Однако Алтынсарин уже почти ничего этого не увидел. Изнурительный режим поездок (около 500 верст в каждую сторону от дома) и работа, которой он посвятил себя целиком, до крайности утомляли его, как и многих царских чиновников на окраинах империи. Он скончался от респираторного заболевания 17 июля 1889 года, успев вдохновить и обучить новое поколение русско-говорящих казахов, – всего за несколько лет до того, как роль таких фигур подвергнется новым и губительным ограничениям.
Репертуары идеологии и управления, с которыми Ибрай Алтынсарин столкнулся на протяжении своей деятельности, предоставляли ему, как и любому другому администратору, варианты выбора. Алтынсарин работал в рамках этих вариантов и применял собственное понимание состояния и перспектив хорошо известных ему мест и населения, чтобы сформулировать и отстоять оригинальные взгляды на возможное будущее степи. Однако если мышление Алтынсарина было независимым, то Тургайская область, несомненно, была зависимой территорией, и это был главный фактор, который ограничивал как диапазон доступных ему вариантов выбора, так и вероятность воплощения его идей в жизнь. В иерархическом административном мире Российской империи проект мог преуспеть при содействии такого покровителя, как Барабаш или Ильминский, либо провалиться при противодействии или безразличии такой могущественной фигуры, как Проценко. С этой реальностью сталкивался любой чиновник, стремившийся сделать карьеру. Однако Алтынсарин недаром сознательно демонстрировал свое этническое и конфессиональное отличие от большинства тех, с кем имел дело по долгу службы. Именно за эти отличия его нередко и выбирали: ведь он мог предоставить вышестоящим инстанциям доступ к местному знанию, а уж те могли либо использовать его по своему усмотрению, либо игнорировать. Будучи порождением раннего «цивилизационного» проекта в степи, он до некоторой степени повлиял на будущее этого проекта. С. Лайонс (индеец по происхождению), описывая индейские племена оджибве/дакота, провокационно толкует «крестик» – подпись, поставленную на соглашениях с правительством США американскими индейцами, – как символ одновременно принудительного давления, оказываемого имперскими учреждениями, и действий коренных жителей, вынуждаемых связать с ними свою судьбу [Lyons 2010]. Жизнь и деятельность Алтынсарина на службе царской администрации Казахской степи представляли собой именно такой компромисс.
Администрация, и без того разношерстная и непоследовательная, несколько раз сменялась и при жизни Алтынсарина, и после его смерти. Направление, в котором она двигалась, постепенно становилось все менее благоприятным для местных знаний, которые использовал Алтынсарин, отстаивая свои идеи. При А. Е. Алекторове и А. В. Васильеве по предложению Алтынсарина в Тургайской области были построены образовательные учреждения, и к ним добавились простые, дешевые передвижные сельские школы, приспособленные к местному образу жизни. В начале XX века Тургайская область будет значительно опережать другие степные области по качеству и количеству школ. В этих школах широкое применение нашли учебники Алтынсарина. Его популяризация ислама, более верного с точки зрения доктрины и совместимого с российским управлением, была не столь приемлемой, хотя многие чиновники ее одобряли. Однако противостояние Алтынсарина крестьянской колонизации степи не могло продержаться долго в XX веке, так как в ее поддержку был разработан новый свод законов и использован другой набор фактов.
Поскольку в 1890-е годы царская политика стала одновременно более исламофобской и сосредоточенной на крестьянской колонизации, следующему поколению казахских посредников будет труднее, чем Алтынсарину, отстаивать иное религиозное, экономическое и культурное будущее степи в составе Российской империи. В то время как царская политика оставалась непоследовательной и противоречивой, казахи и русские, чье отношение к имперскому центру было совершенно разным, время от времени продолжали находить точки соприкосновения. Однако нежелание идти на компромисс, которое они обнаружат друг у друга на рубеже веков, в конечном итоге окажется решающим – и приведет к непримиримым разногласиям.
Глава 4Ключ к мировым сокровищницам «Русская наука», краеведение и цивилизационная миссия в Сибирской степи
Около 1894 года Абай Кунанбаев (1845–1904), казах из известного рода кочевников Среднего жуза, получивший как исламское духовное, так и русское светское образование, написал своим собратьям казахам следующие слова: «Русская наука, культура – это ключ к мировым сокровищницам. Владеющему этим ключом все другое достанется без особых усилий» [Кунанбаев 1993:187][276]. Абай был не единственным среди казахов Сибирской степи (Акмолинской и Семипалатинской губерний), кто пропагандировал ценность русского образования. В контексте недавнего, казалось бы, необратимого завоевания степи Российской империей это казалось разумным приспособлением к меняющимся реалиям. Оглядываясь назад, можно сказать, что оно также отражает полную капитуляцию перед модернизационными устремлениями укрепляющей свои позиции империи, признание ее материального превосходства и отказ от ценности чуждых метрополии форм познания. Однако, если пристальнее взглянуть на интеллектуальную жизнь сибирской степи в конце XIX века, мы увидим более сложную картину, в которой казахские интеллектуалы приняли цивилизационные предпосылки некоторых своих имперских партнеров по диалогу, используя знание местных условий для выработки аргументов о том, как эти представления должны быть реализованы. Но по мере того, как XIX столетие подходило к концу, пространства для создания таких аргументов и надежд увидеть, как они осуществятся, оставалось все меньше.
Более чем через сорок лет после выхода авторитетной статьи Р. Робинсона трюизмом стало предположение о том, что расцвет и падение империй в значительной степени зависят от их способности создавать стимулы к сотрудничеству на местах, за пределами доминирующей национальной группы [Robinson 1972]. Эти стимулы выходят за рамки материального вознаграждения, статуса и ранга. Они распространяются на создание общей интеллектуальной и идеологической почвы – ощущения, что имперские чиновники и их колониальные подданные, правители и управляемые, участвуют в одном и том же деле по сходным причинам. В сибирской степи наука и знание, распространяемые через институты и язык метрополии, некоторое время выступали в роли такой общей почвы. Были созданы немногочисленные местные школы, а также научные общества (статистические комитеты и подразделения ИРГО – учреждения, занимавшиеся тем, что позже будет названо регионоведением или краеведением); начала выходить официальная двуязычная газета «Киргизская степная газета» (далее КСГ)[277]. Во всех этих сферах «цивилизаторская» идея, изложенная в сциентистских терминах, подчеркивавших рациональность европейской науки и ее потенциал для усовершенствования мира, одновременно боролась с казахской отсталостью и предлагала казахам инструмент, с помощью которого – на ее условиях – они могли бы усовершенствоваться[278].
Административный, социальный и экономический контексты, в которых сформировалась эта общая почва, быстро менялись. Эксперименты с крестьянской колонизацией продолжались на протяжении 1880-х годов; к середине 1890-х годов, с образованием Переселенческого управления и появлением тысяч нелегальных переселенцев (самовольцев), спасавшихся от голода 1891–1892 годов, она решительно вступила в новую фазу, хотя и не достигла своего пика. Более чем два десятилетия спустя после истечения первоначального двухлетнего срока, в 1981 году, Временное положение было окончательно заменено Степным положением (введенным в действие лишь в 1893 году). Этот документ, более тесно вовлекая казахов в бюрократическую структуру Российской империи, также способствовал колонизации, объявив излишки казахской земли государственной собственностью, что допускало их изъятие для других целей.
На глазах у казахских наблюдателей степь менялась. И все же способы, которыми она могла меняться, оставались случайными и спорными, поскольку как казахские посредники, так и царские администраторы выражали на это самые разные взгляды. Общая почва складывалась на основе общей убежденности казахских посредников и «принесших цивилизацию» царских чиновников в том, что цивилизационная миссия желательна и осуществима, что степь и ее население нуждаются в улучшении и могут быть усовершенствованы посредством имперских институтов. Сама эта предпосылка отсекала целый ряд мнений, как с казахской, так и с русской стороны. «Цивилизаторы» считали наиболее вероятным, что будущее степи окажется связанным с переходом казахов к оседлому, земледельческому образу жизни. Появление в политической повестке дня колонизации, фактическое появление в степи колонистов, устойчивое ассоциирование кочевого скотоводства с отсталостью – все указывало в этом направлении. Однако несмотря на то, что многие официальные наблюдатели выступали в пользу оседлости и перехода от скотоводства к земледелию, а многие казахи соглашались с ними, существовали и серьезные, коренившиеся в самом понимании степной среды сомнения в целесообразности таких изменений.
На этом фоне местные знания, которые частично собирались и развивались русскими учеными (в подавляющем большинстве случаев любителями), выступали и как средство поиска механизмов, которые позволили бы перейти к земледелию, и как защита скотоводства. Если русские знания были ключом к мировым сокровищницам, то знание местной среды было жизненно важно для споров о том, что находится внутри сундука.
Неудачные попытки сближения
И среди казахов, и среди имперских русских было много тех, кто не усматривал в освоении степи царским режимом никаких преимуществ либо скептически относился к самой возможности цивилизаторской миссии в этом регионе. Рассмотрение этих альтернативных взглядов на освоение и господство позволяет увидеть интеллектуальную активность как казахов, которые смогли усмотреть нечто полезное в эпистемах метрополии, так и имперских русских, которые считали степь и ее населени