что в будущем ее работу необходимо будет корректировать по ходу приобретения нового опыта[195]. В любом случае, поскольку проект Положения содержал весьма значительные изменения по сравнению с уже существовавшими правовыми кодексами для степи, министры решили, что «разумнее всего» вначале утвердить Положение на двухлетний испытательный срок, предоставив генерал-губернаторам на местах изменять или опускать его части по мере необходимости[196].
Такое решение стало логическим результатом позитивистских взглядов, преобладавших в правительственных институтах в 1860-е годы. Временное положение было чересчур гибким: оно подразумевало, что местным управленцам будет передаваться все больше власти по мере того, как их понимание степи и ее населения будет расти. Но также молчаливо предполагалось, что наступит момент эпистемологической достоверности, когда эта гибкость будет объявлена вне закона, а претензии на обладание новыми или более полными данными перестанут на что-либо влиять.
Временное положение создало основу для постепенного продвижения имперского правления в жизнь казахов в гораздо большей степени, чем это считалось до тех пор возможным или желательным. Оно определило правовые механизмы создания в степи российских городских поселений, опутало местных управленцев-казахов паутиной бюрократических формул и процедур, сгруппировало роды и племена в волости и аулы по административным соображениям, а не по существующим родовым связям, и значительно укрепило полномочия канцелярий областного и районного уровней. Все эти изменения были связаны с неизменной целью столицы – сделать Казахскую степь более управляемой как в моральном, так и практическом плане. Однако в большинстве пунктов они также соответствовали представлениям царских ученых и чиновников о местных условиях и традициях, и с этой точки зрения могли быть оправданными. Кроме того, в следующие два десятилетия их формулировка зависела от способности как чиновников, так и подданных накапливать и демонстрировать знания о местном населении и окружающей среде.
В конечном итоге, несмотря на инициированные им радикальные изменения, главной характеристикой Временного положения была сама его временность: было ясно, что это некий паллиатив, ожидающий дальнейшего совершенствования. С другой стороны, сам образ мысли членов Степной комиссии, а также высших государственных инстанций, диктовал им подобное поведение: на уровне заложения основ хороши были даже неполные и несовершенные знания. Создав каркас для имперского управления, они оставили детали будущему – дальнейшему опыту и скрупулезному изучению. Это компромиссное решение удовлетворило все заинтересованные стороны. Оно снимало с отдельных чиновников личную ответственность за провал реформ; при этом оно отвечало изначальной предпосылке всей деятельности Комиссии: качественное управление и адекватные знания связаны между собой, и по мере повышения уровня знаний законы будут также изменяться. Однако, как показало время, дальнейшие изменения не были просто делом приобретения полного или точного знания степи. Проведенная более двух десятилетий спустя, в 1891 году, крупномасштабная административная реформа была обусловлена не только более глубоким знанием степи и ее жителей, но и появлением новых и отчетливых представлений о значимости этой земли и ее жителей для Российской империи.
Между тем реформа, совершавшаяся в степи, была в высшей степени характерной для 1860-х годов – децентрализованной, но далеко не автономной. Акцент на установлении фактов и их будущем пересмотре так или иначе усилил власть местных чиновников, непосредственно подчинявшихся вышестоящим министерствам. В частности, решать проблемы, не учтенные Временным положением, было поручено многим бывшим членам Степной комиссии. В Оренбургскую область вернулся Л. Ф. Баллюзек и почти до самой смерти оставался военным губернатором Тургайской губернии. Крыжановский, чей авторитет несколько упал по сравнению с его амбициями, но все же оставался значительным, занимал пост генерал-губернатора Оренбурга, пока, угодив в опалу, не был отстранен в 1881 году. А. П. Проценко был губернатором Семипалатинской области в конце 1870-х годов и Тургайской области в середине 1880-х, Гейнс стал одним из главных в империи специалистов по улаживанию конфликтов в азиатских делах. В конце 1860-х годов он был приглашен на службу как правая рука К. П. фон Кауфмана (генерал-губернатора Туркестана и крупного покровителя научных исследований), а в 1878-м вернулся в степь, чтобы временно занять место Баллюзека в Тургайской области. Короче говоря, управление степью в 1870-1880-е годы было во многом продолжением работы первоначальной Степной комиссии – расширенной миссией по установлению фактов.
Но губернаторы были не всеведущими и при этом мыслили достаточно здраво, чтобы осознавать ограниченность своих знаний. Таким образом, учитывая экспериментальный характер Временного положения, любой носитель авторитетных местных знаний имел большие шансы повлиять на выполнение и пересмотр Положения. В эти два десятилетия и казахи, и русские, работая самостоятельно или под эгидой научных обществ, торопились сделать собственные выводы. Однако достоверность предоставленной ими информации определялась как взглядами власть имущих, так и реальными материальными условиями.