. Другие выражали диаметрально противоположные опасения: поскольку «язык – это народ», предоставление «малым народам» собственного языка пробудило бы в них чувство национальной самобытности и обособленности от господствующей русской национальности[222].
В Туркестане же, напротив, критиковали не столько обучение на национальном языке как таковое, сколько цель, которую оно преследовало. Так, известный своим фанатизмом миссионер М. А. Миропиев надеялся, что использование русского языка наряду с национальным послужит промежуточным этапом на пути к результату, которого он желал больше всего, а именно воспитанию туркестанских мусульман в лоне православия [Миропиев 1882]. Игнорирование не было для Миропиева приемлемым компромиссом. Если бы русскоязычное образование постепенно смягчило местную культуру, возможно, в конечном итоге в осторожности чиновников отпала бы необходимость и от такой политики можно было бы отказаться.
Этнографы и востоковеды сходились в том, что состояние религии в степи было ближе к ситуации обращенных народов Поволжья, чем к туркестанской. Конечно, авторы Временного положения, цитируя Левшина и Валиханова, считали казахов мусульманами в лучшем случае номинальными, со значительными следами шаманской веры. Время не развеяло этих представлений. Еще в 1880 году в поразительно исламофобском очерке о религии Средней Азии востоковед и педагог Н. П. Остроумов называл казахов прозелитами ислама [Остроумов 1883: 51]. Взгляды Ильминского на обучение казахов на родном языке во многом совпадали с этим распространенным мнением. Использование казахского языка в школах, по словам Ильминского, постепенно отвратило бы казахов от ислама, открыв им преимущества русской цивилизации над исламской культурой и втянув их в культурный союз с русскими [Dowler 2001: 17]. Григорьев был менее склонен к прозелитизму, чем Ильминский, но он также был печально известен как татарофоб и одобрял использование казахского языка как средства уменьшения татарского влияния в административных, коммерческих и религиозных делах [Knight 2000:95]. Поначалу чиновники предпочитали вести переписку на языке, который они называли «татарским» (на самом деле это был старотатарский язык, или тюрки) по ряду причин. Он имел ряд значительных преимуществ, таких как общепринятый шрифт и письменная литературная традиция, и был уже знаком грамотным посредникам. Татарское меньшинство, проживавшее в Оренбурге и его окрестностях, было весьма значительным [Sultangalieva 2012][223]. Но Григорьев, Ильминский и другие готовы были возразить, что татарский язык больше не подходит для нужд российского управления. Для многих чиновников татары особенно прочно ассоциировались с «обращением» казахов в ислам. Таким образом, неявная, носящая сугубо исламофобский характер приверженность пунктам Временного положения, касающимся ислама в степи, дает все основания полагать, что Петербург разделял эти взгляды[224].
С первых попыток обучать инородцев до последних дней существования империи вопросы письменности и языка были тесно связаны с политикой в степи, и неотъемлемой частью дискуссий по этой теме было создание и использование учебных материалов[225]. Однако из этого не следует, что для казахов, получивших русское образование, связанная с этим политика была той же, что для их русских собеседников. Хотя дальнейшая педагогическая деятельность Алтынсарина окажется в центре этих споров, он начал формировать собственное представление о проблемах степного образования и способах их решения еще в юном возрасте. Он был в целом доволен результатами, которые давал учебник Ильминского и Бахтиярова, и отдавал предпочтение арабскому шрифту для казахов, что не всегда было практически осуществимо по мере развития его карьеры. В 1871 году в письме Ильминскому он утверждал, что, хотя кириллица передает казахскую фонетику с большей точностью, чем арабская письменность, и введение первой вызовет меньше недовольства, чем полагают некоторые, книги, напечатанные на кириллице, «не привьются киргизам так легко и скоро, как можно [было] бы предположить» (3: 30–31). Не так важен был алфавит, как максимально широкое распространение правильного содержания. Таким образом, та же самая логика, которая привела Ильминского к отстаиванию обучения на родном языке, использовалась Алтынсарином для защиты одного конкретного варианта такого образования, с использованием арабского алфавита.
В то же время, как мы увидим, и содержание, и цель образования на родном языке у Алтынсарина будут принимать направления, которые Ильминский вряд ли мог предсказать. Несмотря на то что учебник Ильминского устраивал Алтынсарина, его переписка говорит о недовольстве другими проблемами, возникавшими в школе. Ученики, жаловался он, автоматически заучивают фразы, необходимые для службы в государственной администрации, не получая при этом никаких полезных нравственных или интеллектуальных познаний (3: 14). К тому же и состав был слишком непостоянным. Родители были вправе забрать (и забирали) детей из школы в любое время, независимо от того, научились ли те хоть чему-нибудь, по любой причине (включая попытки Алтынсарина принудить их к дисциплине и нравственному поведению). На этом раннем этапе своей деятельности молодой учитель не мог придумать иного решения стоящих перед ним проблем, кроме устрожения дисциплины (решение, которое ему, по его словам, было ненавистно). Вопросы нравственного воспитания – именно его содержание, а не просто обучение языку, – а также проблема ухода учеников из школы (и его причины) будут заботить его до конца жизни. Обдумывая эти вопросы, Алтынсарин, уже став старше и опытнее в административных и образовательных делах, разработал учебную программу на местном языке, которая, с одной стороны, отразила его понимание местных условий, а с другой – отводила исламу иное, более важное место в имперском подданстве казахов, чем хотелось многим чиновникам.
Этнография: выработка концепции «казахскости»
Когда любознательный молодой Алтынсарин превратился из читателя в писателя, он столкнулся с тем, что администраторы постоянно пытаются выделять казахов в отдельную этническую группу. Одним из основных пунктов Временного положения было то, что казахи представляют собой отдельную и единую этническую принадлежность, требующую единого управления. Для Алтынсарина такое определение казахского народа было жизненно важным для внедрения его собственной программы; его принадлежность к казахам должна была придать законные основания его идеям о том, как казахи должны вписаться в жизнь Российской империи. Серия этнографических зарисовок казахов Оренбургской области, составленных во время его работы в Тургае в 1867 году, заложила эту концептуальную основу для его более поздних работ.
Наброски Алтынсарина заняли видное место в первом номере журнала «Записки Оренбургского отдела Императорского Русского географического общества», изданном в 1870 году. При основании Оренбургского отдела ИРГО генерал-губернатор Оренбурга Н. А. Крыжановский заявил, что, помимо прочего, ее члены «могут принести правительству и России неоцененную услугу тщательным изучением характера, истории, качеств, недостатков религий и предрассудков всех разнородных племен, населяющих Оренбургский край. Без этих познаний трудно действовать, или, вернее, можно действовать только наобум» [Крыжановский 1870:26]. Это была речь, несомненно, достойная бывшего сотрудника Степной комиссии. Видение Крыжановским этнографии и других областей науки было в первую очередь ориентировано на получение полезных фактов, а полезность их будет определяться тем, насколько они принесут пользу ««нашему общему Отечеству» [Там же: 17]. Но независимо от того, были ли полезны имперскому правлению внешне прозаичные детали этнографического очерка, речь Крыжановского послужила также приглашением таким посредническим фигурам, как Алтынсарин, представить себя и свои этнографические взгляды ученой и административной общественности. Временное положение отражало широкую тенденцию 1860-х и 1870-х годов, когда царские чиновники определяли свой подход к управлению через этническую принадлежность. Используя в ответ ту же модель, Алтынсарин и другие посредники получали возможность ставить свой местный опыт на службу совершенно иным интерпретациям этнических различий.
В очерках, посвященных свадебным и похоронным обрядам, Алтынсарин представил казахов отличными от окружавших их национальностей, а также их единоверцев-мусульман за пределами Евразии. Возможно, это неудивительно, учитывая его общение с Ильминским и Григорьевым, которые изо всех сил стремились доказать, что казахи отличаются от «татарских» чужаков, представляющих для них опасность. Алтынсарин пошел дальше, связывая положительные ценности с самобытностью казахов и превознося обряды, которые многие столичные наблюдатели считали примитивными или бессмысленными. Хотя Алтынсарин никогда прямо не заявлял, что «киргизы» отличаются от прочих, в его трудах подразумевалось это этническое отличие. Казахские обычаи были неподвластными времени и исконными; любое наблюдаемое отклонение было связано с влиянием других живущих в степи народов. В далеком прошлом, когда «единственным руководителем общественных отношений служили обычаи и предания», близкие друзья нередко договаривались соединить сына и дочь законным браком еще до рождения самих детей. Этот обычай начал выходить из моды к концу 1860-х годов, что, по утверждению Алтынсарина, «можно отнести к некоторому… влиянию соседних народов» [Алтынсарин 1870: 101]. Самобытность казахских обычаев дополнительно подчеркивалась различием, которое Алтынсарин проводил между объектом своего исследования и мировым сообществом мусульман. Он отмечал, что у казахов было строгое табу на брак в пределах семи степеней родства, хотя закон, дозволяющий вступать в брак близким родственникам, «соблюдается у всех мусульман, кроме киргизов» [Там же: 104]. Подобные аргументы приводились в русле более широких исследований, которые Алтынсарин и другие наблюдатели предпринимали, чтобы отделить казахов от «татарской» культуры, в частности, показать, что первые характеризовались как другим лексиконом, так и иным набором поведенческих практик.