Приспособиться к новой среде девятилетнему Алтынсарину было непросто. Он лично просил руководство школы позволить взрослому казаху, сопровождавшему его в Оренбург, остаться с ним, и власти удовлетворили эту просьбу [Ильминский 1891: 76]. Как бы то ни было, вскоре его таланты проявились. Когда в 1857 году первая группа казахских мальчиков завершила учебу государственными экзаменами, Алтынсарин занял четвертое место среди 22 учеников, получив отличные оценки по всем предметам и снискав себе репутацию ненасытного читателя[208]. Получив образование, позволяющее поступить на государственную службу, он в возрасте 16 лет начал с самой нижней ступени карьерной лестницы – стал служить писарем у своего деда, который к тому времени занимал должность управляющего Узунским родом племени кипчаков (1: 14). Он быстро продвинулся по службе и уже вскоре был назначен младшим толмачом в Пограничной комиссии в Оренбурге, непосредственно под началом ее председателя, знаменитого востоковеда В. В. Григорьева (1816–1881)[209].
Время службы Алтынсарина в Пограничной комиссии оказалось определяющим в интеллектуальном и личностном плане. В рабочие дни, находясь в приемной Григорьева, он большую часть времени проводил за чтением книг из личного собрания своего начальника. Григорьев также подсказывал юному подчиненному перевод незнакомых русских слов. Согласно одной версии, известному колючим нравом Григорьеву быстро надоело такое положение дел, в результате чего юный казах оказался под опекой другого молодого ученого, Н. И. Ильминского (1822–1891), набожного выпускника Казанской православной духовной академии, недавно командированного в Оренбург[210]. Молодые люди подружились. Как и с Григорьевым, отношения Алтынсарина с Ильминским в первую очередь вращались вокруг овладения языком. Ильминский позже вспоминал: «Алтынсарин являлся ко мне каждый вечер часам к семи и просиживал часов до двенадцати. Беседы наши главным образом состояли в объяснении слов» [Там же: 21]. Из этого маленького зернышка выросли теплые отношения. Ильминский замечает, что Алтынсарин был «приятным гостем» в его доме [Там же], а их переписка продолжалась с перерывами до самой смерти Алтынсарина в 1889 году. Вскоре, однако, благодаря прекрасным служебным характеристикам молодого казаха, а также его личному знакомству с Григорьевым для него открылась новая карьерная возможность, и друзьям пришлось расстаться. В 1860 году при русских укреплениях в степи были открыты четыре школы для казахов. Алтынсарин принял приглашение преподавать в Оренбургской крепости, которая впоследствии превратилась в город и губернский центр Тургай[211].
Эти четыре школы были заветным проектом Григорьева, и он упорно боролся со своим начальством, особенно солдафоном А. П. Безаком (1800–1869), который в конце 1860 года стал генерал-губернатором Оренбурга, чтобы организовать эти школы в том виде, в каком он их себе представлял. Критики оренбургской школы для казахских мальчиков утверждали, что она чрезмерно подвержена татарскому влиянию, слишком дорога и не соответствует, в их понимании, требованиям степной жизни. По их мнению, для следующего этапа обучения казахов требовалось не благоустроенное, расположенное в центре здание с обширной учебной программой, а ряд школ, рассчитанных не более чем на четыре года обучения, построенных из любых доступных на местах материалов в глубинных районах степи, с преподаванием на казахском, а не на русском языке. «Чем проще будут школы, – писал Григорьев в 1859 году, – чем более они будут походить наружностью на азиатские, тем лучше» (цит. по: [Там же: 98]). Новые школы должны были недорого и ненавязчиво удовлетворить потребность в обучении грамоте на новом господствующем языке и при этом противодействовать «вредным» татарским мектебам[212]. Алтынсарин и его товарищи по оренбургской школе, владевшие русским и казахским языками, были глашатаями идеи Григорьева приспособить имперские школы к местным потребностям.
Приняв новое назначение, Алтынсарин столкнулся с серьезными трудностями личного плана. Из-за бюрократических проволочек школа открылась только через четыре года после того, как он вступил в должность, и все это время он был вынужден обучать детей неофициально, у себя на дому[213]. Кроме того, из-за работы он оказался оторван от членов семьи, которая зависела от него материально, а прошения Алтынсарина к Григорьеву о переводе поближе к дому отклонялись или оставались без ответа из-за отсутствия подходящей замены[214]. Ситуация начала улучшаться только в 1863 году, когда Алтынсарин организовал переезд всего своего семейства на реку Тургай[215]. В следующем году школа под его руководством была наконец открыта.
Следующие пять лет Алтынсарин обучал как казахских, так и русских учеников. Среди прочих материалов он использовал книгу своего друга Ильминского «Самоучитель русской грамоты для киргизов» (учебник 1861 года), составленную с помощью другого местного посредника, Бахтиярова, и напечатанную арабским шрифтом [Dowler 2001: 38][216]. Выбор Ильминским арабского шрифта вызвал споры. Григорьев, заказавший этот «Учебник русского языка для киргизских школ, по-русски и по-киргизски», в написании казахских слов отдавал предпочтение кириллице [Ильминский 1891: 30]. Он утверждал, что этот выбор не только лучше подходит для сложной, богатой гласными звуковой системы казахского языка; это также постепенно уменьшило бы влияние татарского языка и культуры (прочно связанных с арабской письменностью) среди казахов [Ремнев 2007:206–207; Ильминский 1891: 30–32]. Сам Ильминский еще твердо не определился в этом вопросе. Его первая попытка составить словарь казахского языка с приложенной грамматикой была напечатана модифицированным кириллическим шрифтом, настолько сложным, что Григорьев выговорил ему за это [Hallez 2004: 291–316; Григорьев 1862]. Обучение на родном языке в степных провинциях сопровождалось целым рядом административных решений и отсутствием однозначного ответа.
Да и само образование на родном, разговорном языке вызывало множество споров. В начале 1860-х годов, когда оно было еще в относительно зачаточном состоянии, как его сторонники, так и противники вкладывали в него множество смыслов. Ильминский наиболее тесно ассоциируется с этим подходом, который первоначально применялся в школах для крещеных татар (кряшен) в Поволжье. В той среде содержание религиозных текстов необходимо было доносить до новообращенных на понятном им языке, чтобы предотвратить их вероотступничество [Ильминский 1892: 5]. С этой точки зрения обрусение некоренных национальностей подразумевало нравственный и духовный смысл, исходя из того, что самые важные компоненты русской идентичности несло в себе православие, а не русский язык[217]. Таким образом, обучение малых народов империи на их родном языке способствовало их нравственному сближению с численно и политически доминирующим населением империи.
Историк Т. Уяма охарактеризовал Россию как «партикуляристскую империю», в которой отношение чиновников к разным этническим группам приводило к разным политическим результатам [Uyama 2007]. И действительно, за пределами Поволжья специфика «духовной» русификации была несколько иной. В Туркестанском генерал-губернаторстве местное население считалось настолько глубоко мусульманским, что любая попытка его обратить вызвала бы серьезное сопротивление. Так, крайне влиятельный первый генерал-губернатор региона К. П. фон Кауфман (1818–1882) проводил политику игнорирования, допуская высокую степень местной автономии в религиозных делах и наличие школ с преподаванием на местном языке, где не было миссионеров [Brower 2003: 30–31][218]. Двуязычные школы должны были способствовать культурной трансформации, но все же «включали мусульманское религиозное обучение для нехристианских учеников» [Там же: 69]. Здесь смысл местного образования, как отмечает Д. Брауэр, был строго прагматичным. Обучение на русском языке и сопровождающая его светская культурная трансформация не могли осуществляться в преимущественно неграмотном обществе; вначале нужно было обучить его грамоте на родном языке.
Кроме того, и в Поволжье, и в Туркестане имелись те самые царские чиновники, которые сомневались в полезности народного образования. Противники его считали, что нельзя жертвовать преимуществами языковой русификации ради нравственного проекта неопределенного характера и рассчитанного на неопределенные сроки. Применительно к Поволжью в статье, опубликованной в 1867 году в официальном «Журнале министерства народного просвещения», признавались недостатки религиозного образования, проводимого исключительно на русском языке, и одновременно выражались серьезные опасения по поводу религиозного образования на национальных языках[219]. Его противники опасались, что местные языки не смогут точно передать нюансы содержания христианской вести[220]. Более того, превращение «скудных» наречий в «языки школы и Церкви» непременно повлечет за собой заимствования из татарского, а «подобное искусственное усиление татарского элемента на восточной окраине России и слияние различных инородческих групп в одну инородческую массу, даже при серьезном христианском просвещении ее, никаким образом не могло бы быть желательно»[221]